Неточные совпадения
Пушкин
в страстной
защите свободы творца обращался к черни: «как ветер песнь его (
поэта) свободна», «печной горшок тебе дороже, ты пищу
в нем себе варишь».
Против горсти ученых, натуралистов, медиков, двух-трех мыслителей,
поэтов — весь мир, от Пия IX «с незапятнанным зачатием» до Маццини с «республиканским iddio»; [богом (ит.).] от московских православных кликуш славянизма до генерал-лейтенанта Радовица, который, умирая, завещал профессору физиологии Вагнеру то, чего еще никому не приходило
в голову завещать, — бессмертие души и ее
защиту; от американских заклинателей, вызывающих покойников, до английских полковников-миссионеров, проповедующих верхом перед фронтом слово божие индийцам.
Государыня заметила, что не под монархическим правлением угнетаются высокие, благородные движенья души, не там презираются и преследуются творенья ума, поэзии и художеств; что, напротив, одни монархи бывали их покровителями; что Шекспиры, Мольеры процветали под их великодушной
защитой, между тем как Дант не мог найти угла
в своей республиканской родине; что истинные гении возникают во время блеска и могущества государей и государств, а не во время безобразных политических явлений и терроризмов республиканских, которые доселе не подарили миру ни одного
поэта; что нужно отличать поэтов-художников, ибо один только мир и прекрасную тишину низводят они
в душу, а не волненье и ропот; что ученые,
поэты и все производители искусств суть перлы и бриллианты
в императорской короне: ими красуется и получает еще больший блеск эпоха великого государя.
В эти глухие тридцать лет там, на Западе, эмиграция создала своих историков,
поэтов, публицистов, голоса которых громко и дружно, на всю Европу, раздавались
в защиту польского дела, и эти голоса подхватывались чуждыми людьми других национальностей, усилившими общий негодующий хор, а мы все молчали и молчали, и с этим молчанием
в наши «образованные» массы, мало-помалу, но все более и все прочнее проникало сознание, что правы они, а виноваты мы.
Находились иные радетели, которые решались даже утверждать, что
поэт был подкуплен, соблазнен камер-юнкерским шитьем и дворскими милостями — и не было громкого, разъясняющего голоса
в защиту оскорбляемой памяти русского
поэта.