Неточные совпадения
— Ну да, конечно, это все
в натуре вещей, — промолвил Василий Иваныч, — только лучше уж
в комнату пойдем. С Евгением вот
гость приехал. Извините, — прибавил он, обращаясь
к Аркадию, и шаркнул слегка ногой, — вы понимаете, женская слабость; ну, и сердце
матери…
Уделив этому событию четверть часа,
мать, очевидно, нашла, что ее огорчение выражено достаточно убедительно, и пригласила
гостей в сад,
к чаю.
Через неделю после радостного события все
в доме пришло
в прежний порядок.
Мать Викентьева уехала
к себе, Викентьев сделался ежедневным
гостем и почти членом семьи. И он, и Марфенька не скакали уже. Оба были сдержаннее, и только иногда живо спорили, или пели, или читали вдвоем.
Всякое неприятное чувство
к незнакомому мальчишке
в нас мгновенно испарилось, сменившись острой жалостью. Мы рассказали об этом происшествии
матери и отцу, думая, что и на этот раз опять последует вмешательство, как и
в деле Мамерта. Но отец объяснил нам, что мальчик — казачок принадлежит незнакомым людям, приехавшим
погостить к нашим соседям, и что тут ничего сделать невозможно…
Мать смотрела на сына с печалью
в глазах. Глаза Эвелины выражали сочувствие и беспокойство. Один Максим будто не замечал, какое действие производит шумное общество на слепого, и радушно приглашал
гостей наведываться почаще
в усадьбу, обещая молодым людям обильный этнографический материал
к следующему приезду.
Все это наводило на мальчика чувство, близкое
к испугу, и не располагало
в пользу нового неодушевленного, но вместе сердитого
гостя. Он ушел
в сад и не слышал, как установили инструмент на ножках, как приезжий из города настройщик заводил его ключом, пробовал клавиши и настраивал проволочные струны. Только когда все было кончено,
мать велела позвать
в комнату Петю.
— Нет, зачем же! Для чего тащить его из-под чистого неба
в это гадкое болото! Лучше я
к нему поеду; мне самой хочется отдохнуть
в своем старом домике. Поживу с отцом,
погощу у
матери Агнии, поставлю памятник на материной могиле…
Эта Масленица памятна для меня тем, что
к нам приезжали
в гости соседи, никогда у нас не бывавшие: Палагея Ардалионовна Рожнова с сыном Митенькой; она сама была претолстая и не очень старая женщина, сын же ее — урод по своей толщине, а потому особенно было смешно, что
мать называла его Митенькой.
В гостиной и диванной появились
гости, и Прасковья Ивановна вышла
к ним вместе с отцом моим и
матерью.
После нашего позднего обеда
мать ушла
к гостям, а мы с сестрицей принялись устраивать мое маленькое хозяйство, состоявшее
в размещении книжек, бумаги, чернильницы, линейки и проч.
Мать,
в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие
в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими
гостями или забавляется, или ругает их
в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни
в какие хозяйственные дела, ни
в свои, ни
в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них
к себе
в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то
в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть
в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться
в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Мелькнула было надежда, что нас с сестрицей не возьмут, но
мать сказала, что боится близости глубокой реки, боится, чтоб я не подбежал
к берегу и не упал
в воду, а как сестрица моя
к реке не подойдет, то приказала ей остаться, а мне переодеться
в лучшее платье и отправляться
в гости.
Прасковья Ивановна взяла за руки моего отца и
мать и повела их
в залу, где ожидало нас множество
гостей, съехавшихся
к празднику.
Сад с яблоками, которых мне и есть не давали, меня не привлекал; ни уженья, ни ястребов, ни голубей, ни свободы везде ходить, везде гулять и все говорить, что захочется; вдобавок ко всему, я очень знал, что
мать не будет заниматься и разговаривать со мною так, как
в Багрове, потому что ей будет некогда, потому что она или будет сидеть
в гостиной, на балконе, или будет гулять
в саду с бабушкой и
гостями, или
к ней станут приходить
гости; слово «
гости» начинало делаться мне противным…
Здоровье моей
матери видимо укреплялось, и я заметил, что
к нам стало ездить гораздо больше
гостей, чем прежде; впрочем, это могло мне показаться: прошлого года я был еще мал, не совсем поправился
в здоровье и менее обращал внимания на все происходившее у нас
в доме.
Наконец
гости уехали, взяв обещание с отца и
матери, что мы через несколько дней приедем
к Ивану Николаичу Булгакову
в его деревню Алмантаево, верстах
в двадцати от Сергеевки, где
гостил Мансуров с женою и детьми. Я был рад, что уехали
гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать
в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками Мансуровыми она была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
Раз я приехал вечером
к Дмитрию с тем, чтобы с ним вместе провести вечер
в гостиной его
матери, разговаривать и слушать пение или чтение Вареньки; но Безобедов сидел на верху. Дмитрий резким тоном ответил мне, что он не может идти вниз, потому что, как я вижу, у него
гости.
— Александр Яковлич пишет, что нежно любимый им Пьер возвратился
в Москву и страдает грудью, а еще более того меланхолией, и что врачи ему предписывают провести нынешнее лето непременно
в деревне, но их усадьба с весьма дурным климатом; да и живя
в сообществе одной только
матери, Пьер, конечно, будет скучать, а потому Александр Яковлич просит, не позволим ли мы его милому повесе приехать
к нам
погостить месяца на два, что, конечно, мы позволим ему с великою готовностью.
В этом доме брат моей
матери никогда не принимал ни одного человека, равного ему по общественному положению и образованию; а если кто
к нему по незнанию заезжал, то он отбояривал
гостей так, что они вперед сюда уже не заглядывали.
На другой или третий день отец повез нас на Миллионную
в дом министра Новосильцова, где кроме его жены мы были представлены и старухе
матери с весьма серьезным лицом, украшенным огромною на щеке бородавкою.
В глаза бросалось уважение, с которым высокопоставленные
гости относились
к этой старухе, говорившей всем генералам! «Ты, батюшка»…
По смерти главы семейства и старшей его сестры имение перешло
к меньшой — Клавдии Иваницкой. Впоследствии я видел Клавдию Гавриловну у нашей
матери в гостях, но я ее встретил
в первый раз
в Троицын день на Ядрине
в церкви.
Если соседи по временам приезжали
к нам
в гости на несколько часов, то Вера Александровна Борисова, о которой я выше только слегка упомянул, приезжала
к матери и гащевала иногда по целым месяцам.
Через час,
в течение которого
гости, рассевшись по стульям, иногда рассказывали о перенесенных бедствиях, появлялось все, чем наскоро можно было накормить до десяти и более голодных людей. А затем
мать, принимая на себя ответственность
в расточительности, посылала
к приказчику Никифору Федорову за пятью рублями и передавала их посетителям.
Бессеменов. Нет — то!
К вам ходят
гости… целые дни шум… ночью спать нельзя… Ты на моих глазах шашни с постоялкой заводишь… ты всегда надута… а я… а мы с
матерью жмемся
в углу…
Потом сидели и молча плакали. Видно было, что и бабушка и
мать чувствовали, что прошлое потеряно навсегда и бесповоротно: нет уже ни положения
в обществе, ни прежней чести, ни права приглашать
к себе
в гости; так бывает, когда среди легкой, беззаботной жизни вдруг нагрянет ночью полиция, сделает обыск, и хозяин дома, окажется, растратил, подделал, — и прощай тогда навеки легкая, беззаботная жизнь!
Но потом мало-помалу
гости оживляются, всё
в избе принимает участие
в россказнях, и каждый
в свою очередь старается вставить красное словцо. Даже девяностолетняя
мать Домны изменяет вечно лежачему своему положению и, свесясь с печки, прислушивается одним ухом
к диковинным рассказам соседок.
Стречай-ка ты, родимый батюшка, своих дорогих
гостей, моих разлучников; сажай-ка за стол под окошечко свата-сватьюшку, дружку-засыльничка ко светцу, ко присветничку; не сдавайся, родимый батюшка, на слова их на ласковые, на поклоны низкие, на стакан пива пьяного, на чару зелена вина; не отдавай меня, родимый батюшка, из теплых рук
в холодные, ко чужому
к отцу,
к матери» — да!
Встав из-за стола, она упросила
мать отпустить ее с дежурства из гостиной, говоря, что у ней разболелась голова;
мать позволила ей уйти, но Шатов просидел с хозяевами еще часа полтора, проникнутый и разогретый чувством искренней любви, оживившей его несколько апатичный ум и медленную речь; он говорил живо, увлекательно, даже тепло и совершенно пленил Болдухиных, особенно Варвару Михайловну, которая, когда Ардальон Семеныч ушел, несколько времени не находила слов достойно восхвалить своего
гостя и восполняла этот недостаток выразительными жестами,
к которым только
в крайности прибегала.
Я сообразил, что, вероятно, пеленашка составляет неожиданный сюрприз для
гостя, находящегося
в каких-нибудь особенных отношениях
к матери и дочери, живущим со мною
в соседстве. И вскоре мои подозрения еще увеличились.
Окончилось вечернее моление. Феодор пошел
к игумну, не обратив на нее ни малейшего внимания, сказал ему о причине приезда и просил дозволения переночевать. Игумен был рад и повел Феодора
к себе… Первое лицо, встретившее их, была женщина, стоявшая близ Феодора, дочь игумна, который удалился от света, лишившись жены, и с которым был еще связан своею дочерью; она приехала
гостить к отцу и собиралась вскоре возвратиться
в небольшой городок близ Александрии, где жила у сестры своей
матери.
Дав слово вскорости повторить свое посещение,
гости наконец удалились; приветливые взоры Эмеренции сопровождали их до самой столовой, а Калимон Иваныч вышел даже
в переднюю и, посмотрев, как проворный слуга Бориса Андреича закутал господ
в шубы, навязал им шарфы и натянул на их ноги теплые сапоги, вернулся
в свой кабинет и немедленно заснул, между тем как Поленька, пристыженная своею
матерью, ушла
к себе наверх, а две безмолвные женские личности, одна
в чепце, другая
в темном платочке, поздравляли Эмеренцию с новой победой.
— Невмоготу было, матушка, истинно невмоготу, — сдержанно и величаво ответила Манефа. — Поверь слову моему,
мать Таисея, не
в силах была добрести до тебя… Через великую силу и по келье брожу… А сколько еще хлопот
к послезавтраму!.. И то с ума нейдет, о чем будем мы на Петров день соборовать… И о том гребтится, матушка, хорошенько бы гостей-то угостить, упокоить бы… А Таифушки нет,
в отлучке… Без нее как без рук… Да тут и беспокойство было еще — наши-то богомолки ведь чуть не сгорели
в лесу.
Только что Манефа после молитвы и недолгого отдыха вышла из боковуши
в большую келью, как вошла
к ней
мать Таисея с аршинною кулебякой на подносе. Следом за ней приезжие
гости Петр Степаныч Самоквасов да приказчик купца Панкова Семен Петрович вошли.
— Не слыхали ль чего, не гневается ли она на Патапа Максимыча? — обращаясь ко всем, спросила
мать Манефа. — За хлопотами совсем позабыл
к ней письмо отписать,
в гости позвать ее… Уж так он кручинится, так кручинится…
—
В город, батюшка, уехал, дела там какие-то у него, с неделю, слышь,
в отлучке пробудет, — сказал Самоквасов. — И
матери дома нет —
в Вихорево, коли знаете,
к Заплатиным
гостить поехала.
— У нее, матушка… Еще у
матери Фелицаты
погостил, — ответил Василий Борисыч. —
К австрийскому-то священству склонных обителей
в Оленеве только и есть.
После кутьи
в горницах родные и почетные
гости чай пили, а на улицах всех обносили вином, а непьющих баб, девок и подростков ренским потчевали. Только что сели за стол, плачеи стали под окнами дома… Устинья завела «поминальный плач», обращаясь от лица
матери к покойнице с зовом ее на погребальную тризну...
Наезжие отцы,
матери, отстояв часы и отпев молебный канон двенадцати апостолам [На другой день Петрова дня, 30 июня, празднуется двенадцати апостолам.], плотно на дорожку пообедали и потом каждый
к своим местам отправились. Остались
в Комарове Юдифа улангерская да
мать Маргарита оленевская со своими девицами. Хотели до третьего дня
погостить у Манефы, да Маргарите того не удалось.
Только что отобедали, раздача даров началась. Сначала
в горницах заменявшая место сестры Параша раздала оставшиеся после покойницы наряды Фленушке, Марьюшке, крылошанкам и некоторым деревенским девицам. А затем вместе с отцом,
матерью и почетными
гостями вышла она на улицу. На десяти больших подносах вынесли за Парашей дары. Устинья стала возле нее, и одна, без вопленниц, пропела
к людям «причет...
Беглянка после мировой почасту
гостит в обители, живет там, как
в родной семье, получает от
матерей вспоможение, дочерей отдает
к ним же на воспитание, а если овдовеет, воротится на старое пепелище,
в старицы пострижется и станет век свой доживать
в обители.
Николай вслушивался и вспоминал то время, когда он был еще маленький, и была жива его
мать, и у них собирались
гости, а он так же издалека прислушивался
к музыке и грезил — не образами, а чем-то другим,
в чем и образы и звуки сплетались
в одно яркое и мучительно-красивое, и оно извивалось, как разноцветная, поющая лента.
Мать Пелагея побежала
в усадьбу
к господам сказать, что Ефим помирает. Она давно уже ушла, и пора бы ей вернуться. Варька лежит на печи, не спит и прислушивается
к отцовскому «бу-бу-бу». Но вот слышно, кто-то подъехал
к избе. Это господа прислали молодого доктора, который приехал
к ним из города
в гости. Доктор входит
в избу; его не видно
в потемках, но слышно, как он кашляет и щелкает дверью.
В Успеньев день, поутру, Дмитрий Петрович пришел
к Дорониным с праздником и разговеньем. Дома случился Зиновий Алексеич и
гостю был рад. Чай, как водится, подали; Татьяна Андревна со старшей дочерью вышла, Наташа не показалась, сказала
матери, что голова у ней отчего-то разболелась. Ни слова не ответила на то Татьяна Андревна, хоть и заметила, что Наташина хворь была притворная, напущенная.
— Здесь ведь Грунюшка-то, — ответила ей
мать Таифа. — Вечером мы с ней повстречались.
В лавку
к себе зазвала,
погостила я маленько у них.
— Не
в том ее горе, Марко Данилыч, — сказал на то Петр Степаныч. —
К выгонке из скитов
мать Манефа давно приготовилась, задолго она знала, что этой беды им не избыть. И домá для того
в городе приторговала, и, ежели не забыли, она тогда
в Петров-от день, как мы у нее
гостили, на ихнем соборе других игумений и стариц соглашала, чтоб заранее
к выгонке готовились… Нет, это хоть и горе ей, да горе жданное, ведомое, напредки́ знамое. А вот как нежданная-то беда приключилася, так ей стало не
в пример горчее.
— Садитесь, — произнес он
в ответ на приветствие
гостя и на его вопрос о здоровье, —
Мать, дай нам чаю, — обратился он
к жене и сейчас же добавил, — рад-с, весьма рад-с, что вы пришли. Хотел посылать, да послов не нашел. А видеть вас рад, может скоро умру, надо с друзьями проститься. Впрочем, у меня-с друзей нет… кроме ее, — добавил генерал, кивнув по направлению, куда вышла жена.
Гаврила Иванович безумно любил Зиночку, и она так же любила его.
Мать же жила как-то
в стороне. Кабинет Зиночки (у нее был свой кабинет) примыкал
к кабинету Гаврилы Ивановича, Зиночка постоянно сидела у отца, спорила с ним, обменивалась впечатлениями, они вместе читали. А Анна Тимофеевна неизменно сидела
в гостиной, болтала с великосветскими
гостями и раскладывала пасьянс.
После экзаменов,
в начале июня, Володя поехал
к себе
в деревню Богучарово; мы поехали вместе с ним: его
мать, Варвара Владимировна, пригласила нас
погостить недельки на две.
— Ничего ты,
мать, не понимаешь, и не твое это дело, — сказал Жмухин, показываясь
в дверях. — Не приставай
к гостю со своими разговорами дикими. Уходи,
мать!
Свободного времени у Тани было
в это время больше, нежели прежде, так как княжна Людмила была чаще с
матерью, обсуждая на все лады предстоящий визит князя Сергея Сергеевича и форму приема желанного
гостя. Таня, не любившая сидеть
в девичьей, уходила
в сад, из него
в поле и как-то невольно, незаметно для себя оказывалась близ Соломонидиной избушки. Постоянно приглядываясь
к ней, она уже перестала находить
в ней что-нибудь страшное.