Неточные совпадения
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели,
в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга
земли разорять, жен
в плен уводить, над
девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
Таким образом взаимно разорили они свои
земли, взаимно надругались над своими женами и
девами и
в то же время гордились тем, что радушны и гостеприимны.
Для того же, чтобы теоретически разъяснить всё
дело и окончить сочинение, которое, сообразно мечтаниям Левина, должно было не только произвести переворот
в политической экономии, но совершенно уничтожить эту науку и положить начало новой науке — об отношениях народа к
земле, нужно было только съездить за границу и изучить на месте всё, что там было сделано
в этом направлении и найти убедительные доказательства, что всё то, что там сделано, — не то, что нужно.
— Да вот, как вы сказали, огонь блюсти. А то не дворянское
дело. И дворянское
дело наше делается не здесь, на выборах, а там,
в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю на них другой раз: как хороший мужик, так хватает
земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая
земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо
в убыток.
И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на
земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я
в самом
деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
— А Бог его знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных
в деле, например: ведь весь исколот, как решето, штыками, а все махает шашкой, — штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою о
землю: — Никогда себе не прощу одного: черт меня дернул, приехав
в крепость, пересказать Григорью Александровичу все, что я слышал, сидя за забором; он посмеялся, — такой хитрый! — а сам задумал кое-что.
Дело в том, что пришло нам спасать нашу
землю; что гибнет уже
земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже, мимо законного управленья, образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного.
У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна
в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна,
Средь жен и
дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..
Но полно, полно; перестань:
Ты заплатил безумству дань.
Она любила на балконе
Предупреждать зари восход,
Когда на бледном небосклоне
Звезд исчезает хоровод,
И тихо край
земли светлеет,
И, вестник утра, ветер веет,
И всходит постепенно
день.
Зимой, когда ночная тень
Полмиром доле обладает,
И доле
в праздной тишине,
При отуманенной луне,
Восток ленивый почивает,
В привычный час пробуждена
Вставала при свечах она.
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыни,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания
земли;
Но
дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших
дней,
Хранил он
в памяти своей.
Вдруг получил он
в самом
делеОт управителя доклад,
Что дядя при смерти
в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев
в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань, готовую
земле.
— Стой, стой! — прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза
в землю, как и все запорожцы, которые
в важных
делах никогда не отдавались первому порыву, но молчали и между тем
в тишине совокупляли грозную силу негодования. — Стой! и я скажу слово. А что ж вы — так бы и этак поколотил черт вашего батька! — что ж вы делали сами? Разве у вас сабель не было, что ли? Как же вы попустили такому беззаконию?
Все, какие у меня есть, дорогие кубки и закопанное
в земле золото, хату и последнюю одежду продам и заключу с вами контракт на всю жизнь, с тем чтобы все, что ни добуду на войне,
делить с вами пополам.
— Вот тебе и отец города! — с восторгом и поучительно вскричал Дронов, потирая руки. —
В этом участке таких цен, конечно, нет, — продолжал он. — Дом стоит гроши, стар, мал, бездоходен. За
землю можно получить тысяч двадцать пять, тридцать. Покупатель — есть, продажу можно совершить
в неделю.
Дело делать надобно быстро, как из пистолета, — закончил Дронов и, выпив еще стакан вина, спросил: — Ну, как?
— С неделю тому назад сижу я
в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится
в небе, облака бегут, листья падают с деревьев
в тень и свет на
земле; девица, подруга детских
дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
Самгин, снимая и надевая очки, оглядывался, хотелось увидеть пароход, судно рыбаков, лодку или хотя бы птицу, вообще что-нибудь от
земли. Но был только совершенно гладкий, серебристо-зеленый круг —
дно воздушного мешка; по бортам темной шкуны сверкала светлая полоса, и над этой огромной плоскостью — небо, не так глубоко вогнутое, как над
землею, и скудное звездами. Самгин ощутил необходимость заговорить, заполнить словами пустоту, развернувшуюся вокруг него и
в нем.
На другой
день, утром, он и Тагильский подъехали к воротам тюрьмы на окраине города. Сеялся холодный дождь, мелкий, точно пыль, истреблял выпавший ночью снег, обнажал земную грязь. Тюрьма — угрюмый квадрат высоких толстых стен из кирпича, внутри стен врос
в землю давно не беленный корпус, весь
в пятнах, точно пролежни, по углам корпуса — четыре башни,
в средине его на крыше торчит крест тюремной церкви.
— А голубям — башки свернуть. Зажарить. Нет, —
в самом
деле, — угрюмо продолжал Безбедов. — До самоубийства дойти можно. Вы идете лесом или — все равно — полем, ночь, темнота, на
земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом — чертовщина: революции, экспроприации, виселицы, и… вообще — деваться некуда! Нужно, чтоб пред вами что-то светилось. Пусть даже и не светится, а просто: существует. Да — черт с ней — пусть и не существует, а выдумано, вот — чертей выдумали, а верят, что они есть.
— Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что ты поправил
дело, хоть и разбойник. У вас, говорит, на
земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите. Сатане
в руку, что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал...
И было очень досадно: Самгин только что решил послать Харламова
в один из уездов Новгородской губернии по
делу о незаконном владении крестьянами села Песочного пахотной
землей, а также лугами помещицы Левашевой.
В один из тех теплых, но грустных
дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей
землей, как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли
в саду. Клим был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим сказал...
Первый
день прошел довольно быстро, второй оказался длиннее, но короче третьего, и так, нарушая законы движения
земли вокруг солнца,
дни становились все длиннее, каждый
день усиливал бессмысленную скуку, обнажал пустоту
в душе и,
в пустоте, — обиду, которая хотя и возрастала
день ото
дня, но побороть скуку не могла.
— Вспомните-ко вчерашний
день, хотя бы с Двенадцатого года, а после того — Севастополь, а затем — Сан-Стефано и
в конце концов гордое слово императора Александра Третьего: «Один у меня друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то, и не видно на
земле, мошка он
в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то, если вспомните все ее грехи против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит, а величайшему народу нашему ножку подставляет.
— Ну, — чего там годить? Даже — досадно. У каждой нации есть царь, король, своя
земля, отечество… Ты
в солдатах служил? присягу знаешь? А я — служил. С японцами воевать ездил, — опоздал, на мое счастье, воевать-то. Вот кабы все люди евреи были, у кого нет земли-отечества, тогда — другое
дело. Люди, милый человек, по
земле ходят, она их за ноги держит, от своей
земли не уйдешь.
— Я государству — не враг, ежели такое большое
дело начинаете, я
землю дешево продам. — Человек
в поддевке повернул голову, показав Самгину темный глаз, острый нос, седую козлиную бородку, посмотрел, как бородатый
в сюртуке считает поданное ему на тарелке серебро сдачи со счета, и вполголоса сказал своему собеседнику...
— А когда мне было лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я сидела у окна, — меня
в тот
день наказали, — и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и — так хорошо выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это упал на
землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом на железо и распластался, точно не человек, а — рисунок…
По указанию календаря наступит
в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает
земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок, выйдет
в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза рукой, долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую вверх
дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь к обычным трудам.
Опять полились на Захара «жалкие» слова, опять Анисья заговорила носом, что «она
в первый раз от хозяйки слышит о свадьбе, что
в разговорах с ней даже помину не было, да и свадьбы нет, и статочное ли
дело? Это выдумал, должно быть, враг рода человеческого, хоть сейчас сквозь
землю провалиться, и что хозяйка тоже готова снять образ со стены, что она про Ильинскую барышню и не слыхивала, а разумела какую-нибудь другую невесту…».
«Ну, как я напишу драму Веры, да не сумею обставить пропастями ее падение, — думал он, — а русские
девы примут ошибку за образец, да как козы — одна за другой — пойдут скакать с обрывов!.. А обрывов много
в русской
земле! Что скажут маменьки и папеньки!..»
А она, отворотясь от этого сухого взгляда, обойдет сзади стула и вдруг нагнется к нему и близко взглянет ему
в лицо, положит на плечо руки или нежно щипнет его за ухо — и вдруг остановится на месте, оцепенеет, смотрит
в сторону глубоко-задумчиво, или
в землю, точно перемогает себя, или — может быть — вспоминает лучшие
дни, Райского-юношу, потом вздохнет, очнется — и опять к нему…
— Как первую женщину
в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти
разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на
земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня
в семейный праздник,
в день рождения вашей сестры…
И природа наша так же:
в палящем
дне на севере вы уже чувствуете удушливое дыхание
земли, предвещающее к ночи грозу, потоки дождя и перемену надолго.
Выдаются
дни беспощадные, жаркие и у нас, хотя без пальм, без фантастических оттенков неба: природа, непрерывно творческая здесь и подолгу бездействующая у нас, там кладет бездну сил, чтоб вызвать
в какие-нибудь три месяца жизнь из мертвой
земли.
«Это все и у нас увидишь каждый
день в любой деревне, — сказал я барону, — только у нас, при таком побоище, обыкновенно баба побежит с кочергой или кучер с кнутом разнимать драку, или мальчишка бросит камешком». Вскоре белый петух упал на одно крыло, вскочил, побежал, хромая, упал опять и наконец пополз по арене. Крыло волочилось по
земле, оставляя дорожку крови.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам
в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись
в вашу творческую мечту, не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается
в одном свете: деревья с водой,
земля с небом… Придешь потом через несколько
дней — и эти бледные очерки обратились уже
в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
Теперь ему было ясно, как
день, что главная причина народной нужды, сознаваемая и всегда выставляемая самим народом, состояла
в том, что у народа была отнята землевладельцами та
земля, с которой одной он мог кормиться.
Теперь же он просил управляющего собрать на другой
день сходку крестьян трех деревень, окруженных
землею Кузминского, для того, чтобы объявить им о своем намерении и условиться
в цене за отдаваемую
землю.
Нехлюдов же, не говоря о досаде, которую он испытывал за то, что зять вмешивался
в его
дела с
землею (
в глубине души он чувствовал, что зять и сестра и их дети, как наследники его, имеют на это право), негодовал
в душе на то, что этот ограниченный человек с полною уверенностью и спокойствием продолжал считать правильным и законным то
дело, которое представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумными преступным.
— Вы поймите, — желая разъяснить
дело, улыбаясь, сказал пришедший за Нехлюдовым приказчик, — что князь отдает вам
землю за деньги, а деньги эти самые опять
в ваш же капитал, на общество отдаются.
На это Нехлюдов возразил, что
дело идет не о дележе
в одном обществе, а о дележе
земли вообще по разным губерниям. Если
землю даром отдать крестьянам, то за что же одни будут владеть хорошей, а другие плохой
землей? Все захотят на хорошую
землю.
— Не понимаю, а если понимаю, то не согласен.
Земля не может не быть чьей-нибудь собственностью. Если вы ее
разделите, — начал Игнатий Никифорович с полной и спокойной уверенностью о том, что Нехлюдов социалист и что требования теории социализма состоят
в том, чтобы
разделить всю
землю поровну, а что такое деление очень глупо, и он легко может опровергнуть его, — если вы ее нынче
разделите поровну, завтра она опять перейдет
в руки более трудолюбивых и способных.
— Да
дела, братец.
Дела по опеке. Я опекун ведь. Управляю
делами Саманова. Знаешь, богача. Он рамоли. А 54 тысячи десятин
земли, — сказал он с какой-то особенной гордостью, точно он сам сделал все эти десятины. — Запущены
дела были ужасно.
Земля вся была по крестьянам. Они ничего не платили, недоимки было больше 80-ти тысяч. Я
в один год всё переменил и дал опеке на 70 процентов больше. А? — спросил он с гордостью.
И он составил
в голове своей проект, состоящий
в том, чтобы отдать
землю крестьянам
в наем за ренту, а ренту признать собственностью этих же крестьян, с тем чтобы они платили эти деньги и употребляли их на подати и на
дела общественные.
Он хотел и
в этом имении устроить
дело с
землею так же, как он устроил его
в Кузминском; кроме того, узнать всё, что можно еще узнать про Катюшу и ее и своего ребенка: правда ли, что он умер, и как он умер?
— Нельзя, — сказал Нехлюдов, уже вперед приготовив свое возражение. — Если всем
разделить поровну, то все те, кто сами не работают, не пашут, — господа, лакеи, повара, чиновники, писцы, все городские люди, — возьмут свои паи да и продадут богатым. И опять у богачей соберется
земля. А у тех, которые на своей доле, опять народится народ, а
земля уже разобрана. Опять богачи заберут
в руки тех, кому
земля нужна.
С прямотой и решительностью молодости он не только говорил о том, что
земля не может быть предметом частной собственности, и не только
в университете писал сочинение об этом, но и на
деле отдал тогда малую часть
земли (принадлежавшей не его матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам, не желая противно своим убеждениям владеть
землею.
В Кузминском же
дело оставалось еще так, как он сам устроил его, т. е. что деньги за
землю должен был получать он, но нужно было установить сроки и определить, сколько брать из этих денег для жизни и сколько оставить
в пользу крестьян.
Слабая сторона
дела заключалась
в том, что услужливый землемер
в пылу усердия замежевал целую башкирскую деревню Бухтармы; с другой стороны, услужливый человек, посредник, перевел своей единоличной властью целую башкирскую волость из вотчинников
в припущенники, [Вотчинниками на Урале называли башкир — коренных владельцев земельных угодий, а припущенниками — всех переселившихся на их
земли из других мест.] то есть с надела
в тридцать десятин посадил на пятнадцать.
Скоро выплыло еще более казусное
дело о башкирских
землях, замежеванных
в дачу Шатровских заводов еще
в конце прошлого столетия.
Веревкин несколько
дней обдумывал это предложение, а потом, махнув рукой на свою «собачью службу», решил: «
В семена так
в семена… Пойдем златой бисер из
земли выкапывать!»