Неточные совпадения
Музыка, считанье и грозные взгляды опять начались, а мы пошли к папа. Пройдя
комнату, удержавшую еще от времен
дедушки название официантской, мы вошли
в кабинет.
Дедушка молча встает с кресла и направляется
в комнаты. Он страстно любит карты и готов с утра до вечера играть «ни по чем». Матушка, впрочем, этому очень рада, потому что иначе было бы очень трудно занять старика.
К концу обеда
дедушка слегка совеет и даже начинает дремать. Но вот пирожное съедено, стулья с шумом отодвигаются.
Дедушка, выполнивши обряд послеобеденного целованья (матушка и все дети подходят к его руке), отправляется
в свою
комнату и укладывается на отдых.
Ровно
в двенадцать часов
дедушка садится за обед. Он обедает один
в небольшой столовой, выходящей во двор. Настасья тоже обедает одна
в своей
комнате рядом со столовой. Происходят переговоры.
Матушка частенько подходила к дверям заповедных
комнат, прислушивалась, но войти не осмеливалась.
В доме мгновенно все стихло, даже
в отдаленных
комнатах ходили на цыпочках и говорили шепотом. Наконец часов около девяти вышла от
дедушки Настасья и сообщила, что старик напился чаю и лег спать.
Но
дедушка был утомлен; он грузно вылез из экипажа, наскоро поздоровался с отцом, на ходу подал матушке и внучатам руку для целования и молча прошел
в отведенную ему
комнату, откуда и не выходил до утра следующего дня.
Выбрали для
дедушки на парадной половине дома большую и уютную
комнату; обок с нею,
в диванной, поставили перегородку и за нею устроили спальню для Настасьи.
Однообразно и бесконечно тянется этот разговор, все кружась около одной и той же темы. Перерыв ему полагает лишь какое-нибудь внешнее событие: либо ключница покажется
в дверях и вызовет матушку для распоряжений, либо Настасье почудится, что
дедушка зевнул, и она потихоньку выплывет из
комнаты, чтоб прислушаться у дверей стариковой спальни.
Любовь Андреевна. Минут через десять давайте уже
в экипажи садиться… (Окидывает взглядом
комнату.) Прощай, милый дом, старый
дедушка. Пройдет зима, настанет весна, а там тебя уже не будет, тебя сломают. Сколько видели эти стены! (Целует горячо дочь.) Сокровище мое, ты сияешь, твои глазки играют, как два алмаза. Ты довольна? Очень?
Рассказывать о
дедушке не хотелось, я начал говорить о том, что вот
в этой
комнате жил очень милый человек, но никто не любил его, и дед отказал ему от квартиры. Видно было, что эта история не понравилась матери, она сказала...
В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня
в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери
в сени и
в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, непохожий на себя Цыганок;
дедушка, стоя
в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывая один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то
в темноте, громко нюхала табак и ворчала...
Сначала он висел
в комнате деда, но скоро дед изгнал его к нам, на чердак, потому что скворец выучился дразнить
дедушку; дед внятно произносит слова молитв, а птица, просунув восковой желтый нос между палочек клетки, высвистывает...
Хотя я много читал и еще больше слыхал, что люди то и дело умирают, знал, что все умрут, знал, что
в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил смерть
дедушки, случившуюся возле меня,
в другой
комнате того же дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед моими глазами шел, пел, говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть
в канавке показалось мне гораздо страшнее, чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении на беспредельных морях, на бездонной глубине (о кораблекрушениях я много читал).
Не слушайте сестрицы; ну, чего
дедушку глядеть: такой страшный, одним глазом смотрит…» Каждое слово Параши охватывало мою душу новым ужасом, а последнее описание так меня поразило, что я с криком бросился вон из гостиной и через коридор и девичью прибежал
в комнату двоюродных сестер; за мной прибежала Параша и сестрица, но никак не могли уговорить меня воротиться
в гостиную.
Дедушка открыл глаза, не говоря ни слова, дрожащею рукой перекрестил нас и прикоснулся пальцами к нашим головам; мы поцеловали его исхудалую руку и заплакали; все бывшие
в комнате принялись плакать, даже рыдать, и тут только я заметил, что около нас стояли все тетушки, дядюшки, старые женщины и служившие при
дедушке люди.
После обеда мы сейчас уходили
в свою
комнату, куда
в шесть часов приносили нам чай; часов
в восемь обыкновенно ужинали, и нас точно так же, как к обеду, вводили
в залу и сажали против
дедушки; сейчас после ужина мы прощались и уходили спать.
Дяди мои поместились
в отдельной столовой, из которой, кроме двери
в залу, был ход через общую, или проходную,
комнату в большую столярную; прежде это была горница,
в которой у покойного
дедушки Зубина помещалась канцелярия, а теперь
в ней жил и работал столяр Михей, муж нашей няньки Агафьи, очень сердитый и грубый человек.
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу
в восьмом, нянька водила нас к
дедушке и бабушке; с нами здоровались, говорили несколько слов, а иногда почти и не говорили, потом отсылали нас
в нашу
комнату; около двенадцати часов мы выходили
в залу обедать; хотя от нас была дверь прямо
в залу, но она была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще была дверь
в гостиную.
Вот как происходило это посещение:
в назначенный день, часов
в десять утра, все
в доме было готово для приема гостей:
комнаты выметены, вымыты и особенно прибраны; деревенские лакеи, ходившие кое
в чем, приодеты и приглажены, а также и вся девичья; тетушка разряжена
в лучшее свое платье; даже бабушку одели
в шелковый шушун и юбку и повязали шелковым платком вместо белой и грязной какой-то тряпицы, которою она повязывалась сверх волосника и которую едва ли переменяла со смерти
дедушки.
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил
в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери к
дедушке, к отцу, к бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к
дедушке.
Двоюродные наши сестрицы, которые прежде были
в большой милости, сидели теперь у печки на стульях, а мы у
дедушки на кровати; видя, что он не обращает на них никакого вниманья, а занимается нами, генеральские дочки (как их называли), соскучась молчать и не принимая участия
в наших разговорах, уходили потихоньку из
комнаты в девичью, где было им гораздо веселее.
Я подумал, что
дедушка умер; пораженный и испуганный этой мыслью, я сам не помню, как очутился
в комнате своих двоюродных сестриц, как взлез на тетушкину кровать и забился
в угол за подушки.
Как только я совсем оправился и начал было расспрашивать и рассказывать, моя мать торопливо встала и ушла к
дедушке, с которым она еще не успела поздороваться: испуганная моей дурнотой, она не заходила
в его
комнату.
Дом был весь занят, — съехались все тетушки с своими мужьями;
в комнате Татьяны Степановны жила Ерлыкина с двумя дочерьми; Иван Петрович Каратаев и Ерлыкин спали где-то
в столярной, а остальные три тетушки помещались
в комнате бабушки, рядом с горницей больного
дедушки.
Мне было жаль
дедушки, но совсем не хотелось видеть его смерть или быть
в другой
комнате, когда он, умирая, станет плакать и кричать.
Она вошла, медленно переступив через порог, как и вчера, и недоверчиво озираясь кругом. Она внимательно осмотрела
комнату,
в которой жил ее
дедушка, как будто отмечая, насколько изменилась
комната от другого жильца. «Ну, каков
дедушка, такова и внучка, — подумал я. — Уж не сумасшедшая ли она?» Она все еще молчала; я ждал.
Было далеко за полночь, когда Сергей, лежавший на полу рядом с
дедушкой, осторожно поднялся и стал бесшумно одеваться. Сквозь широкие окна лился
в комнату бледный свет месяца, стелился косым, дрожащим переплетом по полу и, падая на спящих вповалку людей, придавал их лицам страдальческое и мертвое выражение.
Встал мой
дедушка с своего крылечка, перекрестился раз-другой на звездное небо и лег почивать, несмотря на духоту
в комнате, на жаркий пуховик и приказал опустить на себя полог.
Когда вследствие частых посещений буфета шум
в приемной увеличился, со всех сторон поднялись голоса, обращавшиеся к Протасову с просьбой: «
Дедушка, хрюкни!» Долго старик отнекивался, но наконец, остановившись посреди
комнаты, стал с совершенным подсвистываньем борова хрюкать, причем непонятным образом двигал и вращал своим огромным сферическим животом.
Но
Дедушка не ответил.
В комнате была грозная, точно стерегущая кого-то тишина, а за черным окном бушевал ветер и бросал
в стекла брызги дождя.
И когда потом тетя вышла, Вера стояла среди своей
комнаты, не зная, одеваться ей или опять лечь. Противная постель, глянешь
в окно — там голые деревья, серый снег, противные галки, свиньи, которых съест
дедушка…
По желанию
дедушки отслужили благодарственный молебен, потом долго обедали — и для Веры началась ее новая жизнь. Ей отвели лучшую
комнату, снесли туда все ковры, какие только были
в доме, поставили много цветов; и когда она вечером легла
в свою уютную, широкую, очень мягкую постель и укрылась шелковым одеялом, от которого пахло старым лежалым платьем, то засмеялась от удовольствия.
— Да, но здесь огромные
комнаты, дом старый и весь звенит от грома, как шкап с посудой. Вообще, миленький домик, — продолжала она, садясь против брата. — Тут что ни
комната, то какое-нибудь приятное воспоминание.
В моей
комнате, можешь себе представить, застрелился
дедушка Григория.
Маленький плут очень хорошо знает, что
дедушка в нем души не чает, и вследствие этого позволяет себе передразнивать его, как он ходит по
комнате и восклицает «брау, брау!».
Душная ночь, с открытыми настежь окнами, с блохами и комарами. Жажда, как после селедки. Я лежу на своей кровати, ворочаюсь с боку на бок и стараюсь уснуть. За стеной,
в другой
комнате не спит и ворочается мой
дедушка, отставной генерал, живущий у меня на хлебах. Обоих нас кусают блохи, и оба мы сердимся на них и ворчим.
Дедушка кряхтит, сопит и шуршит своим накрахмаленным колпаком.
Вообще он держался во всем не как гость, а как глава дома, которому везде принадлежит решающее слово. Помню, как однажды он,
в присутствии отца моего, жестоко и сердито распекал меня за что-то. Не могу припомнить, за что. Папа молча расхаживал по
комнате, прикусив губу и не глядя на меня. И у меня
в душе было убеждение, что, по папиному мнению, распекать меня было не за что, но что он не считал возможным противоречить
дедушке.
Для новобрачных
дедушка Яскулка отвел свои парадные
комнаты в бельэтаже, сам же переселился
в мезонин.