Неточные совпадения
Чувствуя, что примирение было полное, Анна с
утра оживленно принялась за приготовление к отъезду. Хотя и не было решено, едут ли они
в понедельник или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она стояла
в своей
комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый, раньше обыкновенного вошел к ней.
Девушка, уже давно прислушивавшаяся у ее двери, вошла сама к ней
в комнату. Анна вопросительно взглянула ей
в глаза и испуганно покраснела. Девушка извинилась, что вошла, сказав, что ей показалось, что позвонили. Она принесла платье и записку. Записка была от Бетси. Бетси напоминала ей, что нынче
утром к ней съедутся Лиза Меркалова и баронесса Штольц с своими поклонниками, Калужским и стариком Стремовым, на партию крокета. «Приезжайте хоть посмотреть, как изучение нравов. Я вас жду», кончала она.
Нынче
в пять часов
утра, когда я открыл окно, моя
комната наполнилась запахом цветов, растущих
в скромном палисаднике.
Месяца четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его
в лес и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по
комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое
утро пропадал; раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
С раннего
утра до позднего вечера, не уставая ни душевными, ни телесными силами, писал он, погрязнув весь
в канцелярские бумаги, не ходил домой, спал
в канцелярских
комнатах на столах, обедал подчас с сторожами и при всем том умел сохранить опрятность, порядочно одеться, сообщить лицу приятное выражение и даже что-то благородное
в движениях.
Незадолго перед ужином
в комнату вошел Гриша. Он с самого того времени, как вошел
в наш дом, не переставал вздыхать и плакать, что, по мнению тех, которые верили
в его способность предсказывать, предвещало какую-нибудь беду нашему дому. Он стал прощаться и сказал, что завтра
утром пойдет дальше. Я подмигнул Володе и вышел
в дверь.
А сама-то весь-то день сегодня моет, чистит, чинит, корыто сама, с своею слабенькою-то силой,
в комнату втащила, запыхалась, так и упала на постель; а то мы
в ряды еще с ней
утром ходили, башмачки Полечке и Лене купить, потому у них все развалились, только у нас денег-то и недостало по расчету, очень много недостало, а она такие миленькие ботиночки выбрала, потому у ней вкус есть, вы не знаете…
«Для кого же после этого делались все приготовления?» Даже детей, чтобы выгадать место, посадили не за стол, и без того занявший всю
комнату, а накрыли им
в заднем углу на сундуке, причем обоих маленьких усадили на скамейку, а Полечка, как большая, должна была за ними присматривать, кормить их и
утирать им, «как благородным детям», носики.
Она слыла за легкомысленную кокетку, с увлечением предавалась всякого рода удовольствиям, танцевала до упаду, хохотала и шутила с молодыми людьми, которых принимала перед обедом
в полумраке гостиной, а по ночам плакала и молилась, не находила нигде покою и часто до самого
утра металась по
комнате, тоскливо ломая руки, или сидела, вся бледная и холодная, над Псалтырем.
Он встречался с ней большею частью по
утрам рано,
в саду или на дворе;
в комнату к ней он не захаживал, и она всего раз подошла к его двери, чтобы спросить его — купать ли ей Митю или нет?
Она, однако, не потеряла головы и немедленно выписала к себе сестру своей матери, княжну Авдотью Степановну Х……ю, злую и чванную старуху, которая, поселившись у племянницы
в доме, забрала себе все лучшие
комнаты, ворчала и брюзжала с
утра до вечера и даже по саду гуляла не иначе как
в сопровождении единственного своего крепостного человека, угрюмого лакея
в изношенной гороховой ливрее с голубым позументом и
в треуголке.
Пролежав
в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно.
В первый же день
утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
Он ушел
в свою
комнату с уверенностью, что им положен первый камень пьедестала, на котором он, Самгин, со временем, встанет монументально.
В комнате стоял тяжелый запах масла, —
утром стекольщик замазывал на зиму рамы, — Клим понюхал, открыл вентилятор и снисходительно, вполголоса сказал...
По
комнате нервно шагал тот, высокий, с французской бородкой, которого Самгин видел
утром в училище.
Спать он лег, чувствуя себя раздавленным, измятым, и проснулся, разбуженный стуком
в дверь, горничная будила его к поезду. Он быстро вскочил с постели и несколько секунд стоял, закрыв глаза, ослепленный удивительно ярким блеском утреннего солнца. Влажные листья деревьев за открытым окном тоже ослепительно сияли, отражая
в хрустальных каплях дождя разноцветные, короткие и острые лучики. Оздоровляющий запах сырой земли и цветов наполнял
комнату; свежесть
утра щекотала кожу. Клим Самгин, вздрагивая, подумал...
Вообще все шло необычно просто и легко, и почти не чувствовалось, забывалось как-то, что отец умирает. Умер Иван Самгин через день, около шести часов
утра, когда все
в доме спали, не спала, должно быть, только Айно; это она, постучав
в дверь
комнаты Клима, сказала очень громко и странно низким голосом...
Веселая ‹девица›, приготовив
утром кофе, — исчезла. Он целый день питался сардинами и сыром, съел все, что нашел
в кухне, был голоден и обозлен. Непривычная темнота
в комнате усиливала впечатление оброшенности, темнота вздрагивала, точно пытаясь погасить огонь свечи, а ее и без того хватит не больше, как на четверть часа. «Черт вас возьми…»
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин смотрел
в плечо его и притопывал ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный, проходил
в спальню матери, и там долго был слышен его завывающий голосок.
В утро последнего своего отъезда он вошел
в комнату Клима, тоже выпивши, сопровождаемый негромким напутствием матери...
— Можно очень уютно устроиться. И окна
в сад. Наверное,
в комнаты будут вползать мохнатенькие червячки с яблонь? Птички будут петь рано
утром. Очень рано!
Каждое
утро,
в девять часов, Клим и Дронов поднимались
в мезонин к Томилину и до полудня сидели
в маленькой
комнате, похожей на чулан, куда
в беспорядке брошены три стула, стол, железный умывальник, скрипучая деревянная койка и множество книг.
Райский тоже, увидя свою
комнату, следя за бабушкой, как она чуть не сама делала ему постель, как опускала занавески, чтоб
утром не беспокоило его солнце, как заботливо расспрашивала,
в котором часу его будить, что приготовить — чаю или кофе поутру, масла или яиц, сливок или варенья, — убедился, что бабушка не все угождает себе этим, особенно когда она попробовала рукой, мягка ли перина, сама поправила подушки повыше и велела поставить графин с водой на столик, а потом раза три заглянула, спит ли он, не беспокойно ли ему, не нужно ли чего-нибудь.
Тут случилось
в дворне не новое событие. Савелий чуть не перешиб спину Марине поленом, потому что хватился ее на заре,
в день отъезда гостей, пошел отыскивать и видел, как она шмыгнула из
комнаты, где поместили лакея Викентьевой. Она пряталась целое
утро по чердакам,
в огороде, наконец пришла, думая, что он забыл.
В доме,
в девичьей,
в кабинете бабушки, даже
в гостиной и еще двух
комнатах, расставлялись столы с шитьем белья. Готовили парадную постель, кружевные подушки, одеяло. По
утрам ходили портнихи, швеи.
Утром рано Райский, не ложившийся спать, да Яков с Василисой видели, как Татьяна Марковна,
в чем была накануне и с открытой головой, с наброшенной на плечи турецкой шалью, пошла из дому, ногой отворяя двери, прошла все
комнаты, коридор, спустилась
в сад и шла, как будто бронзовый монумент встал с пьедестала и двинулся, ни на кого и ни на что не глядя.
У ней сильно задрожал от улыбки подбородок, когда он сам остроумно сравнил себя с выздоровевшим сумасшедшим, которого уже не боятся оставлять одного, не запирают окон
в его
комнате, дают ему нож и вилку за обедом, даже позволяют самому бриться, — но все еще у всех
в доме памятны недавние сцены неистовства, и потому внутренне никто не поручится, что
в одно прекрасное
утро он не выскочит из окна или не перережет себе горла.
В доме, заслышав звон ключей возвращавшейся со двора барыни, Машутка проворно сдергивала с себя грязный фартук,
утирала чем попало, иногда барским платком, а иногда тряпкой, руки. Поплевав на них, она крепко приглаживала сухие, непокорные косички, потом постилала тончайшую чистую скатерть на круглый стол, и Василиса, молчаливая, серьезная женщина, ровесница барыни, не то что полная, а рыхлая и выцветшая телом женщина, от вечного сиденья
в комнате, несла кипящий серебряный кофейный сервиз.
На другой день, часов
в десять
утра, кто-то постучал к нему
в комнату. Он, бледный, угрюмый, отворил дверь и остолбенел.
Когда
утром убирали со стола кофе,
в комнату вваливалась здоровая баба, с необъятными красными щеками и вечно смеющимся — хоть бей ее — ртом: это нянька внучек, Верочки и Марфеньки. За ней входила лет двенадцати девчонка, ее помощница. Приводили детей завтракать
в комнату к бабушке.
Объясню заранее: отослав вчера такое письмо к Катерине Николаевне и действительно (один только Бог знает зачем) послав копию с него барону Бьорингу, он, естественно, сегодня же,
в течение дня, должен был ожидать и известных «последствий» своего поступка, а потому и принял своего рода меры: с
утра еще он перевел маму и Лизу (которая, как я узнал потом, воротившись еще
утром, расхворалась и лежала
в постели) наверх, «
в гроб», а
комнаты, и особенно наша «гостиная», были усиленно прибраны и выметены.
Когда я вошел, часов
в одиннадцать
утра, то застал Версилова уже доканчивавшего какую-то длинную тираду; князь слушал, шагая по
комнате, а Версилов сидел.
Есть отрадные мгновения —
утром, например когда, вставши рано, отворишь окно и впустишь прохладу
в комнату; но ненадолго оживит она: едва сдунет только дремоту, возбудит
в организме игру сил и расположит к деятельности, как вслед за ней из того же окна дохнет на вас теплый пар раскаленной атмосферы.
Жизнь наша опять потекла прежним порядком. Ранним
утром всякий занимался чем-нибудь
в своей
комнате: кто приводил
в порядок коллекцию собранных растений, животных и минералов, кто записывал виденное и слышанное, другие читали описание Капской колонии. После тиффинга все расходились по городу и окрестностям, потом обедали, потом смотрели на «картинку» и шли спать.
А как удивится гость, приехавший на целый день к нашему барину, когда, просидев
утро в гостиной и не увидев никого, кроме хозяина и хозяйки, вдруг видит за обедом целую ватагу каких-то старичков и старушек, которые нахлынут из задних
комнат и занимают «привычные места»!
Нехлюдов с
утра вышел из дома, выбрал себе недалеко от острога
в первых попавшихся, очень скромных и грязноватых меблированных
комнатах помещение из двух номеров и, распорядившись о том, чтобы туда были перевезены отобранные им из дома вещи, пошел к адвокату.
Привалов настолько был утомлен всем, что приходилось ему слышать и видеть
в это
утро, что не обращал больше внимания на
комнаты, мимо которых приходилось идти.
Часов
в десять
утра Привалов был совсем готов и только выжидал еще полчаса, чтобы ехать прямо к Половодову. Когда он уже надевал перчатки,
в комнату ворвался Виктор Васильич
в своей табачной визитке.
Приятная дрожь охватит всего, когда
в такое
утро выйдешь из теплой
комнаты на улицу, а там заскрипят полозья, замелькает по сторонам бесконечная снежная поляна;
в небе чуть-чуть мигают звездочки, позванивает колокольчик под дугой…
Федор Павлович ложился по ночам очень поздно, часа
в три,
в четыре
утра, а до тех пор все, бывало, ходит по
комнате или сидит
в креслах и думает.
— Господа, — начал он громко, почти крича, но заикаясь на каждом слове, — я… я ничего! Не бойтесь, — воскликнул он, — я ведь ничего, ничего, — повернулся он вдруг к Грушеньке, которая отклонилась на кресле
в сторону Калганова и крепко уцепилась за его руку. — Я… Я тоже еду. Я до
утра. Господа, проезжему путешественнику… можно с вами до
утра? Только до
утра,
в последний раз,
в этой самой
комнате?
— Не мудрено, Lise, не мудрено… от твоих же капризов и со мной истерика будет, а впрочем, она так больна, Алексей Федорович, она всю ночь была так больна,
в жару, стонала! Я насилу дождалась
утра и Герценштубе. Он говорит, что ничего не может понять и что надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет и говорит, что ничего не может понять. Как только вы подошли к дому, она вскрикнула и с ней случился припадок, и приказала себя сюда
в свою прежнюю
комнату перевезть…
На другой день,
утром, проходя мимо его
комнаты, я увидел, что дверь
в нее открыта. Я заглянул туда —
комната была пуста.
Он опять зарылся
в свой пуховик, а на другое
утро, когда пришли будить меня, его уж не было
в комнате. Он уехал до зари.
Раз пять или шесть Лопухов был на своем новом уроке, прежде чем Верочка и он увидели друг друга. Он сидел с Федею
в одном конце квартиры, она
в другом конце,
в своей
комнате. Но дело подходило к экзаменам
в академии; он перенес уроки с
утра на вечер, потому что по
утрам ему нужно заниматься, и когда пришел вечером, то застал все семейство за чаем.
В то же самое
утро, часу
в 12-м, молодая дама сидела
в одной из трех
комнат маленькой дачи на Каменном острову, шила и вполголоса напевала французскую песенку, бойкую, смелую.
На другое
утро хозяйка Рахметова
в страшном испуге прибежала к Кирсанову: «батюшка — лекарь, не знаю, что с моим жильцом сделалось: не выходит долго из своей
комнаты, дверь запер, я заглянула
в щель; он лежит весь
в крови; я как закричу, а он мне говорит сквозь дверь: «ничего, Аграфена Антоновна».
Несколько дней спустя после приезда учителя Троекуров вспомнил о нем и вознамерился угостить его
в медвежьей
комнате: для сего, призвав его однажды
утром, повел он его с собою темными коридорами; вдруг боковая дверь отворилась, двое слуг вталкивают
в нее француза и запирают ее на ключ.
Мортье действительно дал
комнату в генерал-губернаторском доме и велел нас снабдить съестными припасами; его метрдотель прислал даже вина. Так прошло несколько дней, после которых
в четыре часа
утра Мортье прислал за моим отцом адъютанта и отправил его
в Кремль.
В частном доме не было для меня особой
комнаты. Полицмейстер велел до
утра посадить меня
в канцелярию. Он сам привел меня туда, бросился на кресла и, устало зевая, бормотал: «Проклятая служба; на скачке был с трех часов да вот с вами провозился до
утра, — небось уж четвертый час, а завтра
в девять часов с рапортом ехать».
Как-то
утром я взошел
в комнату моей матери; молодая горничная убирала ее; она была из новых, то есть из доставшихся моему отцу после Сенатора. Я ее почти совсем не знал. Я сел и взял какую-то книгу. Мне показалось, что девушка плачет; взглянул на нее — она
в самом деле плакала и вдруг
в страшном волнении подошла ко мне и бросилась мне
в ноги.
Я открывал окно рано
утром в своей
комнате наверху и смотрел, и слушал, и дышал.