Неточные совпадения
Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде
в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за
движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где
густыми кучами.
Затем, при помощи прочитанной еще
в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн
в Германии» и «Политических
движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне
густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
Самгин
движением плеча оттолкнулся от стены и пошел на Арбат, сжав зубы, дыша через нос, — шел и слышал, что отяжелевшие ноги его топают излишне гулко. Спина и грудь обильно вспотели; чувствовал он себя пустой бутылкой, —
в горлышко ее дует ветер, и она
гудит...
— Подожди, — попросил Самгин, встал и подошел к окну. Было уже около полуночи, и обычно
в этот час на улице, даже и днем тихой, укреплялась невозмутимая, провинциальная тишина. Но
в эту ночь двойные рамы окон почти непрерывно пропускали
в комнату приглушенные, мягкие звуки
движения, шли группы людей,
гудел автомобиль, проехала пожарная команда. Самгина заставил подойти к окну шум, необычно тяжелый, от него тонко заныли стекла
в окнах и даже задребезжала посуда
в буфете.
Кричавший стоял на парте и отчаянно изгибался, стараясь сохранить равновесие, на ногах его были огромные ботики, обладавшие самостоятельным
движением, — они съезжали с парты. Слова он произносил немного картавя и очень пронзительно. Под ним, упираясь животом
в парту, стуча кулаком по ней, стоял толстый человек, закинув голову так, что на шее у него образовалась складка, точно калач; он
гудел...
Полдень знойный; на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над головой и жжет траву. Воздух перестал струиться и висит без
движения. Ни дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней и полем лежит невозмутимая тишина — все как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий голос
в пустоте.
В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук, да
в густой траве кто-то все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и спит сладким сном.
Там то же почти, что и
в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами улицы с
густыми, прекрасными деревьями: так что идешь по аллеям. У ворот домов стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас, видя, что мы ничего худого им не делаем.
В городе, при таком большом народонаселении, было живое
движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были дети за спиной или за пазухой.
«Это отчего?» — «От ветра: там при пятнадцати градусах да ветер, так и нехорошо; а здесь
в сорок ничто не шелохнется: ни
движения, ни звука
в воздухе; над землей лежит
густая мгла; солнце кровавое, без лучей, покажется часа на четыре, не разгонит тумана и скроется».
Фабрика была остановлена, и дымилась одна доменная печь, да на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала
густые клубы черного дыма.
В общем
движении не принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там было совсем тихо, точно все вымерли.
В Пеньковке уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться по рудниковой поговорке: «кто празднику рад, тот до свету пьян».
Являлись и еще люди из города, чаще других — высокая стройная барышня с огромными глазами на худом, бледном лице. Ее звали Сашенька.
В ее походке и
движениях было что-то мужское, она сердито хмурила
густые темные брови, а когда говорила — тонкие ноздри ее прямого носа вздрагивали.
Мальчуган смотрит на меня и тихонько посмеивается. Я нахожусь
в замешательстве, но внутренно негодую на Гришу, который совсем уж
в опеку меня взял. Я хочу идти
в его комнату и строгостью достичь того, чего не мог достичь ласкою, но
в это время он сам входит
в гостиную с тарелкой
в руках и с самым дерзким
движением — не кладет, а как-то неприлично сует эту тарелку на стол. На ней оказывается большой кусок черного хлеба, посыпанный
густым слоем соли.
—
Движение в траншеях,
густые колонны идут.
Иоанн
в черном стихаре, из-под которого сверкала кольчуга, стоял с дрожащим посохом
в руке, вперив грозные очи
в раненого разбойника. Испуганные слуги держали зажженные свечи. Сквозь разбитое окно виден был пожар. Слобода приходила
в движение, вдали
гудел набатный колокол.
Под звуками и
движениями жизни явной чуть слышно, непрерывно трепетало тихое дыхание мая — шёлковый шелест молодых трав, шорох свежей, клейкой листвы, щёлканье почек на деревьях, и всюду невидимо играло крепкое вино весны, насыщая воздух своим пряным запахом. Словно туго натянутые струны
гудели в воздухе, повинуясь ласковым прикосновениям чьих-то лёгких рук, — плыла над землёю певучая музыка, вызывая к жизни первые цветы на земле, новые надежды
в сердце.
Уженье линей на мелких местах, посреди
густых водяных трав, что случается очень часто, требует особенной ловкости и уменья: запутавшись, завертевши лесу за траву, линь вдруг останавливается неподвижно; разумеется, тащить не должно; но если рыбак, ожидая времени, когда линь придет
в движение, опустит удилище и будет держать лесу слишком наслаби, то иногда линь с такою быстротою бросается
в сторону, что вытянет лесу
в прямую линию и сейчас ее порвет (разумеется, линь большой); а потому советую удить
в травах на лесы самые толстые, крепкие и употреблять удилища не слишком гибкие.
В то время ему было сорок три года; высокий, широкоплечий, он говорил
густым басом, как протодьякон; большие глаза его смотрели из-под темных бровей смело и умно;
в загорелом лице, обросшем
густой черной бородой, и во всей его мощной фигуре было много русской, здоровой и грубой красоты; от его плавных
движений и неторопливой походки веяло сознанием силы. Женщинам он нравился и не избегал их.
День похорон был облачен и хмур.
В туче
густой пыли за гробом Игната Гордеева черной массой текла огромная толпа народа; сверкало золото риз духовенства, глухой шум ее медленного
движения сливался с торжественной музыкой хора архиерейских певчих. Фому толкали и сзади и с боков; он шел, ничего не видя, кроме седой головы отца, и заунывное пение отдавалось
в груди его тоскливым эхом. А Маякин, идя рядом с ним, назойливо и неустанно шептал ему
в уши...
— Дай бог тебе счастье, если ты веришь им обоим! — отвечала она, и рука ее играла
густыми кудрями беспечного юноши; а их лодка скользила неприметно вдоль по реке, оставляя белый змеистый след за собою между темными волнами; весла, будто крылья черной птицы, махали по обеим сторонам их лодки; они оба сидели рядом, и по веслу было
в руке каждого; студеная влага с легким шумом всплескивала, порою озаряясь фосфорическим блеском; и потом уступала, оставляя быстрые круги, которые постепенно исчезали
в темноте; — на западе была еще красная черта, граница дня и ночи; зарница, как алмаз, отделялась на синем своде, и свежая роса уж падала на опустелый берег <Суры>; — мирные плаватели, посреди усыпленной природы, не думая о будущем, шутили меж собою; иногда Юрий каким-нибудь
движением заставлял колебаться лодку, чтоб рассердить, испугать свою подругу; но она умела отомстить за это невинное коварство; неприметно гребла
в противную сторону, так что все его усилия делались тщетны, и челнок останавливался, вертелся… смех, ласки, детские опасения, всё так отзывалось чистотой души, что если б демон захотел искушать их, то не выбрал бы эту минуту...
Чрезвычайно
густые черные волосы без всякого блеска, впалые, тоже черные и тусклые, но прекрасные глаза, низкий выпуклый лоб, орлиный нос, зеленоватая бледность гладкой кожи, какая-то трагическая черта около тонких губ и
в слегка углубленных щеках, что-то резкое и
в то же время беспомощное
в движениях, изящество без грации…
в Италии все это не показалось бы мне необычайным, но
в Москве, у Пречистенского бульвара, просто изумило меня!
Я чувствую себя заключенным внутри холодного, масляного пузыря, он тихо скользит по наклонной плоскости, а я влеплен
в него, как мошка. Мне кажется, что
движение постепенно замирает и близок момент, когда оно совсем остановится, — пароход перестанет ворчать и бить плицами колес по
густой воде, все звуки облетят, как листья с дерева, сотрутся, как надписи мелом, и владычно обнимет меня неподвижность, тишина.
За кормой шелково струится, тихо плещет вода, смолисто-густая, безбрежная. Над рекою клубятся черные тучи осени. Все вокруг — только медленное
движение тьмы, она стерла берега, кажется, что вся земля растаяла
в ней, превращена
в дымное и жидкое, непрерывно, бесконечно, всею массой текущее куда-то вниз,
в пустынное, немое пространство, где нет ни солнца, ни луны, ни звезд.
Это была женщина росту среднего, сухощавая, очень живая и проворная
в своих
движениях, с русыми
густыми волосами, с красивым смуглым лицом, на котором несколько странно, но приятно выдавались бледно-голубые узкие глаза; нос она имела прямой и тонкий, губы тоже тонкие и подбородок «шпилькой».
Сверху темнота налегла на эту коробку плотной непроницаемой крышкой. Где-то далеко
в вышине, вглядевшись, молодой человек различил неясные очертания белесоватого облака, тихо плывшего над этой коробкой. Но очертания были нежны, смутны; казалось, этот бесцветный призрак облака тонул и терялся
в густой темноте, наводя своим неопределенным
движением грустные, тоскливые грезы…
Молодой тайный советник Стрекоза, который ожидал к празднику Белого Орла, а получил корону на святыя Анны и
в знак фрондерства отправлялся вояжировать; адвокат, который был обижен тем, что его не пригласили по овсянниковскому делу ни для судоговорения, ни даже на побегушки; седенький старичок с Владимиром на шее, маленький, съёженный, подергивающийся, с необыкновенно
густыми и черными бровями, которые, при каждом душевном
движении, становились дыбом, и должно быть, очень злой; наконец, какая-то таинственная личность
в восточном костюме, вроде халата из термаламы, и с ермолкой на голове.
Часто по целым часам я как будто уж и не мог от нее оторваться; я заучил каждый жест, каждое
движение ее, вслушался
в каждую вибрацию
густого, серебристого, но несколько заглушенного голоса и — странное дело! — из всех наблюдений своих вынес, вместе с робким и сладким впечатлением, какое-то непостижимое любопытство.
Не обращая внимания на то, что холодные волны ветра, распахнув чекмень, обнажили его волосатую грудь и безжалостно бьют ее, он полулежал
в красивой, сильной позе, лицом ко мне, методически потягивал из своей громадной трубки, выпускал изо рта и носа
густые клубы дыма и, неподвижно уставив глаза куда-то через мою голову и мертво молчавшую темноту степи, разговаривал со мной, не умолкая и не делая ни одного
движения к защите от резких ударов ветра.
Лондон положительно ошеломил его своей, несколько мрачной, подавляющей грандиозностью и
движением на улицах толпы куда-то спешивших людей, деловитых, серьезных и с виду таких же неприветливых, как и эти прокоптелые серые здания и как самая погода: серая, пронизывающая, туманная, заставляющая зажигать газ на улицах и
в витринах магазинов чуть ли не с утра. Во все время пребывания
в Лондоне Володя ни разу не видел солнца, а если и видел, то оно казалось желтым пятном сквозь
густую сетку дыма и тумана.
Густой туман неподвижно лежал на земле. Ни малейшего
движения в воздухе. Дым от костра поднимался спокойно кверху. Море было тихое, как пруд.
— Можешь идти, — оттянул
густым басом становой
в сторону посыльного и еще раз
движением правой руки пригласил гостя на диван.
В публике произошло
движение. От входа медленно шел между стульями лабазник Судоплатов
в высоких, блестящих сапогах и светло-серой поддевке, как будто осыпанный мукой. Сухой, мускулистый, с длинною седою бородою. Из-под
густых бровей маленькие глаза смотрели привычно грозно.
Так было и тут. Организованное, крепко дисциплинированное меньшинство клином врезалось
в гущу бегущих, остановило их своим встречным
движением, привлекло на себя все их внимание — и повело вперед.
Несмотря на простоту его одежды, небольшой рост, сгорбленный летами стан и маленькое худощавое лицо, наружность его вселяла некоторый страх: резкие черты его лица были суровы; ум, проницательность и коварство, исходя из маленьких его глаз, осененных
густыми седыми бровями, впивались когтями
в душу того, на кого только устремлялись; казалось, он беспрерывно что-то жевал, отчего седая и редкая борода его ходила то и дело из стороны
в сторону;
в движениях его не прокрадывалось даже игры смирения, но все было
в них явный приказ, требование или урок.
В часах качался маятник, и не было слышно его
движения; с острия ножа спадали на пол
густые капли крови, — и они должны были звучать и не звучали.
До полудня 19-го числа
движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одною главною квартирой императоров; после полудня того же дня
движение передалось
в главную квартиру Кутузова и
в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это
движение по всем концам и частям армии, и
в ночь с 19-го на 20-е поднялась с ночлегов,
загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80-ти тысячная масса союзного войска.