Неточные совпадения
4) Урус-Кугуш-Кильдибаев, Маныл Самылович, капитан-поручик из лейб-кампанцев. [Лейб-кампанцы — гвардейские офицеры или
солдаты, участники дворцовых переворотов XVIII века.] Отличался безумной отвагой и даже брал однажды приступом
город Глупов. По доведении о сем до сведения, похвалы не получил и
в 1745 году уволен с распубликованием.
20) Угрюм-Бурчеев, бывый прохвост. [Искаженное наименование «профоса» —
солдата в армии XVIII века, убиравшего нечистоты и приводившего
в исполнение приговоры о телесном наказании.] Разрушил старый
город и построил другой на новом месте.
Кроме того, он был житель уездного
города, и ему хотелось рассказать, как из его
города пошел один
солдат бессрочный, пьяница и вор, которого никто уже не брал
в работники.
Фонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а
в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во всех
городах, где много
солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ,
в виде дам
в красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам.
В полуверсте от
города из кустарника вышел
солдат в синей рубахе без пояса, с длинной, гибкой полосой железа на плече, вслед за ним — Харламов.
На рассвете поезд медленно вкатился
в снежную метель,
в свист и вой ветра,
в суматоху жизни
города, тесно набитого
солдатами.
— Ну, идемте смотреть
город, — скорее приказала, чем предложила она. Клим счел невежливым отказаться и часа три ходил с нею
в тумане, по скользким панелям, смазанным какой-то особенно противной грязью, не похожей на жирную грязь провинции. Марина быстро и твердо, как
солдат, отбивала шаг,
в походке ее была та же неудержимость, как
в словах, но простодушие ее несколько подкупало Клима.
— Ой, если б ты знал, что делается
в провинции! Я была
в шести
городах.
В Туле… Сказали — там семьсот винтовок, патроны, а… ничего нет!
В Коломне меня едва не… едва успела убежать… Туда приехали какие-то
солдаты… ужас! Дай мне кусок чего-нибудь…
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что
в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков
солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь
город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить.
В любую минуту. Безнаказанно…
Город уже проснулся, трещит, с недостроенного дома снимают леса, возвращается с работы пожарная команда, измятые, мокрые гасители огня равнодушно смотрят на людей, которых учат ходить по земле плечо
в плечо друг с другом, из-за угла выехал верхом на пестром коне офицер, за ним, перерезав дорогу пожарным, громыхая железом, поползли небольшие пушки, явились
солдаты в железных шлемах и прошла небольшая толпа разнообразно одетых людей, впереди ее чернобородый великан нес икону, а рядом с ним подросток тащил на плече, как ружье, палку с национальным флагом.
Было что-то нелепое
в гранитной массе Исакиевского собора,
в прикрепленных к нему серых палочках и дощечках лесов, на которых Клим никогда не видел ни одного рабочего. По улицам машинным шагом ходили необыкновенно крупные
солдаты; один из них, шагая впереди, пронзительно свистел на маленькой дудочке, другой жестоко бил
в барабан.
В насмешливом, злокозненном свисте этой дудочки,
в разноголосых гудках фабрик, рано по утрам разрывавших сон, Клим слышал нечто, изгонявшее его из
города.
Возвращаясь
в город, мы, между деревень, наткнулись на казармы и на плац. Большие желтые здания,
в которых поместится до тысячи человек, шли по обеим сторонам дороги. Полковник сидел
в креслах на открытом воздухе, на большой, расчищенной луговине, у гауптвахты; молодые офицеры учили
солдат. Ученье делают здесь с десяти часов до двенадцати утра и с пяти до восьми вечера.
В двери главного выхода отворилась калитка, и, переступив через порог калитки на двор,
солдаты с арестанткой вышли из ограды и пошли
городом посередине мощеных улиц.
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они, те самые, чья судьба решилась, всё так же неподвижно сидели за своей решеткой перед
солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И
в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство. Перед этим, предвидя ее оправдание и оставление
в городе, он был
в нерешительности, как отнестись к ней; и отношение к ней было трудно. Каторга же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней: недобитая птица перестала бы трепаться
в ягдташе и напоминать о себе.
Город был оцеплен, как
в военное время, и
солдаты пристрелили какого-то бедного дьячка, пробиравшегося через реку.
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо
в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно
в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было!
солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
Тюрьма стояла на самом перевале, и от нее уже был виден
город, крыши домов, улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и остановилась у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный
солдат подошел к дверцам, взял у матери подорожную и унес ее
в маленький домик, стоявший на левой стороне у самой дороги. Оттуда вышел тотчас же высокий господин, «команду на заставе имеющий»,
в путейском мундире и с длинными офицерскими усами. Вежливо поклонившись матери, он сказал...
С этих пор патриотическое возбуждение и демонстрации разлились широким потоком.
В городе с барабанным боем было объявлено военное положение.
В один день наш переулок был занят отрядом
солдат. Ходили из дома
в дом и отбирали оружие. Не обошли и нашу квартиру: у отца над кроватью, на ковре, висел старый турецкий пистолет и кривая сабля. Их тоже отобрали… Это был первый обыск, при котором я присутствовал. Процедура показалась мне тяжелой и страшной.
— Ешь,
солдат, а утро вечера мудренее. Зачем
в город-то притащился?
В пятидесятые и шестидесятые годы, когда по Амуру, не щадя
солдат, арестантов и переселенцев, насаждали культуру,
в Николаевске имели свое пребывание чиновники, управлявшие краем, наезжало сюда много всяких русских и иностранных авантюристов, селились поселенцы, прельщаемые необычайным изобилием рыбы и зверя, и, по-видимому,
город не был чужд человеческих интересов, так как был даже случай, что один заезжий ученый нашел нужным и возможным прочесть здесь
в клубе публичную лекцию.
— Наутро я вышел по
городу побродить, — продолжал князь, лишь только приостановился Рогожин, хотя смех всё еще судорожно и припадочно вздрагивал на его губах, — вижу, шатается по деревянному тротуару пьяный
солдат,
в совершенно растерзанном виде.
Острог помещался на самом конце
города в частном доме и отличался от прочих зданий только тем, что имел около себя будку с
солдатом и все окна его были с железными решетками.
Ночь была совершенно темная, а дорога страшная — гололедица. По выезде из
города сейчас же надобно было ехать проселком. Телега на каждом шагу готова была свернуться набок. Вихров почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который начал становиться невыносим ему своим усердием к службе.
В селении, отстоящем от
города верстах
в пяти, они, наконец, остановились.
Солдаты неторопливо разместились у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова.
—
В городу, брат, стоит,
в городу, — проговорил другой, старый фурштатский
солдат, копавший с наслаждением складным ножом
в неспелом, белёсом арбузе. Мы вот только с полдён оттеле идем. Такая страсть, братец ты мой, что и не ходи лучше, а здесь упади где-нибудь
в сене, денек-другой пролежи — дело-то лучше будет.
Большов. Сидят-то сидят, да каково сидеть-то! Каково по улице-то идти с
солдатом! Ох, дочка! Ведь меня сорок лет
в городе-то все знают, сорок лет все
в пояс кланялись, а теперь мальчишки пальцами показывают.
В городе была полная паника, люди боялись говорить друг с другом, ставни всех окон на улицу были закрыты. По пустынным улицам ходили отряды
солдат и тихо проезжали под конвоем кареты с завешенными окнами.
Ах, как кстати: здесь
в городе и около бродит теперь один Федька Каторжный, беглый из Сибири, представьте, мой бывший дворовый человек, которого папаша лет пятнадцать тому
в солдаты упек и деньги взял.
Елена сошла на берег и, сама не зная для чего, объехала
город на электрическом трамвае. Весь гористый, каменный белый
город казался пустым, вымирающим, и можно было подумать, что никто
в нем не живет, кроме морских офицеров, матросов и
солдат, — точно он был завоеван.
Искать их надо у
солдат, у фабричных
в фабричных
городах и даже по некоторым незнакомым бедным городкам у мещан.
—
В кандалы его,
в кандалы! — кричала генеральша. — Сейчас же его
в город и
в солдаты отдай, Егорушка! Не то не будет тебе моего благословения. Сейчас же на него колодку набей и
в солдаты отдай.
Пугачев, подошед к ней, вдруг оттолкнул одного из
солдат, его сопровождавших; другой помог колоднику сесть
в кибитку и вместе с ним ускакал из
городу.
Ночью около всего
города запылали скирды заготовленного на зиму сена. Губернатор не успел перевезти оное
в город. Противу зажигателей (уже на другой день утром) выступил майор Наумов (только что прибывший из Яицкого городка). С ним было тысяча пятьсот человек конницы и пехоты. Встреченный пушками, он перестреливался и отступил безо всякого успеха. Его
солдаты робели, а казакам он не доверял.
Прелестный вид, представившийся глазам его, был общий, губернский, форменный: плохо выкрашенная каланча, с подвижным полицейским
солдатом наверху, первая бросилась
в глаза; собор древней постройки виднелся из-за длинного и, разумеется, желтого здания присутственных мест, воздвигнутого
в известном штиле; потом две-три приходские церкви, из которых каждая представляла две-три эпохи архитектуры: древние византийские стены украшались греческим порталом, или готическими окнами, или тем и другим вместе; потом дом губернатора с сенями, украшенными жандармом и двумя-тремя просителями из бородачей; наконец, обывательские дома, совершенно те же, как во всех наших
городах, с чахоточными колоннами, прилепленными к самой стене, с мезонином, не обитаемым зимою от итальянского окна во всю стену, с флигелем, закопченным,
в котором помещается дворня, с конюшней,
в которой хранятся лошади; дома эти, как водится, были куплены вежливыми кавалерами на дамские имена; немного наискось тянулся гостиный двор, белый снаружи, темный внутри, вечно сырой и холодный;
в нем можно было все найти — коленкоры, кисеи, пиконеты, — все, кроме того, что нужно купить.
Да и долго еще по пограничным еврейским местечкам ездили отряды
солдат с глухими фурами и ловили еврейских ребятишек, выбирая, которые поздоровее, сажали
в фуры, привозили их
в города и рассылали по учебным полкам, при которых состояли школы кантонистов.
Она выпрямлялась, ждала, но патруль проходил мимо, не решаясь или брезгуя поднять руку на нее; вооруженные люди обходили ее, как труп, а она оставалась во тьме и снова тихо, одиноко шла куда-то, переходя из улицы
в улицу, немая и черная, точно воплощение несчастий
города, а вокруг, преследуя ее, жалобно ползали печальные звуки: стоны, плач, молитвы и угрюмый говор
солдат, потерявших надежду на победу.
— Постоянно — пираты,
солдаты, и почти каждые пять лет
в Неаполе новые правители, [Горький, как можно предполагать, имел
в виду бурную историю Неаполя на протяжении многих веков, когда норманнских завоевателей (1136–1194) сменяли
солдаты германского императора Генриха VI, Анжуйскую королевскую династию (1266–1442) — Арагонская (1442–1501); свыше двухсот лет продолжалось испанское господство (1503–1707); вслед за австрийскими оккупантами приходили французские, вторгались войска Наполеона под предводительством Мюрата (1808–1815); 7 ноября 1860 г.
в город вступили краснорубашечники во главе с Гарибальди, и Неаполь с округой вошел
в состав Итальянского королевства.] — женщин надо было держать под замком.
пошла богу помолиться, у него защиты попросить… Так отец, с сонных-то глаз, по мачехину наученью, давеча поутру велел городничему изловить ее да на веревке, с
солдатом по
городу провести для страму; да
в чулан дома запрут ее на полгода, а то и на год.
Параша (привстает и как бы
в бреду). По
городу с
солдатом?
В чулан? Где он? Где атаман? Пойдем! Вместе пойдем! И я с вами…
Вася. Да уж теперь я строго, потому не смей он порочить! Я с него за бесчестье… Он меня
в солдаты, а я, по его милости, должен был
в кабалу итти. Уж я теперь за все это его дочь могу требовать смело. Мы хоть люди маленькие, а нас тоже марать-то зачем же! Нет, уж теперь дочь подавай. Все знают, что я к ней через забор лазил,
в городе-то не утаишь. Ну, стало быть, я ей и жених! У нас такой порядок.
Я помню, что очутилась опять подле французских
солдат; не знаю, как это сделалось… помню только, что я просилась опять
в город, что меня не пускали, что кто-то сказал подле меня, что я русская, что Дольчини был тут же вместе с французскими офицерами; он уговорил их пропустить меня; привел сюда, и если я еще не умерла с голода, то за это обязана ему… да, мой друг! я просила милостину для моего сына, а он умер…
Так,
в городе Романове поп Викула, на святой неделе обходя с образами Троицкую слободу,
в доме
солдата Кокорева не допустил его к св. кресту, называл врагом и басурманом за то, что он был с выстриженною бородою.
Яков замолчал, поняв, что его слова не дойдут до Тихона. Он решил сказать Тихону о Носкове потому, что необходимо было сказать кому-либо о этом человеке; мысль о нём угнетала Якова более, чем всё происходящее. Вчера
в городе к нему откуда-то из-за угла подошёл этот кривоногий, с тупым лицом
солдата, снял фуражку и, глядя внутрь её,
в подкладку, сказал...
Прокатилась длинная волна стриженых голов; это ученики двух городских училищ; тяжёлой, серой машиной продвинулась полурота
солдат, её вёл знаменитый
в городе хладнокровный поручик Маврин: он ежедневно купался
в Оке, начиная с половодья и кончая заморозками, и, как было известно, жил на деньги Помяловой, находясь с нею
в незаконной связи.
По улицам
города ходили хромые, слепые, безрукие и всячески изломанные люди
в солдатских шинелях, и всё вокруг окрашивалось
в гнойный цвет их одежды. Изломанных, испорченных
солдат водили на прогулки городские дамы, дамами командовала худая, тонкая, похожая на метлу, Вера Попова, она привлекла к этому делу и Полину, но та, потряхивая головою, кричала, жаловалась...
Зимою
в одной из квартир были арестованы однорукий офицер Смирнов и
солдат Муратов, георгиевские кавалеры, участники Ахал-Текинской экспедиции Скобелева; арестовали их — а также Зобнина, Овсянкина, Григорьева, Крылова и еще кого-то — за попытку устроить тайную типографию, для чего Муратов и Смирнов, днем,
в воскресенье, пришли воровать шрифты
в типографию Ключникова на бойкой улице
города.
Через несколько дней мы пришли
в Александрию, где собралось очень много войск. Еще сходя с высокой горы, мы видели огромное пространство, пестревшее белыми палатками, черными фигурами людей, длинными коновязями и блестевшими кое-где рядами медных пушек и зеленых лафетов и ящиков. По улице
города ходили целые толпы офицеров и
солдат.
Все это промелькнуло и исчезло. Пыльные улицы, залитые палящим зноем; измученные возбуждением и почти беглым шагом на пространстве целой версты
солдаты, изнемогающие от жажды; крик офицеров, требующих, чтобы все шли
в строю и
в ногу, — вот все, что я видел и слышал пять минут спустя. И когда мы прошли еще версты две душным
городом и пришли на выгон, отведенный нам под бивуак, я бросился на землю, совершенно разбитый и телом и душою.
А у нас тогда,
в Орле, путные люди на извозчиках по
городу еще не ездили. Ездили только какие-нибудь гуляки, а больше извозчики стояли для наемщиков, которые
в Орле за других во все места
в солдаты нанимались.
— Слугу царя и отечества
в полицию? — ревел
солдат и уже лез на хозяина с кулаками. Тот уходил, отплевываясь и взволнованно сопя. Это всё, что он мог сделать, — было лето, время, когда
в приволжском
городе трудно найти хорошего пекаря.
Шлагбаум был окрашен во все цвета национальной пестряди, состоящей из черных и белых полос с красными отводами, и еще не успел запылиться, как пронеслась весть, что губернатор уже выехал из соседнего
города и держит путь прямо на Солигалич. Тотчас же везде были поставлены махальные
солдаты, а у забора бедной хибары Рыжова глодала землю резвая почтовая тройка с телегою,
в которую Александр Афанасьевич должен был вспрыгнуть при первом сигнале и скакать навстречу «надменной фигуре».