Неточные совпадения
Прелесть, которую он испытывал
в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их
жизни, желание перейти
в эту
жизнь, которое
в эту ночь было для него уже не
мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это так изменило его взгляд на заведенное у него хозяйство, что он не мог уже никак находить
в нем прежнего интереса и не мог не видеть того неприятного отношения своего к работникам, которое было основой всего дела.
Левин чувствовал всё более и более, что все его мысли о женитьбе, его
мечты о том, как он устроит свою
жизнь, что всё это было ребячество и что это что-то такое, чего он не понимал до сих пор и теперь еще менее понимает, хотя это и совершается над ним;
в груди его всё выше и выше поднимались содрогания, и непокорные слезы выступали ему на глаза.
То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его
жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною
мечтою счастия, — это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная,
в чем и чем.
Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты
в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая; но прежде
Ты
в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь,
Ты негу
жизни узнаешь,
Ты пьешь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют
мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.
Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я
в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба;
Томила
жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
Шум, хохот, беготня, поклоны,
Галоп, мазурка, вальс… Меж тем
Между двух теток, у колонны,
Не замечаема никем,
Татьяна смотрит и не видит,
Волненье света ненавидит;
Ей душно здесь… Она
мечтойСтремится к
жизни полевой,
В деревню, к бедным поселянам,
В уединенный уголок,
Где льется светлый ручеек,
К своим цветам, к своим романам
И
в сумрак липовых аллей,
Туда, где он являлся ей.
Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как
в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы
мечтойК началу
жизни молодой.
Пользуясь восторженным полетом молодой
мечты, он
в чтение поэтов вставлял другие цели, кроме наслаждения, строже указывал
в дали пути своей и его
жизни и увлекал
в будущее. Оба волновались, плакали, давали друг другу торжественные обещания идти разумною и светлою дорогою.
Но если она заглушала даже всякий лукавый и льстивый шепот сердца, то не могла совладеть с грезами воображения: часто перед глазами ее, против ее власти, становился и сиял образ этой другой любви; все обольстительнее, обольстительнее росла
мечта роскошного счастья, не с Обломовым, не
в ленивой дремоте, а на широкой арене всесторонней
жизни, со всей ее глубиной, со всеми прелестями и скорбями — счастья с Штольцем…
«Что ж это такое? — печально думал Обломов, — ни продолжительного шепота, ни таинственного уговора слить обе
жизни в одну! Все как-то иначе, по-другому. Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на одном месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней вовсе нет
мечты, нет потребности утонуть
в раздумье! Сейчас и поезжай
в палату, на квартиру — точно Андрей! Что это все они как будто сговорились торопиться жить!»
В мечтах перед ним носился образ высокой, стройной женщины, с покойно сложенными на груди руками, с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей среди плющей
в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с колеблющейся талией, с грациозно положенной на плечи головой, с задумчивым выражением — как идеал, как воплощение целой
жизни, исполненной неги и торжественного покоя, как сам покой.
Она бы потосковала еще о своей неудавшейся любви, оплакала бы прошедшее, похоронила бы
в душе память о нем, потом… потом, может быть, нашла бы «приличную партию», каких много, и была бы хорошей, умной, заботливой женой и матерью, а прошлое сочла бы девической
мечтой и не прожила, а протерпела бы
жизнь. Ведь все так делают!
Сначала ему снилась
в этом образе будущность женщины вообще; когда же он увидел потом,
в выросшей и созревшей Ольге, не только роскошь расцветшей красоты, но и силу, готовую на
жизнь и жаждущую разумения и борьбы с
жизнью, все задатки его
мечты,
в нем возник давнишний, почти забытый им образ любви, и стала сниться
в этом образе Ольга, и далеко впереди казалось ему, что
в симпатии их возможна истина — без шутовского наряда и без злоупотреблений.
Наутро опять
жизнь, опять волнения,
мечты! Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит; выдумает войну и причину ее: у него хлынут, например, народы из Африки
в Европу, или устроит он новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет города, щадит, казнит, оказывает подвиги добра и великодушия.
А если закипит еще у него воображение, восстанут забытые воспоминания, неисполненные
мечты, если
в совести зашевелятся упреки за прожитую так, а не иначе
жизнь — он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели, иногда плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда угаснувшем идеале
жизни, как плачут по дорогом усопшем, с горьким чувством сознания, что недовольно сделали для него при
жизни.
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место
в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ
в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье
жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала
в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало
в сердце, отрезвляло ее от
мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался
в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся
в сером цвете.
— Да, кузина: вы обмануты, и ваши тетки прожили
жизнь в страшном обмане и принесли себя
в жертву призраку,
мечте, пыльному воспоминанию… Он велел! — говорил он, глядя почти с яростью на портрет, — сам жил обманом, лукавством или силою, мотал, творил ужасы, а другим велел не любить, не наслаждаться!
Скажу заранее: есть замыслы и
мечты в каждой
жизни до того, казалось бы, эксцентрические, что их с первого взгляда можно безошибочно принять за сумасшествие.
Я все мечтаю, все мечтаю; вся моя
жизнь обратилась
в одну
мечту, я и ночью мечтаю.
Особенно счастлив я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже один,
в самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука, пересоздавать
жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда все
мечты из глупых разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли
в рассудочную форму действительности.
Вы, конечно, бывали во всевозможных балетах, видали много картин
в восточном вкусе и потом забывали, как минутную
мечту, как вздорный сон, прервавший строгую думу, оторвавший вас от настоящей
жизни?
И вдруг неожиданно суждено было воскресить
мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду
в Китае,
в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет
в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и
жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все
мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей
в путь!
«Подал бы я, — думалось мне, — доверчиво мудрецу руку, как дитя взрослому, стал бы внимательно слушать, и, если понял бы настолько, насколько ребенок понимает толкования дядьки, я был бы богат и этим скудным разумением». Но и эта
мечта улеглась
в воображении вслед за многим другим. Дни мелькали,
жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями: дни, хотя порознь разнообразные, сливались
в одну утомительно-однообразную массу годов.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам
в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись
в вашу творческую
мечту, не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается
в одном свете: деревья с водой, земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже
в определительные образы: берега дышат
жизнью, все ярко и ясно…
Часто по ночам,
в особенности лунным, он не мог спать только потому, что испытывал слишком большую волнующую радость
жизни, и, вместо сна, иногда до рассвета ходил по саду с своими
мечтами и мыслями.
Русская интеллигенция, освобожденная от провинциализма, выйдет, наконец,
в историческую ширь и туда понесет свою жажду правды на земле, свою часто неосознанную
мечту о мировом спасении и свою волю к новой, лучшей
жизни для человечества.
Отцы и учители, берегите веру народа, и не
мечта сие: поражало меня всю
жизнь в великом народе нашем его достоинство благолепное и истинное, сам видел, сам свидетельствовать могу, видел и удивлялся, видел, несмотря даже на смрад грехов и нищий вид народа нашего.
Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно, ни до чего не дойдете
в подвигах деятельной любви; так все и останется лишь
в мечтах ваших, и вся
жизнь мелькнет как призрак.
— Не надо мне их вовсе-с, — дрожащим голосом проговорил Смердяков, махнув рукой. — Была такая прежняя мысль-с, что с такими деньгами
жизнь начну,
в Москве али пуще того за границей, такая
мечта была-с, а пуще все потому, что «все позволено». Это вы вправду меня учили-с, ибо много вы мне тогда этого говорили: ибо коли Бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе. Это вы вправду. Так я и рассудил.
«Пресыщение знает только пустая фантазия, а не сердце, не живой действительный человек, а испорченный мечтатель, ушедший из
жизни в мечту».
Я решился писать; но одно воспоминание вызывало сотни других, все старое, полузабытое воскресало — отроческие
мечты, юношеские надежды, удаль молодости, тюрьма и ссылка [Рассказ о «Тюрьме и ссылке» составляет вторую часть записок.
В нем всего меньше речь обо мне, он мне показался именно потому занимательнее для публики. (Прим. А. И. Герцена.)] — эти ранние несчастия, не оставившие никакой горечи на душе, пронесшиеся, как вешние грозы, освежая и укрепляя своими ударами молодую
жизнь.
Стало быть, отныне все заветнейшие
мечты ее
жизни должны быть устремлены к этому «выкупу», и вопрос заключался лишь
в том, каким путем это чудо устроить.
Тут слишком много от гордости, равнодушия, изолированности, чуждости всему,
жизни в мечте.
Но вполне понятной может стать моя внутренняя религиозная
жизнь и моя религиозная драма только
в связи с пережитым мной внутренним опытом, глубоким внутренним кризисом — я имею
в виду основную
мечту моей
жизни, тему о творчестве человека.
Впоследствии,
в минуты невольных уединений, когда я оглядывался на прошлое и пытался уловить, что именно
в этом прошлом определило мой жизненный путь,
в памяти среди многих важных эпизодов, влияний, размышлений и чувств неизменно вставала также и эта картина: длинный коридор, мальчик, прижавшийся
в углублении дверей с первыми движениями разумной
мечты о
жизни, и огромная мундиро — автоматическая фигура с своею несложною формулой...
Бессмысленный окрик автомата случайно упал
в душу,
в первый еще раз раскрывшуюся навстречу вопросам о несовершенствах
жизни и разнеженную
мечтой о чем-то лучшем…
Заветная
мечта Галактиона исполнялась. У него были деньги для начала дела, а там уже все пойдет само собой. Ему ужасно хотелось поделиться с кем-нибудь своею радостью, и такого человека не было. По вечерам жена была пьяна, и он старался уходить из дому. Сейчас он шагал по своему кабинету и молча переживал охватившее его радостное чувство. Да, целых четыре года работы, чтобы получить простой кредит. Но это было все, самый решительный шаг
в его
жизни.
Серафима даже заплакала от радости и бросилась к мужу на шею. Ее заветною
мечтой было переехать
в Заполье, и эта
мечта осуществилась. Она даже не спросила, почему они переезжают, как все здесь останется, — только бы уехать из деревни. Городская
жизнь рисовалась ей
в самых радужных красках.
Там были счастливые люди, которые говорили об яркой и полной
жизни; она еще несколько минут назад была с ними, опьяненная
мечтами об этой
жизни,
в которой е м у не было места. Она даже не заметила его ухода, а кто знает, какими долгими показались ему эти минуты одинокого горя…
— На ваше откровенное предложение, — заговорил он слегка дрожащим голосом, — постараюсь ответить тоже совершенно откровенно: я ни на ком и никогда не женюсь; причина этому та: хоть вы и не даете никакого значения моим литературным занятиям, но все-таки они составляют единственную мою
мечту и цель
жизни, а при такого рода занятиях надо быть на все готовым: ездить
в разные местности, жить
в разнообразных обществах, уехать, может быть, за границу, эмигрировать, быть, наконец, сослану
в Сибирь, а по всем этим местам возиться с женой не совсем удобно.
Именно таким образом поступал Аигин.
В продолжение шести лет попечительства (он начал независимую
жизнь очень рано) Андрей Степаныч посетил усадьбу всего второй раз, и на самое короткое время. Принимали его, как подобает принимать влиятельное лицо, и очень лестно давали почувствовать, что от него зависит принять деятельное участие во главе уездной сутолоки. Но покуда он еще уклонялся от чести, предоставляя себе принять решение
в этом смысле, когда утехи молодости уступят место
мечтам честолюбия.
— Неужели же, — продолжала Настенька, — она была бы счастливее, если б свое сердце, свою нежность, свои горячие чувства, свои, наконец,
мечты, все бы задушила
в себе и всю бы
жизнь свою принесла
в жертву мужу, человеку, который никогда ее не любил, никогда не хотел и не мог ее понять? Будь она пошлая, обыкновенная женщина, ей бы еще была возможность ужиться
в ее положении: здесь есть дамы, которые говорят открыто, что они терпеть не могут своих мужей и живут с ними потому, что у них нет состояния.
«Принимая участие
в авторе повести, вы, вероятно, хотите знать мое мнение. Вот оно. Автор должен быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не путем сердит на весь мир.
В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он! Верно, разочарованный. О, боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на
жизнь гибнет у нас много дарований
в пустых, бесплодных
мечтах,
в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны».
И Александр не бежал.
В нем зашевелились все прежние
мечты. Сердце стало биться усиленным тактом.
В глазах его мерещились то талия, то ножка, то локон Лизы, и
жизнь опять немного просветлела. Дня три уж не Костяков звал его, а он сам тащил Костякова на рыбную ловлю. «Опять! опять прежнее! — говорил Александр, — но я тверд!» — и между тем торопливо шел на речку.
Вглядываясь
в жизнь, вопрошая сердце, голову, он с ужасом видел, что ни там, ни сям не осталось ни одной
мечты, ни одной розовой надежды: все уже было назади; туман рассеялся; перед ним разостлалась, как степь, голая действительность. Боже! какое необозримое пространство! какой скучный, безотрадный вид! Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: все химера — а живи!
Как могущественно все настроивало ум к
мечтам, сердце к тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой
жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями… да! бесполезными, а между тем
в те минуты душа только и постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут
в другое время и не находят.
«
В этой
жизни не будет ошибок», — сказала Варвара Петровна, когда девочке было еще двенадцать лет, и так как она имела свойство привязываться упрямо и страстно к каждой пленившей ее
мечте, к каждому своему новому предначертанию, к каждой мысли своей, показавшейся ей светлою, то тотчас же и решила воспитывать Дашу как родную дочь.
— Вы поймете тогда тот порыв, по которому
в этой слепоте благородства вдруг берут человека даже недостойного себя во всех отношениях, человека, глубоко не понимающего вас, готового вас измучить при всякой первой возможности, и такого-то человека, наперекор всему, воплощают вдруг
в какой-то идеал,
в свою
мечту, совокупляют на нем все надежды свои, преклоняются пред ним, любят его всю
жизнь, совершенно не зная за что, — может быть, именно за то, что он недостоин того…
Поэтому
в мечтах о предстоящей привольной
жизни в Петербурге он постоянно отделял
в предполагаемом собственном доме особый апартамент для себя.
И вот она едет и жадно вглядывается
в даль и ищет: где же эти таинственные «усадьбы» и парки, где эта обетованная земля, на которой воочию предстанет перед ней
мечта ее
жизни… Поля, колокольчики, порой засинеет лесок, облака двигаются бесшумно, с какой-то важной думой, а отец, вздрагивая, спрашивает...