Неточные совпадения
Профессор с досадой и как будто умственною
болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес
глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого
в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
Когда дети играли на дворе, Иван Дронов отверженно сидел на ступенях крыльца кухни, упираясь локтями
в колена, а скулами о ладони, и затуманенными
глазами наблюдал игры барчат. Он радостно взвизгивал, когда кто-нибудь падал или, ударившись, морщился
от боли.
— Не увидимся с Ольгой… Боже мой! Ты открыл мне
глаза и указал долг, — говорил он, глядя
в небо, — где же взять силы? Расстаться! Еще есть возможность теперь, хотя с
болью, зато после не будешь клясть себя, зачем не расстался? А
от нее сейчас придут, она хотела прислать… Она не ожидает…
«Меланхолихой» звали какую-то бабу
в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги как рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век
в три погибели, или другой перестанет говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится
от нее без
глаз или без челюсти — а все же
боль проходила, и мужик или баба работали опять.
От боли у меня потемнело
в глазах.
Она действительно что-то поговорила старичку, и тот моментально исчез, точно
в воду канул. Потом Галактион поймал маленькую теплую руку Пашеньки и крепко пожал ее. У Пашеньки даже слезы выступили на
глазах от боли, но она стерпела и продолжала улыбаться.
Потом она растирала мне уши гусиным салом; было больно, но
от нее исходил освежающий, вкусный запах, и это уменьшало
боль. Я прижимался к ней, заглядывая
в глаза ее, онемевший
от волнения, и сквозь ее слова слышал негромкий, невеселый голос бабушки...
Мать очень боялась, чтоб мы с сестрой не простудились, и мы обыкновенно лежали
в пологу, прикрытые теплым одеялом; у матери
от дыму с непривычки
заболели глаза и проболели целый месяц.
Раз мне пришла мысль, что счастье не зависит
от внешних причин, а
от нашего отношения к ним, что человек, привыкший переносить страдания, не может быть несчастлив, и, чтобы приучить себя к труду, я, несмотря на страшную
боль, держал по пяти минут
в вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил
в чулан и веревкой стегал себя по голой спине так больно, что слезы невольно выступали на
глазах.
И вдруг… Бывает: уж весь окунулся
в сладкий и теплый сон — вдруг что-то прокололо, вздрагиваешь, и опять
глаза широко раскрыты… Так сейчас: на полу
в ее комнате затоптанные розовые талоны, и на одном: буква Ф и какие-то цифры… Во мне они — сцепились
в один клубок, и я даже сейчас не могу сказать, что это было за чувство, но я стиснул ее так, что она
от боли вскрикнула…
Первая мысль — кинуться туда и крикнуть ей: «Почему ты сегодня с ним? Почему не хотела, чтобы я?» Но невидимая, благодетельная паутина крепко спутала руки и ноги; стиснув зубы, я железно сидел, не спуская
глаз. Как сейчас: это острая, физическая
боль в сердце; я, помню, подумал: «Если
от нефизических причин может быть физическая
боль, то ясно, что — »
Он ответил как-то коротко, как будто с какою-то внутреннею
болью, точно стараясь не глядеть на меня, и лицо его покраснело; через полминуты он посмотрел на меня, и
в глазах его засверкал огонь ненависти, а губы затряслись
от негодования.
Руки мне жгло и рвало, словно кто-то вытаскивал кости из них. Я тихонько заплакал
от страха и
боли, а чтобы не видно было слез, закрыл
глаза, но слезы приподнимали веки и текли по вискам, попадая
в уши.
Слышал
от отца Виталия, что барыню Воеводину
в Воргород повезли,
заболела насмерть турецкой болезнью, называется — Баязетова.
От болезни этой
глаза лопаются и помирает человек, ничем она неизлечима. Отец Виталий сказал — вот она, женская жадность, к чему ведёт».
И вот он снова читает целыми днями, до
боли в глазах, ревниво оберегая себя
от всяких помех, никуда не выходя, ничем не интересуясь и лишь изредка поглядывая на чёрные стрелки часов, отмечавших таяние времени по жёлтому, засиженному мухами циферблату.
— Теперь бы хорошо проехаться
в коляске куда-нибудь за город, — сказал Иван Дмитрич, потирая свои красные
глаза, точно спросонок, — потом вернуться бы домой
в теплый, уютный кабинет и… и полечиться у порядочного доктора
от головной
боли… Давно уже я не жил по-человечески. А здесь гадко! Нестерпимо гадко!
— Как теперь вижу родителя: он сидит на дне барки, раскинув больные руки, вцепившись
в борта пальцами, шляпу смыло с него, волны кидаются на голову и на плечи ему то справа, то слева, бьют сзади и спереди, он встряхивает головою, фыркает и время
от времени кричит мне. Мокрый он стал маленьким, а
глаза у него огромные
от страха, а может быть,
от боли. Я думаю —
от боли.
Он оттолкнулся
от дерева, — фуражка с головы его упала. Наклоняясь, чтоб поднять её, он не мог отвести
глаз с памятника меняле и приёмщику краденого. Ему было душно, нехорошо, лицо налилось кровью,
глаза болели от напряжения. С большим усилием он оторвал их
от камня, подошёл к самой ограде, схватился руками за прутья и, вздрогнув
от ненависти, плюнул на могилу… Уходя прочь
от неё, он так крепко ударял
в землю ногами, точно хотел сделать больно ей!..
Но вот лицо ее покривилось
от боли, она открыла
глаза и стала глядеть
в потолок, как бы соображая, что с ней… На ее лице выразилось отвращение.
Рассмешить не удавалось, но часто Евсей вздрагивал
от боли, его жёлтое лицо серело,
глаза широко раскрывались, ложка
в руке дрожала.
Страшен он был… За несколько минут перед тем красный
от пьянства, он как-то осунулся, почернел,
глаза, налитые кровью, смотрели ужасно —
боль, стыд и непримиримая злоба сверкали
в них…
Опять полетел Комар Комарович и впился медведю прямо
в глаз. Заревел медведь
от боли, хватил себя лапой по морде, и опять
в лапе ничего, только чуть
глаз себе не вырвал когтем. А Комар Комарович вьется над самым медвежьим ухом и пищит...
Погодин же вгляделся
в начисто выбритый подбородок Андрея Иваныча,
в его задумчивые, спокойно-скрытные
глаза — и весь передернулся
от какого-то мучительного и страшного то ли представления, то ли предчувствия. И долго еще, день или два, с таким же чувством темного ожидания смотрел на матросиково лицо, пока не вытеснили его другие
боли, переживания и заботы.
Раиса как бы с трудом перевела
глаза на меня; мигнула ими несколько раз, все более и более их расширяя, потом нагнула голову набок, понемногу побагровела вся, губы ее раскрылись… Она медленно, полной грудью потянула
в себя воздух, сморщилась как бы
от боли и, с страшным усилием проговорив: «Да… Дав… жи… жив», — порывисто встала с крыльца и устремилась…
— Тащи выше! — было приказание Орленки, и
в две минуты она поднялась
от земли на аршин…
глаза ее налились кровью, стиснув зубы, она старалась удерживать невольные крики… палачи опять остановились, и Вадим сделал знак Орленке, который его тотчас понял. Солдатку разули; под ногами ее разложили кучку горячих угольев…
от жару и
боли в ногах ее начались судороги — и она громко застонала, моля о пощаде.
В это время, когда даже у занимающих высшие должности
болит от морозу лоб и слезы выступают
в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны.
С момента, когда он велел Гавриле грести тише, Гаврилу снова охватило острое выжидательное напряжение. Он весь подался вперед, во тьму, и ему казалось, что он растет, — кости и жилы вытягивались
в нем с тупой
болью, голова, заполненная одной мыслью,
болела, кожа на спине вздрагивала, а
в ноги вонзались маленькие, острые и холодные иглы.
Глаза ломило
от напряженного рассматриванья тьмы, из которой — он ждал — вот-вот встанет нечто и гаркнет на них: «Стой, воры!..»
Тогда Мячков размахивался и изо всех сил ударял наивного хвастуна, но не
в грудь, а под ложечку, как раз туда, где кончается грудная клетка и где у детей такое чувствительное место. Несколько минут новичок не мог передохнуть и с вытаращенными
глазами, перегнувшись пополам, весь посиневший
от страшной
боли, только раскрывал и закрывал рот, как рыба, вытащенная из воды. А Мячков около него радостно потирал руки, кашлял и сгибался
в три погибели, заливаясь тоненьким ликующим смехом.
Он залпом выпил пол чайного стакана. Сладкая жидкость подействовала через пять минут, — мучительно
заболел левый висок, и жгуче и тошно захотелось пить. Выпив три стакана воды, Коротков
от боли в виске совершенно забыл Кальсонера, со стоном содрал с себя верхнюю одежду и, томно закатывая
глаза, повалился на постель. «Пирамидону бы…» — шептал он долго, пока мутный сон не сжалился над ним.
Забралась на пчельник девочка — три года было ей, — а пчела её
в глаз и чикнула; разболелся глазок да ослеп, за ним — другой, потом девочка померла
от головной
боли, а мать её сошла с ума…
Жена хотела, чтобы я ушел, но мне не легко было сделать это. Я ослабел и боялся своих больших, неуютных, опостылевших комнат. Бывало
в детстве, когда у меня
болело что-нибудь, я жался к матери или няне, и, когда я прятал лицо
в складках теплого платья, мне казалось, что я прячусь
от боли. Так и теперь почему-то мне казалось, что
от своего беспокойства я могу спрятаться только
в этой маленькой комнате, около жены. Я сел и рукою заслонил
глаза от света. Было тихо.
«Боже мой! — сказывает, — у меня уж, кажется, как
глаза от слез не вылезут, голова как не треснет, грудь
болит. Я уж, — говорит, — и
в общества сердобольные обращалась: пороги все обила — ничего не выходила».
Соколова. Супруг ваш ошибся, указав на него. Ошибка понятна, если хотите, но её необходимо исправить. Сын мой сидит
в тюрьме пятый месяц, теперь он
заболел — вот почему я пришла к вам. У него дурная наследственность
от отца, очень нервного человека, и я, — я боюсь, вы понимаете меня? Понятна вам боязнь за жизнь детей? Скажите, вам знаком этот страх? (Она берёт Софью за руку и смотрит ей
в глаза. Софья растерянно наклоняет голову, несколько секунд обе молчат.)
— Нет, теперь не
болит, — сказал он. — Не знаю, может быть, и
болит… я не хочу… полно, полно!.. Я и не знаю, что со мною, — говорил он, задыхаясь и отыскав, наконец, ее руку, — будь здесь, не уходи
от меня; дай, дай мне опять твою руку… У меня
в глазах темнеет; я на тебя как на солнце смотрю, — сказал он, как будто отрывая
от сердца слова свои, замирая
от восторга, когда их говорил. Рыдания сдавливали ему горло.
Когда тут,
в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы потекли из
глаз; целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые
от слез, — о, как мы были с ней несчастны! — я признался ей
в своей любви, и со жгучей
болью в сердце я понял, как не нужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам мешало любить.
Тело у него налилось ноющей
болью и устало
от неё, голова кружилась, а
в глазах вызывающе волновались голые груди девушки.
Подняв во время второго блюда на нее
глаза, я был поражен до
боли в сердце. Бедная девочка, отвечая на какой-то пустой вопрос графа, делала усиленные глотательные движения:
в ее горле накипали рыдания. Она не отрывала платка
от своего рта и робко, как испуганный зверек, поглядывала на нас: не замечаем ли мы, что ей хочется плакать?
Больной был мужик громадного роста, плотный и мускулистый, с загорелым лицом; весь облитый потом, с губами, перекошенными
от безумной
боли, он лежал на спине, ворочая
глазами; при малейшем шуме, при звонке конки на улице или стуке двери внизу больной начинал медленно выгибаться: затылок его сводило назад, челюсти судорожно впивались одна
в другую, так что зубы трещали, и страшная, длительная судорога спинных мышц приподнимала его тело с постели;
от головы во все стороны расходилось по подушке мокрое пятно
от пота.
Рожа юноши-критика опять выглянула из-за огненного знака и ехидно улыбнулась. Перекладин поднялся и сел на кровати. Голова его
болела, на лбу выступил холодный пот…
В углу ласково теплилась лампадка, мебель глядела празднично, чистенько,
от всего так и веяло теплом и присутствием женской руки, но бедному чиноше было холодно, неуютно, точно он
заболел тифом. Знак восклицательный стоял уже не
в закрытых
глазах, а перед ним,
в комнате, около женина туалета и насмешливо мигал ему…
С этой мыслью он подошел к Марье и остановился перед ней… А голова между тем кружилась
от хмеля,
в глазах мелькали цветные пятна, во всем теле чувствовалась
боль… Он едва стоял на ногах…
Положение было рискованное: жених каждую минуту мог упасть
в обморок, и тогда бог весть какой все могло принять оборот. Этого опасалась даже сама невеста, скрывавшая, впрочем, мастерски свое беспокойство. Но как часто бывает, что
в больших горестях человеку дает силу новый удар, так случилось и здесь: когда священник, глядя
в глаза Висленеву, спросил его: «имаши ли благое произволение поять себе сию Елену
в жену?» Иосаф Платонович выпрямился
от острой
боли в сердце и дал робким шепотом утвердительный ответ.
А через полчаса, смотришь, на лазаретном ночном столике, подле кружки с чаем, лежит аппетитно подрумяненная
в горячей золе булочка. Придется серьезно
заболеть институтке, Матенька ночи напролет просиживает у постели больной, дни не отходит
от нее, а случится несчастье, смерть, она и
глаза закроет, и обмоет, и псалтырь почитает над усопшей.
— Дайте помочи!.. Печет под сердцем… — пробормотал он
в промежутке между вздохами, вдруг задрожал, стиснув зубы, и стал подтягивать сводимые судорогами ноги. Игнат смотрел
в потолок мутящимися
от боли глазами. Его посадили
в ванну.
Ошеломленный неожиданностью и
болью, не
в силах подняться, Андрей Иванович беспомощно протягивал руки и пытался защищаться.
В глазах у него замутилось. Как
в тумане, мелькнуло перед ним широкое лицо Картавцова,
от его удара голова Ляхова качнулась
в сторону. Андрей Иванович видел еще, как Ляхов бешено ринулся на Картавцова и сцепился с ним, как со всех сторон товарищи-подмастерья бросились на Ляхова…
На душе было мрачно. Она шила и думала, и
от всего, о чем думала, на душе становилось еще мрачнее. Шить ей было трудно: руки одеревенели
от работы,
глаза болели от постоянного вглядывания
в номера страниц при фальцовке; по черному она ничего не видела, нитку ей вдела Зина. Это
в двадцать-то шесть лет! Что же будет дальше?… И голова постоянно кружится, и
в сердце
болит, по утрам тяжелая, мутная тошнота…
Около дороги, на рубеже, стояла каменная баба. Косарь сел к ее подножию.
В ушах звенело и со звоном проходило по голове,
в глазах мутилось
от жары и голода. Больная ступня ныла, и тупая
боль ползла
от нее через колено
в пах.
Бобке, однако,
от этого открытия отнюдь не было легче. Он по-прежнему тряс изо всех сил рукою, защемленною клешнями рака, и пронзительно визжал
от нестерпимой
боли. Юрик с трудом отцепил рака
от бедного, мигом вздувшегося пальчика братишки и хотел уже бросить его обратно
в реку, как вдруг Мая неожиданно схватила его за руку и оживленно заговорила, блестя разгоревшимися
глазами...
Теперь ему тяжело становится ходить, потому что
от простуды он чувствует, что
боль в ногах, которую он называет глидерзухт, с каждым годом усиливается и что
глаза и голос его становятся слабее.
С
болью чувствовала: еще горит
в нем пламя ко мне,
глаза еще смотрят с лаской и страданием, — но уже не так высоко полыхает пламя, и чувствуется, что освобождается он
от меня.
Иннокентий Антипович вскочил.
В ту же минуту он почувствовал, что
глаза его засыпаны песком. Он вскрикнул
от боли и злобы и инстинктивно протянул руки вперед, чтобы отразить новое нападение.