Неточные совпадения
Краса и гордость русская,
Белели церкви Божии
По горкам, по холмам,
И с ними
в славе спорили
Дворянские
дома.
Дома с оранжереями,
С китайскими беседками
И с английскими парками;
На каждом флаг играл,
Играл-манил приветливо,
Гостеприимство русское
И ласку обещал.
Французу не привидится
Во сне, какие праздники,
Не день, не два — по месяцу
Мы задавали тут.
Свои индейки жирные,
Свои наливки сочные,
Свои актеры, музыка,
Прислуги — целый полк!
В доме были открыты все окна, антресоли были заняты квартирою учителя-француза, который славно брился и был большой стрелок: приносил всегда к обеду тетерек или уток, а иногда и одни воробьиные яйца, из которых заказывал себе яичницу, потому что больше
в целом
доме никто ее не ел.
К счастью, прибыл обед, нарочно заказанный накануне где-то поблизости (через Ламберта и Альфонсинку) у одного замечательного француза-повара, жившего без места и искавшего поместиться
в аристократическом
доме или
в клубе.
Вечером я предложил
в своей коляске место
французу, живущему
в отели, и мы отправились далеко
в поле, через С.-Мигель, оттуда заехали на Эскольту,
в наше вечернее собрание, а потом к губернаторскому
дому на музыку. На площади, кругом сквера, стояли экипажи.
В них сидели гуляющие. Здесь большею частью гуляют сидя. Я не последовал этому примеру, вышел из коляски и пошел бродить по площади.
Дубровский, овладев бумагами
француза, смело явился, как мы уже видели, к Троекурову и поселился
в его
доме.
Император
французов в это время, кажется, забыл, что, сверх открытых рынков, не мешает иметь покрытый
дом и что жизнь на Тверской площади средь неприятельских солдат не из самых приятных.
Мы все скорей со двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее, измученные, не евши, взошли мы
в какой-то уцелевший
дом и бросились отдохнуть; не прошло часу, наши люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» — тут я взяла кусок равендюка с бильярда и завернула вас от ночного ветра; добрались мы так до Тверской площади, тут
французы тушили, потому что их набольшой жил
в губернаторском
доме; сели мы так просто на улице, караульные везде ходят, другие, верховые, ездят.
— Мала птичка, да ноготок востер. У меня до
француза в Москве целая усадьба на Полянке была, и
дом каменный, и сад, и заведения всякие, ягоды, фрукты, все свое. Только птичьего молока не было. А воротился из Юрьева, смотрю — одни закопченные стены стоят. Так, ни за нюх табаку спалили. Вот он, пакостник, что наделал!
Во время поездок Эмбо за границу его заменяли или Орлов, или Розанов. Они тоже пользовались благоволением старого князя и тоже не упускали своего. Их парикмахерская была напротив
дома генерал-губернатора, под гостиницей «Дрезден», и
в числе мастеров тоже были
французы, тогда модные
в Москве.
Иван воспитывался не
дома, а у богатой старой тетки, княжны Кубенской: она назначила его своим наследником (без этого отец бы его не отпустил); одевала его, как куклу, нанимала ему всякого рода учителей, приставила к нему гувернера,
француза, бывшего аббата, ученика Жан-Жака Руссо, некоего m-r Courtin de Vaucelles, ловкого и тонкого проныру, самую, как она выражалась, fine fleur [Самый цвет (фр.).] эмиграции, — и кончила тем, что чуть не семидесяти лет вышла замуж за этого финь-флёра: перевела на его имя все свое состояние и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a la Richelieu, [На манер Ришелье (фр.).] окруженная арапчонками, тонконогими собачками и крикливыми попугаями, умерла на шелковом кривом диванчике времен Людовика XV, с эмалевой табакеркой работы Петито
в руках, — и умерла, оставленная мужем: вкрадчивый господин Куртен предпочел удалиться
в Париж с ее деньгами.
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось.
Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот
в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно
француз прошел! Помните, какие караси
в прудах были — и тех всех до одного выловил да здесь
в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
Заглянемте утром
в его квартиру. Это очень уютное гнездышко, которое француз-лакей Шарль содержит
в величайшей опрятности. Это для него тем легче, что хозяина почти целый день нет
дома, и, стало быть, обязанности его не идут дальше утра и возобновляются только к ночи. Остальное время он свободен и шалопайничает не плоше самого Ростокина.
Вот
француз принялся за дело. Около него ухаживали и отец и мать. Его приглашали
в дом как гостя, обходились с ним очень почтительно: это был дорогой
француз.
Однако тем дело не кончилось. Доримедонт Васильич, убедясь, что «с бараньей ляжки» взыскивать нечего, считал себя призванным отметить графине Антониде и графу, и он привел это
в исполнение. Первой он написал «памфлет» и принудил того же Gigot доставить этот памфлет
в запечатанном конверте самой графине. Он это поставил
французу необходимым условием для его целости, без чего грозился
в удобное время отдуть его, когда княгини не будет
дома.
Ее всегдашнее общество составлялось предпочтительно из чиновников французского посольства и из нескольких русских молодых литераторов, которые вслух называли ее Коринною, потому что она писала иногда французские стишки, а потихоньку смеялись над ней вместе с
французами, которые
в свою очередь насмехались и над ней, и над ними, и над всем, что казалось им забавным и смешным
в этом
доме,
в котором, по словам их, каждый день разыгрывались презабавные пародии европейского просвещения.
— Конечно, Буркин прав, — перервал старик, — да и на что нам иноземных архитекторов? Посмотрите на мой
дом! Что, дурно, что ль, выстроен? А строил-то его не
француз, не немец, а просто я, русской дворянин — Николай Степанович Ижорской. Покойница сестра, вот ее матушка — не тем будь помянута, — бредила
французами. Ну что ж? И отдала строить свой московской
дом какому-то приезжему мусью, а он как понаделал ей во всем
доме каминов, так она
в первую зиму чуть-чуть, бедняжка, совсем не замерзла.
В доме у нас с месяц уже проживала старушка акушерка с воспитанником Пашей, служанкой Нюшкой и гувернером
французом Деверетом.
Француз, разумеется, не замедлил согласиться и, предоставя о будущем заботиться своей судьбе, приехал и поселился весьма комфортабельно
в нижнем этаже
дома своей покровительницы, прося ее беспрестанно занять где-нибудь, хотя напрокат, сынка или дочку, которых бы он, по его словам, удивительно воспитал.
Здесь я должен объяснить, что милосердая Катерина Михайловна
в это время дала приют
в своем обширном
доме одному безместному французу-гувернеру, которого завез
в эту глушь один соседний помещик за довольно дорогую плату, но через две же недели отказал ему, говоря, что m-r Мишо (имя гувернера) умеет только выезжать лошадей, но никак не учить детей.
А теперь вот к нам
в соседство перебрались; дом-то этот еще с
француза в тяжбе находится, так с тех пор без починки и без всякого призрения и стоит; так Михея Михеича задаром пустили, чтоб он только на дворе присматривал, кирпичи подбирал да
в кучку складывал.
Я сел, облокотился об стол и не помню, сколько часов просидел; все думал: кого же это я ограбил? Может быть, это
француз Сенвенсан с урока ишел, или у предводителя Страхова
в доме опекунский секретарь жил… Каждого жалко. А вдруг если это мои крестный Кулабухов с той стороны от палатского секретаря шел!.. Хотел — потихоньку, чтобы не видали с кулечком, а я его тут и обработал… Крестник!.. своего крестного!
Подъехали мы к посольскому
дому, остановились;
француз мой вылез и за зеркальные двери
в подъезд ушел, а я велел извозчику подальше немножко отъехать и забился
в уголок кареты — и жду. И тут вдруг я сообразил всю свою измену и меня начала лихорадка бить…
Тут узнал я, что дядя его, этот разумный и многоученый муж, ревнитель целости языка и русской самобытности, твердый и смелый обличитель торжествующей новизны и почитатель благочестивой старины, этот открытый враг слепого подражанья иностранному — был совершенное дитя
в житейском быту; жил самым невзыскательным гостем
в собственном
доме, предоставя все управлению жены и не обращая ни малейшего внимания на то, что вокруг него происходило; что он знал только ученый совет
в Адмиралтействе да свой кабинет,
в котором коптел над словарями разных славянских наречий, над старинными рукописями и церковными книгами, занимаясь корнесловием и сравнительным словопроизводством; что, не имея детей и взяв на воспитание двух родных племянников, отдал их
в полное распоряжение Дарье Алексевне, которая, считая все убеждения супруга патриотическими бреднями, наняла к мальчикам француза-гувернера и поместила его возле самого кабинета своего мужа; что родные его жены (Хвостовы), часто у ней гостившие, сама Дарья Алексевна и племянники говорили при дяде всегда по-французски…
Меж тем
французы ушли из Москвы, купцы уехали из скита, но пожитки оставили у Назареты до лета, чтоб взять их, когда отстроят погорелые
дома в Москве.
Это вызвало со стороны княгини Д* ряд мероприятий, из которых одно было очень решительное и имело успех: она сначала прислала сказать доктору, чтобы он не смел к ней возвращаться из заразного
дома; а потом, когда увидала, что он и
в самом деле не возвращается, она прислала его звать, так как с нею случился припадок какой-то жестокой болезни, и наконец, через полтора месяца, когда пришла весна и природа, одевшаяся
в зелень, выманила
француза в лес, пострелять куропаток для завтрака тети, на него внезапно напали четыре человека
в масках, отняли у него ружье, завернули его
в ковер и отнесли на руках
в скрытую на лесной дороге коляску и таким образом доставили его княгине…
Зачем я так не могу?..» Их ведь так воспитали и… граф (мы их супруга называем для их удовольствия графом — они
француз)… граф их робковат, и он им сказал, что надо опасаться голодных людей, — и сам уехал, — и княгиня всё боятся и затомили себя
в одной комнате
в доме…
Князь был готов на все и несказанно обрадовался, когда услыхал, что тетушка желает принять его к себе управителем. Он сейчас же подал
в отставку, снял квартальницкую форму и переселился
в тетушкино имение, где приучался к хозяйству под ее непосредственным руководством и для того ездил с ней вдвоем
в кабриолете без кучера, а жил во флигеле, но потом
в один прекрасный день переведен
в дом и обвенчан с хозяйкою
в их деревенской церкви, точно так же скромно, как Д* обвенчалась у себя с
французом.
Множество туземных
домов стояло пустыми, и Ашанин вскоре узнал, что половина туземного населения Сайгона, которого насчитывали до 100 000, ушла из города вследствие возмущения против завоевателей, вспыхнувшего незадолго перед приездом Володи
в Кохинхину, и спустя шесть месяцев после того, как
французы после долгой войны, и войны нелегкой, вследствие тяжелых климатических условий, предписали анамскому императору
в его столице Хюе мир, отобрав три провинции — Сайгон, Мито и Биен-Хоа — и двадцать миллионов франков контрибуции.
Только широкие шоссейные улицы, несколько наскоро сделанных бараков да строящиеся
дома показывали, что здесь уже хозяйничает европеец и вдобавок
француз, судя по обилию кофеен с разными замысловатыми названиями, приютившихся
в анамитских домиках.
В тот же вечер Ашанин перебрался к
французам в их анамитский
дом. Середину его занимала, как почти во всех туземных
домах, приспособленных для жилья
французов, большая, открытая с двух сторон, так сказать сквозная, комната, служившая столовой, а по бокам ее было несколько комнат.
Дом был окружен рядом деревьев, дававших тень. Ашанину отвели одну из комнат и вообще устроили его хорошо, с истинно товарищеским радушием. Один из трех юношей китайцев-слуг был предоставлен к услугам Володи.
Ашанин долго искал гостиницы, сопутствуемый полуголым анамитом, который нес его чемодан, и не находил. Стояла палящая жара (40 градусов
в тени), и поиски пристанища начинали утомлять. Наконец,
в одной из улиц он встретил пассажира-француза с «Анамита», который любезно проводил Ашанина до гостиницы, указав на небольшой на столбах
дом, крытый банановыми листьями и окруженный садом.
И видел Филипп сон. Всё, видел он, изменилось: земля та же самая,
дома такие же, ворота прежние, но люди совсем не те стали. Все люди мудрые, нет ни одного дурака, и по улицам ходят всё
французы и
французы. Водовоз, и тот рассуждает: «Я, признаться, климатом очень недоволен и желаю на градусник поглядеть», а у самого
в руках толстая книга.
Муж целый день
в кафе сидит, а жена напустит полный
дом французов и давай с ними канканировать.
Правда, я мало бывал
в парижских семейных
домах, но знавал и артисток и тех девиц, с которыми ходил на курсы декламации. А
в Латинском квартале,
в театрах, на балах,
в студенческих кафе и ресторанах бывал окружен молодыми женщинами, очень доступными, часто хорошенькими и, главное, забавными. Но я боялся, как огня, того, что
французы зовут"collage", легкой связи, и ушел от нее
в целых четыре парижских сезона оттого, вероятно, что все эти легкие девицы ничего не говорили моей душе.
Я еще не встречал тогда такого оригинального чудака на подкладке большого ученого. Видом он напоминал скорее отставного военного, чем академика, коренастый, уже очень пожилой,
дома в архалуке, с сильным голосом и особенной речистостью. Он охотно"разносил",
в том числе и своего первоначального учителя Либиха. Все его симпатии были за основателей новейшей органической химии —
француза Жерара и его учителя Лорана, которого он также зазнал
в Париже.
До сих пор
в моей памяти всплывает полная яркого света и пестрых красок та узкая улица, покрытая сверху парусинным завесом, где бьется пульс городской жизни, и собор, и прогулка, и отдельные
дома с их восточным внутренним двориком, и неизбежная арена боя быков, где знакомые испанцы взапуски указывали моим коллегам-французам всех знаменитых красавиц. Там национальная"мантилья"еще царила, и только некоторые модницы надевали общеевропейские шляпки.
А то, чего он не мог мне дать как преподаватель, то доделал другой
француз — А.-И. де Венси (de Vincy), тоже обломок великой эпохи, но с прекрасным образованием, бывший артиллерийский офицер времен Реставрации, воспитанник политехнической школы, застрявший
в русской провинции, где сделался учителем и умер, нажив три
дома.
И мысль о чухонцах и греках производила во всем его теле что-то вроде тошноты. Для сравнения хотел он думать о
французах и итальянцах, но воспоминание об этих народах вызывало
в нем представление почему-то только о шарманщиках, голых женщинах и заграничных олеографиях, которые висят
дома у тетки над комодом.
И все-таки всего ему мало, этому ненасытному к жизни человеку. Жадными, «завидущими» глазами смотрит все время Толстой на жизнь и все старается захватить
в ней, ничего не упустить. Все он переиспытал, все умеет, все знает, — и не как-нибудь, не по-дилетантски, а основательно. Приехал
в Ясную Поляну один
француз. Беседуя с Толстым и графиней на кругу, перед
домом,
француз подошел к реку, на котором упражнялись сыновья Толстых и проделал какой-то нехитрый тур.
— Увидим панове, возразил один из стариков, — кто будет счастливее: вы ли, которые идете воевать, или мы, которые
дома остаемся. Не перескачивши речки не говори гоп! И
французы в двенадцатом году говорили то же, да померзли как пруссы.
Между прочим молодая девушка рассказала Николаю Герасимовичу, что
в их
доме, наверху, затевается свадьба: дочь хозяина
дома выходит замуж за
француза, который приехал
в Милан на неделю, но влюбился
в Веронику, так звали дочь домохозяина, и сделал ей предложение. После свадьбы молодые уезжают
в Париж.
Вскипела барыня, плечом
в зубы тюкнула, так пулеметным огнем и кроет… Откудова ж Кучерявому знать, что у них вечером парад-бал назначен, батальонный адъютант дочке предложение нацелился сделать. Упаси Господи, хоть из
дому удирай, да некуда. А барыня дочку из бильярдной кличет, полюбуйся, мол, на папашу. Забыть изволил — «жирафлемонпасье»! Может, оно по-французски и хорошее что обозначает, а может,
француз за такие слова чайный прибор разбить должен…
Прошло около года, поверенный выслал деньги из имения и уведомил, что подходящий покупатель наклевывается; о тетушке же Ираиде Александровне известил, что она умерла вскоре после бегства
французов из Москвы,
в которой она оставалась, и что
дом уцелел.
Как ни лестно было
французам обвинять зверство Растопчина, и русским обвинять злодея Бонапарта, или потом влагать героический факел
в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий
дом, из которого выйдут хозяева, и
в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей.
— Да, да, — рассеянно сказал князь Андрей. — Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, — начал он опять, — я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство.
Французы разорили мой
дом и идут разорить Москву, оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали
в Тильзите.
Хозяева тех
домов,
в которых было много оставлено свезенных из других
домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей
в Грановитую палату; другие настаивали на том, что
французы из разных
домов свезли вещи
в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дòма те вещи, которые у него найдены.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за
французов, кучера разбежались, и
в доме поднялся плач женщин.
В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух
французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но
в то же самое мгновенье
в его душе, взявшись Бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе его киевского
дома.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от
дома светлело зарево первого начавшегося
в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и
в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась
в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два
француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся
в городе.
Разница была только
в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французскою армиею, и
в том, что отсталые больные у
французов — оставались
в руках врага, а отсталые русские оставались у себя
дома.