Неточные совпадения
И, заметив полосу света, пробившуюся с
боку одной из суконных стор, он весело скинул
ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения
в прошлом году), обделанные
в золотистый сафьян туфли и по старой, девятилетней привычке, не вставая, потянулся рукой к тому месту, где
в спальне у него висел халат.
Она опять вся забилась, как рыбка, треща крыльями седла, выпростала передние
ноги, но, не
в силах поднять зада, тотчас же замоталась и опять упала на
бок.
В отчаянном желании Грэя он видел лишь эксцентрическую прихоть и заранее торжествовал, представляя, как месяца через два Грэй скажет ему, избегая смотреть
в глаза: «Капитан Гоп, я ободрал локти, ползая по снастям; у меня болят
бока и спина, пальцы не разгибаются, голова трещит, а
ноги трясутся.
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай бог
ноги! Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. — Он повернулся на
бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты,
в качестве животного, имеешь право не признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломанный!
Во сне Варвара была детски беспомощна, свертывалась
в маленький комок, поджав
ноги к животу, спрятав руки под голову или под
бок себе.
Самгин видел десятки рук, поднятых вверх, дергавших лошадей за повода, солдат за руки, за шинели, одного тащили за
ноги с обоих
боков лошади, это удерживало его
в седле, он кричал, страшно вытаращив глаза, свернув голову направо; еще один, наклонясь вперед, вцепился
в гриву своей лошади, и ее вели куда-то, а четверых солдат уже не было видно.
Снег сыпался на них с крыш, бросался под
ноги, налетал с
боков, а солдаты шли и шли, утаптывая сугробы, шли безмолвно, неслышным шагом,
в глубокой каменной канаве, между домов, бесчисленные окна которых ослеплены снегом.
Пара серых лошадей бежала уже далеко, а за ними, по снегу, катился кучер; одна из рыжих, неестественно вытянув шею, шла на трех
ногах и хрипела, а вместо четвертой
в снег упиралась толстая струя крови; другая лошадь скакала вслед серым, — ездок обнимал ее за шею и кричал; когда она задела
боком за столб для афиш, ездок свалился с нее, а она, прижимаясь к столбу, скрипуче заржала.
Вошел высокий, скуластый человек, с рыжеватыми усами,
в странном пиджаке без пуговиц, застегнутом на левом
боку крючками; на
ногах — высокие сапоги; несмотря на длинные, прямые волосы, человек этот казался переодетым солдатом.
Одна из них,
в коротком мужском полушубке, шла с палкой
в руке и так необъяснимо вывертывая
ногу из бедра, что казалось, она,
в отличие от всех, пытается идти
боком вперед.
На диване было неудобно, жестко, болел
бок, ныли кости плеча. Самгин решил перебраться
в спальню, осторожно попробовал встать, — резкая боль рванула плечо,
ноги подогнулись. Держась за косяк двери, он подождал, пока боль притихла, прошел
в спальню, посмотрел
в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо казалось пьяным и, потеряв какую-то свою черту, стало обидно похоже на лицо регистратора
в окружном суде, человека, которого часто одолевали флюсы.
— Игнаша, герой! Неужто сдашь, и-эхх! — и, подбежав к Макарову, боднул его
в бок головою, схватил за ворот, но доктор оторвал его от себя и опрокинул пинком
ноги. Тот закричал...
Проходя по комнате, он заденет то
ногой, то
боком за стол, за стул, не всегда попадает прямо
в отворенную половину двери, а ударится плечом о другую, и обругает при этом обе половинки, или хозяина дома, или плотника, который их делал.
Я сижу скорчившись, еле живой, окоченев
в моей шубе, а кто-то стоит надо мной, будит меня, громко ругая и больно ударяя меня
в бок носком правой
ноги.
Но тяжелый наш фрегат, с грузом не на одну сотню тысяч пуд, точно обрадовался случаю и лег прочно на песок, как иногда добрый пьяница, тоже «нагрузившись» и долго шлепая неверными стопами по грязи, вдруг возьмет да и ляжет средь дороги. Напрасно трезвый товарищ толкает его
в бока, приподнимает то руку, то
ногу, иногда голову. Рука,
нога и голова падают снова как мертвые. Гуляка лежит тяжело, неподвижно и безнадежно, пока не придут двое «городовых» на помощь.
Невдалеке от нас на поверхности спокойной воды вдруг появился какой-то предмет. Это оказалась голова выдры, которую крестьяне
в России называют «порешней». Она имеет длинное тело (1 м 20 см), длинный хвост (40 см) и короткие
ноги, круглую голову с выразительными черными глазами, темно-бурую блестящую шерсть на спине и с
боков и серебристо-серую на нижней стороне шеи и на брюхе. Когда животное двигается по суше, оно сближает передние и задние
ноги, отчего тело его выгибается дугою кверху.
Ермолай был человек престранного рода: беззаботен, как птица, довольно говорлив, рассеян и неловок с виду; сильно любил выпить, не уживался на месте, на ходу шмыгал
ногами и переваливался с
боку на
бок — и, шмыгая и переваливаясь, улепетывал верст пятьдесят
в сутки.
Лошадь задрала морду, подняла хвост и бросилась
боком в кусты; он за ней на одной
ноге вприпрыжку, однако наконец-таки попал
в седло; как исступленный, завертел нагайкой, затрубил
в рог и поскакал.
Чертопханов закипел, зашипел, ударил лошадь кулаком по голове между ушами, быстрее молнии соскочил наземь, осмотрел лапу у собаки, поплевал на рану, пихнул ее
ногою в бок, чтобы она не пищала, уцепился за холку и вдел
ногу в стремя.
— Тяжко мне… видения вижу! Намеднись встал я ночью с ларя, сел,
ноги свесил… Смотрю, а вон
в том углу Смерть стоит. Череп — голый, ребра с
боков выпятились… ровно шкилет. «За мной, что ли?» — говорю… Молчит. Три раза я ее окликнул, и все без ответа. Наконец не побоялся, пошел прямо к ней — смотрю, а ее уж нет. Только беспременно это онаприходила.
И начала притопывать
ногами, все, чем далее, смелее; наконец левая рука ее опустилась и уперлась
в бок, и она пошла танцевать, побрякивая подковами, держа перед собою зеркало и напевая любимую свою песню...
Их звали «фалаторы», они скакали
в гору, кричали на лошадей, хлестали их концом повода и хлопали с
боков ногами в сапожищах, едва влезавших
в стремя. И бывали случаи, что «фалатор» падал с лошади. А то лошадь поскользнется и упадет, а у «фалатора»
ноги в огромном сапоге или, зимнее дело, валенке — из стремени не вытащишь. Никто их не учил ездить, а прямо из деревни сажали на коня — езжай! А у лошадей были нередко разбиты
ноги от скачки
в гору по булыгам мостовой, и всегда измученные и недокормленные.
Если курица какого-нибудь пана Кунцевича попадала
в огород Антония, она, во — первых, исчезала, а во — вторых, начинался иск о потраве. Если, наоборот, свинья Банькевича забиралась
в соседний огород, — это было еще хуже. Как бы почтительно ни выпроводил ее бедный Кунцевич, — все-таки оказывалось, что у нее перебита
нога, проколот
бок или каким иным способом она потерпела урон
в своем здоровье, что влекло опять уголовные и гражданские иски. Соседи дрожали и откупались.
Антось великодушно отдавал нам вожжи, а сам сидел
боком и, свесив
ноги, курил корешки
в черешневой трубке, искусно сплевывая сквозь зубы.
Я слышал, как он ударил ее, бросился
в комнату и увидал, что мать, упав на колени, оперлась спиною и локтями о стул, выгнув грудь, закинув голову, хрипя и страшно блестя глазами, а он, чисто одетый,
в новом мундире, бьет ее
в грудь длинной своей
ногою. Я схватил со стола нож с костяной ручкой
в серебре, — им резали хлеб, это была единственная вещь, оставшаяся у матери после моего отца, — схватил и со всею силою ударил вотчима
в бок.
Он сидел на краю печи, свесив
ноги, глядя вниз, на бедный огонь свечи; ухо и щека его были измазаны сажей, рубаха на
боку изорвана, я видел его ребра, широкие, как обручи. Одно стекло очков было разбито, почти половинка стекла вывалилась из ободка, и
в дыру смотрел красный глаз, мокрый, точно рана. Набивая трубку листовым табаком, он прислушивался к стонам роженицы и бормотал бессвязно, напоминая пьяного...
Подпольный человек восклицает: «Ведь я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего, среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен, с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливой физиономией, упрет руки
в бок и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного раза
ногой, прахом, единственно с той целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и нам опять по своей глупой воле пожить!» У самого Достоевского была двойственность.
Когда я взял его за
ноги и тряхнул, то весь
бок,
в который ударил заряд, дочиста облетел, как будто косач был ошпарен кипятком, и не только посинел, но даже почернел: раны — никакой, крови — ни капли.
Антон дольше всех остался на
ногах; он долго шептался с Апраксеей, охал вполголоса, раза два перекрестился; они оба не ожидали, чтобы барин поселился у них
в Васильевском, когда у него под
боком было такое славное именье с отлично устроенной усадьбой; они и не подозревали, что самая эта усадьба была противна Лаврецкому; она возбуждала
в нем тягостные воспоминания.
Опрометью летевшая по двору Катря набежала на «фалетура» и чуть не сшибла его с
ног, за что и получила
в бок здорового тумака. Она даже не оглянулась на эту любезность, и только голые
ноги мелькнули
в дверях погреба: Лука Назарыч первым делом потребовал холодного квасу, своего любимого напитка, с которым ходил даже
в баню. Кержак Егор спрятался за дверью конюшни и отсюда наблюдал приехавших гостей: его кержацкое сердце предчувствовало, что начались важные события.
И получив папиросу, вдруг сразу встал
в развязную, непринужденную позу, отставил вперед согнутую правую
ногу, подперся рукою
в бок и запел дряблой фистулой...
Одна рука уперлась
в бок, другая полукругом застыла
в воздухе, голова склонена набок, роскошные плечи чуть вздрагивают,
ноги каблучками притопывают, и вот она, словно павушка-лебедушка, истово плывет по хороводу, а парни так и стонут кругом, не «калегварды», а настоящие русские парни,
в синих распашных сибирках,
в красных александрийских рубашках,
в сапогах навыпуск,
в поярковых шляпах, утыканных кругом разноцветными перьями…
Я не обманулся: это была действительно глыба. И притом глыба, покушавшаяся быть любезною и отчасти даже грациозною. Вошел он
в гостиную как-то
боком, приятно переплетая
ногами, вынул из ушей канат, спрятал его
в жилетный карман и подошел Машеньке к ручке.
Дедушка долго постоял на солнышке, щупая у себя под мышками.
В воду он сошел очень осторожно и, прежде чем окунуться, старательно мочил себе красное лысое темя и впалые
бока. Тело у него было желтое, дряблое и бессильное,
ноги — поразительно тонкие, а спина с выдавшимися острыми лопатками была сгорблена от долголетнего таскания шарманки.
За стеною тюрьмы сухо хлопнуло что-то, — был слышен тонкий звон разбитого стекла. Солдат, упираясь
ногами в землю, тянул к себе лошадь, другой, приложив ко рту кулак, что-то кричал по направлению тюрьмы и, крикнув, поворачивал туда голову
боком, подставляя ухо.
— Мужик спокойнее на
ногах стоит! — добавил Рыбин. — Он под собой землю чувствует, хоть и нет ее у него, но он чувствует — земля! А фабричный — вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня — здесь, завтра — там! Его и баба к месту не привязывает, чуть что — прощай, милая,
в бок тебе вилами! И пошел искать, где лучше. А мужик вокруг себя хочет сделать лучше, не сходя с места. Вон мать пришла!
Лицо станового дрогнуло, он затопал
ногами и, ругаясь, бросился на Рыбина. Тупо хлястнул удар, Михаило покачнулся, взмахнул рукой, но вторым ударом становой опрокинул его на землю и, прыгая вокруг, с ревом начал бить
ногами в грудь,
бока,
в голову Рыбина.
И все ринулось. Возле самой стены — еще узенькие живые воротца, все туда, головами вперед — головы мгновенно заострились клиньями, и острые локти, ребра, плечи,
бока. Как струя воды, стиснутая пожарной кишкой, разбрызнулись веером, и кругом сыплются топающие
ноги, взмахивающие руки, юнифы. Откуда-то на миг
в глаза мне — двоякоизогнутое, как буква S, тело, прозрачные крылья-уши — и уж его нет, сквозь землю — и я один — среди секундных рук,
ног — бегу…
Мы шли так, как всегда, т. е. так, как изображены воины на ассирийских памятниках: тысяча голов — две слитных, интегральных
ноги, две интегральных,
в размахе, руки.
В конце проспекта — там, где грозно гудела аккумуляторная башня, — навстречу нам четырехугольник: по
бокам, впереди, сзади — стража;
в середине трое, на юнифах этих людей — уже нет золотых нумеров — и все до жути ясно.
Капитан Стельковский, маленький, худощавый человек
в широчайших шароварах, шел небрежно и не
в ногу, шагах
в пяти сбоку правого фланга, и, весело щурясь, наклоняя голову то на один, то на другой
бок, присматривался к равнению.
— Почему ж? — спросил Калинович, более занятый своей лошадью,
в которой видел желание идти
в галоп, и не подозревая, что сам был тому причиной, потому что, желая сидеть крепче, немилосердно давил ей
бока ногами.
— Никак нет-с! — отвечал отрывисто капитан и, взяв фуражку, но позабыв трубку и кисет, пошел. Дианка тоже поднялась было за ним и, желая приласкаться, загородила ему дорогу
в дверях. Капитан вдруг толкнул ее
ногою в бок с такой силой, что она привскочила, завизжала и, поджав хвост, спряталась под стул.
Но
в это мгновение, еще сквозь закрытые веки, его глаза поразил красный огонь, и с страшным треском что-то толкнуло его
в середину груди; он побежал куда-то, спотыкнулся на подвернувшуюся под
ноги саблю и упал на
бок.
Тогда он взвился на дыбы и, крутясь на задних
ногах, норовил опрокинуться навзничь, но князь нагнулся на луку, отпустил ему поводья и вонзил
в бока его острые кизилбашские стремена.
И, вскочив на
ноги, Дуняша уперла одну руку
в бок, другую подняла кверху, перегнулась на сторону и, плавно подвигаясь, запела...
Но горцы прежде казаков взялись за оружие и били казаков из пистолетов и рубили их шашками. Назаров висел на шее носившей его вокруг товарищей испуганной лошади. Под Игнатовым упала лошадь, придавив ему
ногу. Двое горцев, выхватив шашки, не слезая, полосовали его по голове и рукам. Петраков бросился было к товарищу, но тут же два выстрела, один
в спину, другой
в бок, сожгли его, и он, как мешок, кувырнулся с лошади.
Владя побежал, и слышно было, как песок шуршит под его
ногами. Вершина осторожно и быстро посмотрела
в бок на Передонова сквозь непрерывно испускаемый ею дым. Передонов сидел молча, глядел прямо перед собою затуманенным взором и жевал карамельку. Ему было приятно, что те ушли, — а то, пожалуй, опять бы засмеялись. Хотя он и узнал наверное, что смеялись не над ним, но
в нем осталась досада, — так после прикосновения жгучей крапивы долго остается и возрастает боль, хотя уже крапива и далече.
Зарыли её, как хотелось Матвею, далеко от могилы старого Кожемякина,
в пустынном углу кладбища, около ограды, где густо росла жимолость, побегушка и тёмно-зелёный лопух. На девятый день Матвей сам выкосил вокруг могилы сорные травы, вырубил цепкие кусты и посадил на расчищенном месте пять молодых берёз: две
в головах, за крестом, по одной с
боков могилы и одну
в ногах.
Волосы у него на круглой голове стоят ершом, лицо скуластое, маленький нос загнут вниз, как у филина, тонкие губы презрительно искривлены; он широко расставил
ноги, упёрся руками
в бока и стоит фёртом, поглядывая на врагов светлыми, недобрыми глазами.
Кожемякин оглянулся, подошёл к свинье, с размаха ударил её
ногой в бок, она, взвизгнув, бросилась бежать, а он, окинув пустынную улицу вороватым взглядом, быстро зашагал домой.