Неточные совпадения
― Арсений доходит до крайности, я всегда говорю, ― сказала жена. ― Если искать совершенства, то никогда не будешь доволен. И правду говорит папа, что когда нас воспитывали, была одна крайность ― нас держали
в антресолях, а родители
жили в бельэтаже; теперь напротив ― родителей
в чулан, а
детей в бельэтаж. Родители уж теперь не должны
жить, а всё для
детей.
— Я помню про
детей и поэтому всё
в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам
жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих
детей, входит
в любовную связь с гувернанткой своих
детей…
Жить семье так, как привыкли
жить отцы и деды, то есть
в тех же условиях образования и
в тех же воспитывать
детей, было несомненно нужно.
Она как будто очнулась; почувствовала всю трудность без притворства и хвастовства удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться; кроме того, она почувствовала всю тяжесть этого мира горя, болезней, умирающих,
в котором она
жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла над собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух,
в Россию,
в Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее сестра Долли с
детьми.
«Я, воспитанный
в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как
дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я
живу. А как только наступает важная минута жизни, как
дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и еще менее, чем
дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее
в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых,
детей и стариков — со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями, понимать несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит
жить и которую одну мы ценим.
Дети?
В Петербурге
дети не мешали
жить отцам.
Дети воспитывались
в заведениях, и не было этого, распространяющегося
в Москве — Львов, например, — дикого понятия, что
детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и заботы. Здесь понимали, что человек обязан
жить для себя, как должен
жить образованный человек.
— Мы с ним большие друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскоре после того… как вы у нас были, — сказала она с виноватою и вместе доверчивою улыбкой, у Долли
дети все были
в скарлатине, и он зашел к ней как-то. И можете себе представить, — говорила она шопотом. — ему так жалко стало ее, что он остался и стал помогать ей ходить за
детьми. Да; и три недели
прожил у них
в доме и как нянька ходил за
детьми.
— Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я вам скажу про себя. Я вышла замуж, и муж обманывал меня;
в злобе, ревности я хотела всё бросить, я хотела сама… Но я опомнилась, и кто же? Анна спасла меня. И вот я
живу.
Дети растут, муж возвращается
в семью и чувствует свою неправоту, делается чище, лучше, и я
живу… Я простила, и вы должны простить!
Она теперь ясно сознавала зарождение
в себе нового чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему
ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому чувству. Он теперь уже не был вполне частью ее, а иногда
жил и своею независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе с тем хотелось смеяться от странной новой радости.
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют
в то, что одному мужу надо
жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать
детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости.
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим
жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся
детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Бывшие ученики его, умники и остряки,
в которых ему мерещилась беспрестанно непокорность и заносчивое поведение, узнавши об жалком его положении, собрали тут же для него деньги, продав даже многое нужное; один только Павлуша Чичиков отговорился неимением и дал какой-то пятак серебра, который тут же товарищи ему бросили, сказавши: «Эх ты,
жила!» Закрыл лицо руками бедный учитель, когда услышал о таком поступке бывших учеников своих; слезы градом полились из погасавших очей, как у бессильного
дитяти.
Затем, чтобы
в довольстве
прожить остаток дней, оставить что-нибудь
детям, которых намеревался приобресть для блага, для службы отечеству.
«Увидеть барский дом нельзя ли?» —
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье
дети побежали
У ней ключи взять от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И дверь пред ними отворилась,
И Таня входит
в дом пустой,
Где
жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый
в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: «А вот камин;
Здесь барин сиживал один.
Служив отлично-благородно,
Долгами
жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил;
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l’Abbé, француз убогой,
Чтоб не измучилось
дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И
в Летний сад гулять водил.
— Я двенадцать лет
живу в этом доме и могу сказать перед богом, Николай, — продолжал Карл Иваныч, поднимая глаза и табакерку к потолку, — что я их любил и занимался ими больше, чем ежели бы это были мои собственные
дети.
Вон Варенц семь лет с мужем
прожила, двух
детей бросила, разом отрезала мужу
в письме: «Я сознала, что с вами не могу быть счастлива.
Сама бывшая хозяйка его, мать умершей невесты Раскольникова, вдова Зарницына, засвидетельствовала тоже, что, когда они еще
жили в другом доме, у Пяти Углов, Раскольников во время пожара, ночью, вытащил из одной квартиры, уже загоревшейся, двух маленьких
детей и был при этом обожжен.
Змея к Крестьянину пришла проситься
в дом,
Не по-пустому
жить без дела,
Нет, няньчить у него
детей она хотела...
Родительница его, из фамилии Колязиных,
в девицах Agathe, а
в генеральшах Агафоклея Кузьминишна Кирсанова, принадлежала к числу «матушек-командирш», носила пышные чепцы и шумные шелковые платья,
в церкви подходила первая ко кресту, говорила громко и много, допускала
детей утром к ручке, на ночь их благословляла, — словом,
жила в свое удовольствие.
— Вот — соседи мои и знакомые не говорят мне, что я не так
живу, а
дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как
в наши дни дети-то кричат отцам — не так, все — не так! А как марксисты народников зачеркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат: не
в таких домах
живете, не на тех стульях сидите, книги читаете не те! И заметно, что у родителей-атеистов
дети — церковники…
— Ну, что там — солидная! Жульничество. Смерть никаких обязанностей не налагает —
живи, как хочешь! А жизнь — дама строгая: не угодно ли вам, сукины
дети, подумать, как вы
живете? Вот
в чем дело.
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу за плечо. — Чаще всего он говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно
жил в шкафе, за стеклом. Удивительно, такой бестолковый
ребенок. Ну — влюбилась я
в него. А он — астроном, геолог, — целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер.
В общем — милый такой, олух царя небесного. И — похож на Инокова.
Она — дочь кухарки предводителя уездного дворянства, начала счастливую жизнь любовницей его, быстро израсходовала старика, вышла замуж за ювелира, он сошел с ума; потом она
жила с вице-губернатором, теперь
живет с актерами, каждый сезон с новым; город наполнен анекдотами о ее расчетливом цинизме и удивляется ее щедрости: она выстроила больницу для
детей, а
в гимназиях, мужской и женской, у нее больше двадцати стипендиатов.
После тюрьмы Ганька вступила
в кружок самообразования, сошлась там с матросом,
жила с ним года два, что ли, был
ребенок, мальчугашка.
Хочется ему и
в овраг сбегать: он всего саженях
в пятидесяти от сада;
ребенок уж прибегал к краю, зажмурил глаза, хотел заглянуть, как
в кратер вулкана… но вдруг перед ним восстали все толки и предания об этом овраге: его объял ужас, и он, ни
жив ни мертв, мчится назад и, дрожа от страха, бросился к няньке и разбудил старуху.
Но отчего же так? Ведь она госпожа Обломова, помещица; она могла бы
жить отдельно, независимо, ни
в ком и ни
в чем не нуждаясь? Что ж могло заставить ее взять на себя обузу чужого хозяйства, хлопот о чужих
детях, обо всех этих мелочах, на которые женщина обрекает себя или по влечению любви, по святому долгу семейных уз, или из-за куска насущного хлеба? Где же Захар, Анисья, ее слуги по всем правам? Где, наконец, живой залог, оставленный ей мужем, маленький Андрюша? Где ее
дети от прежнего мужа?
— Врешь! Там кума моя
живет; у ней свой дом, с большими огородами. Она женщина благородная, вдова, с двумя
детьми; с ней
живет холостой брат: голова, не то, что вот эта, что тут
в углу сидит, — сказал он, указывая на Алексеева, — нас с тобой за пояс заткнет!
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме
детей, где же вдвоем? Это только так говорится, с женой вдвоем, а
в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб
в дом. Загляни
в любое семейство: родственницы, не родственницы и не экономки; если не
живут, так ходят каждый день кофе пить, обедать… Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?
— Ты опять «другие»? Смотри! — сказал он, погрозив пальцем. — Другие
в двух, много
в трех комнатах
живут: и столовая и гостиная — все тут; а иные и спят тут же;
дети рядом; одна девка на весь дом служит. Сама барыня на рынок ходит! А Ольга Сергеевна пойдет на рынок?
Мать его и бабушка уже ускакали
в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли к участи
детей, где и как им
жить; служить ли молодому человеку и зимой
жить в городе, а летом
в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить
детей в Москву,
в Петербург и даже за границу.
— Почтенные такие, — сказала бабушка, — лет по восьмидесяти мужу и жене. И не слыхать их
в городе: тихо у них, и мухи не летают. Сидят да шепчутся, да угождают друг другу. Вот пример всякому:
прожили век, как будто проспали. Ни
детей у них, ни родных! Дремлют да
живут!
— Все
в родстве! — с омерзением сказала она. — Матрешка неразлучна с Егоркой, Машка — помнишь, за
детьми ходила девчонка? — у Прохора
в сарае живмя
живет. Акулина с Никиткой, Татьяна с Васькой… Только Василиса да Яков и есть порядочные! Но те все прячутся, стыд еще есть: а Марина!..
Он предоставил жене получать за него жалованье
в палате и содержать себя и двоих
детей, как она знает, а сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день, как ни
в чем не бывало, шел
в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так
проживал свою жизнь по людям.
А он, приехавши
в свое поместье, вообразил, что не только оно, но и все, что
в нем
живет, — его собственность. На правах какого-то родства, которого и назвать даже нельзя, и еще потому, что он видел нас маленьких, он поступает с нами, как с
детьми или как с пансионерками. Я прячусь, прячусь и едва достигла того, что он не видит, как я сплю, о чем мечтаю, чего надеюсь и жду.
Старый князь Сокольский относился к ней с необыкновенным почтением;
в его семействе тоже; эти гордые
дети Версилова тоже; у Фанариотовых тоже, — а между тем она
жила шитьем, промыванием каких-то кружев, брала из магазина работу.
И вот этому я бы и научил и моих
детей: «Помни всегда всю жизнь, что ты — дворянин, что
в жилах твоих течет святая кровь русских князей, но не стыдись того, что отец твой сам пахал землю: это он делал по-княжески «.
Маленький
ребенок, значит,
жил еще тогда
в душе моей на целую половину.
Он и
живет с последним
в одной юрте; тут и жена его, и
дети.
Она решила, что сделает так. Но тут же, как это и всегда бывает
в первую минуту затишья после волнения, он,
ребенок — его
ребенок, который был
в ней, вдруг вздрогнул, стукнулся и плавно потянулся и опять стал толкаться чем-то тонким, нежным и острым. И вдруг всё то, что за минуту так мучало ее, что, казалось, нельзя было
жить, вся злоба на него и желание отомстить ему хоть своей смертью, — всё это вдруг отдалилось. Она успокоилась, оправилась, закуталась платком и поспешно пошла домой.
«Я
жить хочу, хочу семью,
детей, хочу человеческой жизни», мелькнуло у него
в голове
в то время, как она быстрыми шагами, не поднимая глаз, входила
в комнату.
— Не может того быть. Умны вы очень-с. Деньги любите, это я знаю-с, почет тоже любите, потому что очень горды, прелесть женскую чрезмерно любите, а пуще всего
в покойном довольстве
жить и чтобы никому не кланяться — это пуще всего-с. Не захотите вы жизнь навеки испортить, такой стыд на суде приняв. Вы как Федор Павлович, наиболее-с, изо всех
детей наиболее на него похожи вышли, с одною с ними душой-с.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и
жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и
детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же
дети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не
в силе, а
в правде.
И
дети, и приказчики теснились
в своих помещениях, но верх дома занимал старик один и не пускал к себе
жить даже дочь, ухаживавшую за ним и которая
в определенные часы и
в неопределенные зовы его должна была каждый раз взбегать к нему наверх снизу, несмотря на давнишнюю одышку свою.
— Какой народ! — говорил он
в сердцах. — Та к ходи, головой качай, все равно как
дети. Глаза есть — посмотри нету. Такие люди
в сопках
живи не могу — скоро пропади.
На Сяо-Кеме,
в полутора километрах от моря,
жил старообрядец Иван Бортников с семьей. Надо было видеть, какой испуг произвело на них наше появление! Схватив
детей, женщины убежали
в избу и заперлись на засовы. Когда мы проходили мимо, они испуганно выглядывали
в окна и тотчас прятались, как только встречались с кем-нибудь глазами. Пройдя еще с полкилометра, мы стали биваком на берегу реки,
в старой липовой роще.
Я не прерывал его. Тогда он рассказал мне, что прошлой ночью он видел тяжелый сон: он видел старую, развалившуюся юрту и
в ней свою семью
в страшной бедности. Жена и
дети зябли от холода и были голодны. Они просили его принести им дрова и прислать теплой одежды, обуви, какой-нибудь еды и спичек. То, что он сжигал, он посылал
в загробный мир своим родным, которые, по представлению Дерсу, на том свете
жили так же, как и на этом.
Тут мы нашли брошенные инородческие юрты и старые развалившиеся летники. Дерсу мне сообщил, что раньше на реке Ното
жили удэгейцы (четверо мужчин и две женщины с тремя
детьми), но китайцы вытеснили их на реку Ваку.
В настоящее время по всей долине Ното охотничают и соболюют одни манзы.
Я последовал за ним, а следом за мной пошли и казаки. Минуты через три мы действительно подошли к удэгейскому стойбищу. Тут были три юрты.
В них
жили 9 мужчин и 3 женщины с 4
детьми.