Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Уж не послать ли за
доктором в город?
Было
в нем что-то устойчиво скучное, упрямое. Каждый раз, бывая у Марины, Самгин встречал его там, и это было не очень приятно, к тому же Самгин замечал, что англичанин выспрашивает его, точно
доктор — больного. Прожив
в городе недели три, Крэйтон исчез.
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «
Доктор говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет
в городе все более видную роль. Снова
в городе начнут говорить о ней, как говорили о детском ее романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что улицы необычно многолюдны и
в городе шумно так же, как
в тюрьме. Дома его встретил
доктор Любомудров, он шел по двору
в больничном халате, остановился, взглянул на Самгина из-под ладони и закричал...
Но усмешка не изгнала из памяти эту формулу, и с нею он приехал
в свой
город, куда его потребовали Варавкины дела и где — у
доктора Любомудрова — он должен был рассказать о Девятом января.
Улавливая отдельные слова и фразы, Клим понял, что знакомство с русским всегда доставляло
доктору большое удовольствие; что
в 903 году
доктор был
в Одессе, — прекрасный, почти европейский
город, и очень печально, что революция уничтожила его.
Через несколько минут поезд подошел к вокзалу, явился старенький
доктор, разрезал ботинок Крэйтона, нашел сложный перелом кости и утешил его, сказав, что знает
в городе двух англичан: инженера и скупщика шерсти. Крэйтон вынул блокнот, написал две записки и попросил немедленно доставить их соотечественникам. Пришли санитары, перенесли его
в приемный покой на вокзале, и там он, брезгливо осматриваясь, с явным отвращением нюхая странно теплый, густой воздух, сказал Самгину...
— Наконец, — заключил
доктор, — к зиме поезжайте
в Париж и там,
в вихре жизни, развлекайтесь, не задумывайтесь: из театра на бал,
в маскарад, за
город, с визитами, чтоб около вас друзья, шум, смех…
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой день
в больницу, а больше к Меланхолихе,
доктора же не звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами на неоседланной лошади,
в город, за
доктором.
Часов
в пять, когда жара спала, пошли по
городу, встретили
доктора, зятя Лесюера.
Вверху стола сидел старик Корчагин; рядом с ним, с левой стороны,
доктор, с другой — гость Иван Иванович Колосов, бывший губернский предводитель, теперь член правления банка, либеральный товарищ Корчагина; потом с левой стороны — miss Редер, гувернантка маленькой сестры Мисси, и сама четырехлетняя девочка; с правой, напротив — брат Мисси, единственный сын Корчагиных, гимназист VI класса, Петя, для которого вся семья, ожидая его экзаменов, оставалась
в городе, еще студент-репетитор; потом слева — Катерина Алексеевна, сорокалетняя девица-славянофилка; напротив — Михаил Сергеевич или Миша Телегин, двоюродный брат Мисси, и внизу стола сама Мисси и подле нее нетронутый прибор.
Ввиду всех этих данных Надежда Васильевна и не дала
доктору сейчас же решительного ответа, когда он предложил ей ехать
в Гарчики. Ее что-то удерживало от этой поездки, точно она боялась сближения с Приваловым там, на мельнице, где он, собственно, бывал реже, чем
в городе. Но
доктор настаивал на своем предложении, и Надежда Васильевна наконец нашла то, что ее смущало.
Надежда Васильевна
в несколько минут успела рассказать о своей жизни на приисках, где ей было так хорошо, хотя иногда начинало неудержимо тянуть
в город, к родным. Она могла бы назвать себя совсем счастливой, если бы не здоровье Максима, которое ее очень беспокоит, хотя
доктор, как все
доктора, старается убедить ее
в полной безопасности. Потом она рассказывала о своих отношениях к отцу и матери, о Косте, который по последнему зимнему пути отправился
в Восточную Сибирь, на заводы.
Кстати, уже всем почти было известно
в городе, что приезжий знаменитый врач
в какие-нибудь два-три дня своего у нас пребывания позволил себе несколько чрезвычайно обидных отзывов насчет дарований
доктора Герценштубе.
Митю, конечно, остановили, но мнение молодого врача имело самое решающее действие как на суд, так и на публику, ибо, как оказалось потом, все с ним согласились. Впрочем,
доктор Герценштубе, спрошенный уже как свидетель, совершенно неожиданно вдруг послужил
в пользу Мити. Как старожил
города, издавна знающий семейство Карамазовых, он дал несколько показаний, весьма интересных для «обвинения», и вдруг, как бы что-то сообразив, присовокупил...
К счастью, лихорадка застигла меня
в уездном
городе,
в гостинице; я послал за
доктором.
Призвали наконец и
доктора, который своим появлением только напугал больную. Это был один из тех неумелых и неразвитых захолустных врачей, которые из всех затруднений выходили с честью при помощи формулы:
в известных случаях наша наука бессильна. Эту формулу высказал он и теперь: высказал самоуверенно, безапелляционно и, приняв из рук Степаниды Михайловны (на этот раз трезвой) красную ассигнацию, уехал обратно
в город.
В первый момент
доктор не придал письму никакого значения, как безыменной клевете, но потом оно его начало беспокоить с новой точки зрения: лично сам он мог наплевать на все эти сплетни, но ведь о них, вероятно, говорит целый
город.
— Да ведь мы староверы… Никого из наших стариков сейчас нет
в городе, — с ужасом ответила Харитина, глядя на
доктора широко раскрытыми глазами. — Ужели она умрет?.. Спасите ее,
доктор… ради всего святого…
доктор…
Это скрытое торжество волновало и сердило Харитину, и ей опять делалось жаль мужа. Она даже насильно вызывала
в памяти те нежные сцены, которые происходили у нее с мужем
в остроге. Ей хотелось пожалеть его по-хорошему, пожалеть, как умеют жалеть любящие женщины, а вместо этого она ни к селу ни к
городу спросила
доктора...
Сказав таким образом о заблуждениях и о продерзостях людей наглых и злодеев, желая, елико нам возможно, пособием господним, о котором дело здесь, предупредить и наложить узду всем и каждому, церковным и светским нашей области подданным и вне пределов оныя торгующим, какого бы они звания и состояния ни были, — сим каждому повелеваем, чтобы никакое сочинение,
в какой бы науке, художестве или знании ни было, с греческого, латинского или другого языка переводимо не было на немецкий язык или уже переведенное, с переменою токмо заглавия или чего другого, не было раздаваемо или продаваемо явно или скрытно, прямо или посторонним образом, если до печатания или после печатания до издания
в свет не будет иметь отверстого дозволения на печатание или издание
в свет от любезных нам светлейших и благородных
докторов и магистров университетских, а именно: во граде нашем Майнце — от Иоганна Бертрама де Наумбурха
в касающемся до богословии, от Александра Дидриха
в законоучении, от Феодорика де Мешедя во врачебной науке, от Андрея Елера во словесности, избранных для сего
в городе нашем Ерфурте
докторов и магистров.
В городе же Франкфурте, если таковые на продажу изданные книги не будут смотрены и утверждены почтенным и нам любезным одним богословия магистром и одним или двумя
докторами и лиценциатами, которые от думы оного
города на годовом жалованье содержимы быть имеют.
Тогда он взял с собою сына и целых три года проскитался по России от одного
доктора к другому, беспрестанно переезжая из
города в город и приводя
в отчаяние врачей, сына, прислугу своим малодушием и нетерпением.
— Хорошо, Лизавета Егоровна, буду думать, — шутливо ответил
доктор и поехал крупной рысью
в город, а Лиза с Помадою пошли к дому.
Подъехал
в саночках Помада, возвратившийся из
города.
Доктор повидался с ним и вспрыгнул на лошадь.
Вечером, когда сумрак сливает покрытые снегом поля с небом, по направлению от Мерева к уездному
городу ехали двое небольших пошевней.
В передних санях сидели Лиза и Гловацкая, а
в задних
доктор в огромной волчьей шубе и Помада
в вытертом котиковом тулупчике, который по милости своего странного фасона назывался «халатиком».
— Батюшка мой! — говорил
доктор, взойдя
в жилище конторщика, который уже восстал от сна и ожидал разгадки странного появления барышни, — сделайте-ка вы милость, заложите поскорее лошадку да слетайте
в город за дочкою Петра Лукича. Я вот ей пару строчек у вас черкну. Да выходите-то, батюшка, сейчас: нам нужно у вас барышню поместить. Вы ведь не осердитесь?
Эта слабонервная девица, возложившая
в первый же год по приезде
доктора в город честный венец на главу его, на третий день после свадьбы пожаловалась на него своему отцу, на четвертый — замужней сестре, а на пятый — жене уездного казначея, оделявшего каждое первое число пенсионом всех чиновных вдовушек
города, и пономарю Ефиму, раскачивавшему каждое воскресенье железный язык громогласного соборного колокола.
Доктор пойдет
в город, и куда бы он ни шел, все ему смотрительский дом на дороге выйдет. Забежит на минутку, все, говорит, некогда, все торопится, да и просидит битый час против работающей Женни, рассказывая ей, как многим худо живется на белом свете и как им могло бы житься совсем иначе, гораздо лучше, гораздо свободнее.
Прошло пять дней. Женни, Лиза и няня отговели.
В эти дни их навещали Вязмитинов и Зарницын.
Доктора не было
в городе. Лиза была весела, спокойна, охотно рассуждала о самых обыденных вещах и даже нередко шутила и смеялась.
Доктор, впрочем, бывал у Гловацких гораздо реже, чем Зарницын и Вязмитинов: служба не давала ему покоя и не позволяла засиживаться
в городе; к тому же, он часто бывал
в таком мрачном расположении духа, что бегал от всякого сообщества. Недобрые люди рассказывали, что он
в такие полосы пил мертвую и лежал ниц на продавленном диване
в своем кабинете.
— Вы не знаете,
доктор в городе?
Дети мои, кажется, у нас никогда не было случая, чтобы мы пускались друг с другом
в откровенности, а вот я вам скажу, что меня, когда мне было десять с половиной лет, моя собственная мать продала
в городе Житомире
доктору Тарабукину.
Когда мы воротились
в город, моя мать, видя, что я стал немножко покрепче, и сообразя, что я уже с неделю не принимал обыкновенных микстур и порошков, помолилась богу и решилась оставить уфимских
докторов, а принялась лечить меня по домашнему лечебнику Бухана.
Людмила взяла мать под руку и молча прижалась к ее плечу.
Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне.
В тишине за окном устало вздыхал вечерний шум
города, холод веял
в лица, шевелил волосы на головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза.
В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый шепот. Люди, неподвижно стоя у окна, смотрели во тьму и молчали.
— Дело! — отозвался он. — Вот
в воскресенье пойду с вами
в город, покажу вас
доктору, и будут очки…
Иван Иванович Зарубин был и хромой и
доктор, никогда никого не лечивший, погруженный весь
в разные издательства, на которых он вечно прогорал и, задолжав, обыкновенно исчезал из
города.
Заехавший к нему поручик, чтобы узнать, что он предпримет касательно дуэли, увидев Аггея Никитича
в совершенно бессознательном положении, поскакал позвать
доктора; но тот был
в отъезде, почему поручик бросился к аптекарю и, застав того еще не спавшим, объяснил ему, что
доктора нет
в городе, а между тем исправник их, господин Зверев, находится
в отчаянном положении, и потому он просит господина аптекаря посетить больного.
О пище, впрочем, из моих приезжих никто не думал, и все намерены были ограничиться чаем, кофеем и привезенною из Кузьмищева телятиной, за исключением однако
доктора, который, сообразив, что
город стоит на довольно большой и, вероятно, многорыбной реке, сейчас же отправился
в соседний трактирчик, выпил там рюмки три водочки и заказал себе селяночку из стерляди, которую и съел с величайшим наслаждением.
Переночевав, кому и как бог привел, путники мои, едва только появилось солнце, отправились
в обратный путь. День опять был ясный и теплый. Верстах
в двадцати от
города доктор, увидав из окна кареты стоявшую на горе и весьма недалеко от большой дороги помещичью усадьбу, попросил кучера, чтобы тот остановился, и затем, выскочив из кареты, подбежал к бричке Егора Егорыча...
Доктор переночевал «для формы» и на другой день, рано утром уехал
в город. Оставляя Дубровино, он высказал прямо, что больному остается жить не больше двух дней и что теперь поздно думать об каких-нибудь «распоряжениях», потому что он и фамилии путем подписать не может.
«Пойдемте со мной
в город», — предложил им
доктор.
— А я на что похож? Не-ет, началась расслойка людям, и теперь у каждого должен быть свой разбег. Вот я,
в городе Вологде,
в сумасшедшем доме служил, так
доктор — умнейший господин! — сказывал мне: всё больше год от году сходит людей с ума. Это значит — начали думать! Это с непривычки сходят с ума, — не привыкши кульё на пристанях носить, обязательно надорвёшься и грыжу получишь, как вот я, — так и тут — надрывается душа с непривычки думать!
Было странно, что обо всём, что творилось
в городе,
доктор почти не говорил, а когда его спрашивали о чём-нибудь, он отвечал так неохотно и коротко, точно язык его брезговал словами, которые произносил.
У нас тут
доктор есть
в городе, Алексей Иванович Отрожденский, прекрасный человек, честный и сведущий, — вам с ним даже не худо будет посоветоваться насчет врачебной части
в селениях, — но ужасно грубый материалист.
Думал, думал и, видя, что ничего не выдумаю, решил себе съездить
в свой уездный
город и повидаться с тем материалистом-врачом Отрожденским, о котором мне говорил и с которым даже советовал повидаться становой Васильев. Сказано — сделано: приезжаю
в городишко, остановился на постоялом дворе и, чтобы иметь предлог познакомиться с
доктором не совсем официальным путем, посылаю просить его к себе как больной врача.
— Теперь бы хорошо проехаться
в коляске куда-нибудь за
город, — сказал Иван Дмитрич, потирая свои красные глаза, точно спросонок, — потом вернуться бы домой
в теплый, уютный кабинет и… и полечиться у порядочного
доктора от головной боли… Давно уже я не жил по-человечески. А здесь гадко! Нестерпимо гадко!
В городе он имеет громадную практику, носит белый галстук и считает себя более сведущим, чем
доктор, который совсем не имеет практики.
В августе Андрей Ефимыч получил от городского головы письмо с просьбой пожаловать по очень важному делу. Придя
в назначенное время
в управу, Андрей Ефимыч застал там воинского начальника, штатного смотрителя уездного училища, члена управы, Хоботова и еще какого-то полного белокурого господина, которого представили ему как
доктора. Этот
доктор, с польскою, трудно выговариваемою фамилией, жил
в тридцати верстах от
города, на конском заводе, и был теперь
в городе проездом.
Когда приятели вернулись
в свой
город, был уже ноябрь и на улицах лежал глубокий снег. Место Андрея Ефимыча занимал
доктор Хоботов; он жил еще на старой квартире
в ожидании, когда Андрей Ефимыч приедет и очистит больничную квартиру. Некрасивая женщина, которую он называл своей кухаркой, уже жила
в одном из флигелей.