Неточные совпадения
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни
в зиму, ни
в лето,
отец, больной человек,
в длинном сюртуке на мерлушках и
в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по
комнате, и плевавший
в стоявшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером
в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель
в сердце»; вечный шарк и шлепанье по
комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся
в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал
к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Дня три спустя Базаров вошел
к отцу в комнату и спросил, нет ли у него адского камня?
Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла голову, прислушиваясь
к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали
в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя на подоконнике
в своей
комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик
отца Бориса...
Отец, заложив руки назад, ходит по
комнате взад и вперед,
в совершенном удовольствии, или присядет
в кресло и, посидев немного, начнет опять ходить, внимательно прислушиваясь
к звуку собственных шагов. Потом понюхает табаку, высморкается и опять понюхает.
Теперь, войдя
в эту
комнату, освещенную двумя лампами с рефлекторами — одним у портрета его
отца, а другим у портрета матери, он вспомнил свои последние отношения
к матери, и эти отношения показались ему ненатуральными и противными.
— Что ж, это можно, — сказал смотритель. — Ну, ты чего, — обратился он
к девочке пяти или шести лет, пришедшей
в комнату, и, поворотив голову так, чтобы не спускать глаз с Нехлюдова, направлявшейся
к отцу. — Вот и упадешь, — сказал смотритель, улыбаясь на то, как девочка, не глядя перед собой, зацепилась зa коврик и подбежала
к отцу.
Надежда Васильевна после рождества почти все время проводила
в своей
комнате, откуда показывалась только
к обеду, да еще когда ходила
в кабинет
отца.
Затем молча, общим поклоном откланявшись всем бывшим
в комнате, Дмитрий Федорович своими большими и решительными шагами подошел
к окну, уселся на единственный оставшийся стул неподалеку от
отца Паисия и, весь выдвинувшись вперед на стуле, тотчас приготовился слушать продолжение им прерванного разговора.
Отец трепетал над ним, перестал даже совсем пить, почти обезумел от страха, что умрет его мальчик, и часто, особенно после того, как проведет, бывало, его по
комнате под руку и уложит опять
в постельку, — вдруг выбегал
в сени,
в темный угол и, прислонившись лбом
к стене, начинал рыдать каким-то заливчатым, сотрясающимся плачем, давя свой голос, чтобы рыданий его не было слышно у Илюшечки.
Года через два или три, раз вечером сидели у моего
отца два товарища по полку: П.
К. Эссен, оренбургский генерал-губернатор, и А. Н. Бахметев, бывший наместником
в Бессарабии, генерал, которому под Бородином оторвало ногу.
Комната моя была возле залы,
в которой они уселись. Между прочим, мой
отец сказал им, что он говорил с князем Юсуповым насчет определения меня на службу.
На ученической квартире, которую после смерти
отца содержала моя мать, я был «старшим».
В этот год одну
комнату занимал у нас юноша Подгурский, сын богатого помещика, готовившийся
к поступлению
в один из высших классов. Однажды директор, посетив квартиру, зашел
в комнату Подгурского
в его отсутствии и повел
в воздухе носом.
Он остановился, как будто злоба мешала ему говорить.
В комнате стало жутко и тихо. Потом он повернулся
к дверям, но
в это время от кресла
отца раздался сухой стук палки о крашеный пол. Дешерт оглянулся; я тоже невольно посмотрел на
отца. Лицо его было как будто спокойно, но я знал этот блеск его больших выразительных глаз. Он сделал было усилие, чтобы подняться, потом опустился
в кресло и, глядя прямо
в лицо Дешерту, сказал по — польски, видимо сдерживая порыв вспыльчивости...
Устенька Луковникова жила сейчас у
отца. Она простилась с гостеприимным домом Стабровских еще
в прошлом году. Ей очень тяжело было расставаться с этою семьей, но
отец быстро старился и скучал без нее. Сцена прощания вышла самая трогательная, а мисс Дудль убежала
к себе
в комнату, заперлась на ключ и ни за что не хотела выйти.
Лиза снова расцеловала
отца, и семья с гостями разошлась по своим
комнатам. Бахарев пошел с Гловацким
в его кабинет, а Лиза пошла
к Женни.
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать
в одной рубашке по городу
к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад
в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались; только всего и было.
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил
в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери
к дедушке,
к отцу,
к бабушке и
к другим; даже вскарабкалась на колени
к дедушке.
Миницкие
в этот день, вместе с моим
отцом, приходили
к нам
в комнаты и очень нас обласкали.
Вакация Павла приближалась
к концу. У бедного полковника
в это время так разболелись ноги, что он и из
комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый день быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался быть с
отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
Я отправился прямо
к Алеше. Он жил у
отца в Малой Морской. У князя была довольно большая квартира, несмотря на то что он жил один. Алеша занимал
в этой квартире две прекрасные
комнаты. Я очень редко бывал у него, до этого раза всего, кажется, однажды. Он же заходил ко мне чаще, особенно сначала,
в первое время его связи с Наташей.
Но старик не дошел до порога. Дверь быстро отворилась, и
в комнату вбежала Наташа, бледная, с сверкающими глазами, как будто
в горячке. Платье ее было измято и смочено дождем. Платочек, которым она накрыла голову, сбился у ней на затылок, и на разбившихся густых прядях ее волос сверкали крупные капли дождя. Она вбежала, увидала
отца и с криком бросилась перед ним на колена, простирая
к нему руки.
Через минуту
в комнату вошел средних лет мужчина, точь-в-точь Осип Иваныч, каким я знал его
в ту пору, когда он был еще мелким прасолом. Те же ласковые голубые глаза, та же приятнейшая улыбка, те же вьющиеся каштановые с легкою проседию волоса. Вся разница
в том, что Осип Иваныч ходил
в сибирке, а Николай Осипыч носит пиджак. Войдя
в комнату, Николай Осипыч помолился и подошел
к отцу,
к руке. Осип Иваныч отрекомендовал нас друг другу.
Действительно, с тех пор как умерла моя мать, а суровое лицо
отца стало еще угрюмее, меня очень редко видели дома.
В поздние летние вечера я прокрадывался по саду, как молодой волчонок, избегая встречи с
отцом, отворял посредством особых приспособлений свое окно, полузакрытое густою зеленью сирени, и тихо ложился
в постель. Если маленькая сестренка еще не спала
в своей качалке
в соседней
комнате, я подходил
к ней, и мы тихо ласкали друг друга и играли, стараясь не разбудить ворчливую старую няньку.
— Когда я
в первый раз без посторонней помощи прошел по
комнате нашего дома, то моя добрая мать, обращаясь
к моему почтенному
отцу, сказала следующее: „Не правда ли, мой добрый Карл, что наш Фриц с нынешнего дня достоин носить штаны?“ И с тех пор я расстаюсь с этой одеждой только на ночь.
Настенька первая встала и, сказав, что очень устала, подошла
к отцу, который, по обыкновению, перекрестил ее, поцеловал и отпустил почивать с богом; но она не почивала:
в комнате ее еще долго светился огонек. Она писала новое стихотворение, которое начиналось таким образом...
Он стоял
в гостиной, опершись рукой о фортепьяно, и нетерпеливо и вместе с тем торжественно смотрел
в мою сторону. На лице его уже не было того выражения молодости и счастия, которое я замечал на нем все это время. Он был печален. Володя с трубкой
в руке ходил по
комнате. Я подошел
к отцу и поздоровался с ним.
— По городу ходят слухи, — продолжал Сергей Степаныч, — что родная дочь Василия Михайлыча Попова явилась
к шефу жандармов и объявила, что
отец заставляет ее ходить на их там дачах на собрания
к Екатерине Филипповне, и когда она не хотела этого делать, он бил ее за то, запирал
в комнате и не кормил.
Она оставалась
в своей
комнате, покуда
к ней не пришла на помощь ее рассудочная способность, наследованная ею от
отца.
— Выхлопочу! — отвечал Углаков и, не заезжая
к отцу, отправился
в дом генерал-губернатора, куда приехав, он
в приемной для просителей
комнате объяснил на французском языке дежурному адъютанту причину своего прибытия.
Бедный мой
отец, который не пел, а только вместе шел с другими унтерами, объявил, что он дворянин, но генерал, злобно улыбаясь, сказал ему: «Дворянин должен быть с бо́льшим благоговением
к служба господня» — и
в своем присутствии,
в соседней
комнате с церковью, при торжественном пении божественных словословий, зверски приказал отсчитать триста ударов невинному юноше, запрещая ему даже кричать, чтоб «не возмущать господня служба».
Не дожидаясь никакого особенного случая, никакого повода, Калмык,
в присутствии слуг,
в двух шагах от молодой барыни, стоявшей у растворенных дверей
в другой соседней
комнате, прямо глядя ей
в глаза, начал громко говорить такие дерзкие слова об ней и об ее муже, что Софья Николавна была сначала изумлена, ошеломлена такою наглостью; но скоро опомнившись и не сказав ни одного слова Калмыку, бросилась она
к отцу и, задыхаясь от волнения и гнева, передала ему слышанные ею, почти
в лицо сказанные его любимцем, дерзости…
Она выпросила у
отца приказание, чтоб Калмык не входил
в его спальню, покуда она сидит там; но это приказание было вскоре нарушено: под разными предлогами Николай беспрестанно входил
в комнату к старику, да и сам больной беспрестанно его спрашивал.
Впоследствии она не всегда была им довольна за самовольство его распоряжений и двусмысленную трату денег; она даже замечала, что он втайне был ближе
к ее
отцу, чем бы она желала; но видя, как он усердно ходит за больным господином (у которого
в комнате всегда спал), как успевает
в то же время отлично исполнять должность дворецкого, она довольствовалась легкими выговорами и оставляла Калмыка спокойно укореняться во всех его должностях.
Напротив, Юрий, привыкший с младенчества
к благочестию
в доме
отца своего, ожидал только удобной минуты, чтобы уйти
в свою
комнату; он желал этого тем более, что день клонился уже
к вечеру, а ему должно было отправиться чем свет
в дорогу.
А Юлия Сергеевна привыкла
к своему горю, уже не ходила во флигель плакать.
В эту зиму она уже не ездила по магазинам, не бывала
в театрах и на концертах, а оставалась дома. Она не любила больших
комнат и всегда была или
в кабинете мужа, или у себя
в комнате, где у нее были киоты, полученные
в приданое, и висел на стене тот самый пейзаж, который так понравился ей на выставке. Денег на себя она почти не тратила и проживала теперь так же мало, как когда-то
в доме
отца.
Елена Петровна молча посмотрела на него. Молча пошла
к себе
в комнату — и молча подала большой фотографический портрет: туго и немо, как изваянный, смотрел с карточки человек, называемый «генерал Погодин» и
отец. Как утюгом, загладил ретушер морщины на лице, и оттого на плоскости еще выпуклее и тупее казались властные глаза, а на квадратной груди, обрезанной погонами, рядами лежали ордена.
Потом
отец мой обратился ко всем находившимся
в комнате,
к Давыду,
к Раисе, ко мне.
В это время барон ушел
к себе
в кабинет, из которого вынес и передал мне рекомендательное письмо
к своему дяде. Напившись чаю, мы раскланялись и, вернувшись
в гостиницу, тотчас же ночью отправились на почтовых
в путь, ввиду конца февраля, изрывшего отмякшие дороги глубокими ухабами.
В Киеве мы поместились
в небольшой квартире Матвеевых, где
отцу отведена была
комната, предназначавшаяся для Васи.
Помню,
в какой восторг однажды пришел наш
отец, которому ловкий Петр Яковлевич сумел с должным выражением рассказать, как мы с сестрою Любинькой посаженные за детским столом
в отдельной
комнате, отказываясь от сладкого соуса
к спарже, сказали: «Это с сахаром, нам этого нельзя».
Растерявшись при совершенном безлюдьи, за исключением беспомощной девочки сестры (
отец находился
в отдаленном кабинете), несчастная, вместо того чтобы, повалившись на пол, стараться хотя бы собственным телом затушить огонь, бросилась по
комнатам к балконной двери гостиной, причем горящие куски платья, отрываясь, падали на паркет, оставляя на нем следы рокового горенья.
‹…› Брата Васю я уже
в Новоселках не застал, так как еще зимою
отец отвез его кратчайшим путем
в Верро
в институт Крюммера, у которого я сам воспитывался.
В доме с семинаристом-учителем находился один меньшой семилетний брат Петруша, а я по-прежнему поместился
в соседней с отцовским кабинетом
комнате во флигеле, и те же сельские удовольствия, то есть рыжая верховая Ведьма, грубый Трезор и двуствольное ружье были по-прежнему
к моим услугам.
Петр(выглядывая из двери). Тише… (Обращаясь
в комнату.) Иди,
отец, иди
к маме! Ну, иди же! (Кричит
в сени.) Не пускайте никого!..
В самой отдаленной и даже темной
комнате, предназначенной собственно для хранения гардероба старухи, Юлия со слезами рассказала хозяйке все свое горькое житье-бытье с супругом, который, по ее словам, был ни более ни менее, как пьяный разбойник, который, конечно, на днях убьет ее, и что она, только не желая огорчить папеньку, скрывала все это от него и от всех; но что теперь уже более не
в состоянии, — и готова бежать хоть на край света и даже ехать
к папеньке, но только не знает, как это сделать, потому что у ней нет ни копейки денег: мерзавец-муж обобрал у ней все ее состояние и промотал, и теперь у ней только брильянтовые серьги, фермуар и брошки, которые готова она кому-нибудь заложить, чтоб только уехать
к отцу.
На другой день она встала бледнее обыкновенного,
в десять часов вышла
в гостиную, разливала сама чай по обыкновению. Когда убрали со стола,
отец ее уехал
к должности, мать села за работу, она пошла
в свою
комнату: проходя через залу, ей встретился лакей.
— Я вчера
к ней очень присматривалась, — заметила она, остановившись перед
комнатой Лизы, — это гордый и угрюмый ребенок; ей стыдно, что она у нас и что
отец ее так бросил; вот
в чем вся болезнь, по-моему.
Он был во власти злого желания говорить с ней резко, грубо, оскорблять её. Сегодня его возмущало её поведение: там,
в комнатах, она не обращала на него внимания, точно не понимая, что он приехал ради неё,
к ней, а не
к её безногому
отцу и высушенной тётке.
Дома, войдя
в комнату отца, он сразу успокоился и даже едва мог сдержать довольную улыбку: старик, растрёпанный,
в спутанных седых вихрах, жалкий и страшный, сидел на постели, прислонясь спиною
к стене и открыв рот.
На столе горела лампа, окна были открыты, жёлтый язык огня вздрагивал, вытягиваясь вверх и опускаясь; пред образами чуть теплился
в медной лампадке другой, синеватый огонёк,
в комнате плавал сумрак. Николаю было неприятно смотреть на эти огни и не хотелось войти
к отцу, встречу шёпоту старухи Рогачёвой, стонам больного, чёрным окнам и умирающему огню лампады.
В 1800-х годах,
в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось
в наше время, —
в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая
в Петербург
в повозке или карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили
в пожарские котлеты,
в валдайские колокольчики и бублики, — когда
в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах
в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши
отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла
комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, —
в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, —
в губернском городе
К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.
У меня был дядька Иван Андреич. Он выучил меня стрелять, когда мне было еще 13 лет. Он достал маленькое ружьецо и давал мне из него стрелять, когда мы ходили гулять. И я убил раз галку и другой раз сороку. Но
отец не знал, что я умею стрелять. Один раз, это было осенью,
в маменькины именины, и мы ожидали дядюшку
к обеду, и я сидел на окне и смотрел
в ту сторону, откуда ему надо было приехать, а
отец ходил по
комнате. Я увидел из-за рощи четверню серых и коляску и закричал: «Едет! едет!..»
Когда блеснул свет из окна, он показался так далек и недоступен, что офицеру захотелось побежать
к нему. Впервые он нашел изъян
в своей храбрости и мелькнуло что-то вроде легкого чувства уважения
к отцу, который так свободно и легко обращался с темнотой. Но и страх и уважение исчезли, как только попал он
в освещенные керосином
комнаты, и было только досадно на
отца, который не слушается голоса благоразумия и из старческого упрямства отказывается от казаков.