Неточные совпадения
С своей стороны, я предвижу возможность подать следующую мысль: колет [Колет (франц.) — короткий мундир из
белого сукна (
в кирасирских полках).] из серебряного глазета, сзади страусовые перья, спереди панцирь из кованого
золота, штаны глазетовые же и на голове литого
золота шишак, увенчанный перьями.
Кругом, теряясь
в золотом тумане утра, теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльбрус на юге вставал
белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уж бродили волокнистые облака, набежавшие
с востока.
Осенью, на пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за
золотые ворота моря. Вскорости из порта Дубельт вышла
в Марсель шкуна «Ансельм», увозя юнгу
с маленькими руками и внешностью переодетой девочки. Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков и батистового
белья с вытканными коронами.
Его окружали люди,
в большинстве одетые прилично, сзади его на каменном выступе ограды стояла толстенькая синеглазая дама
в белой шапочке, из-под каракуля шапочки на розовый лоб выбивались черные кудри, рядом
с Климом Ивановичем стоял высокий чернобровый старик
в серой куртке, обшитой зеленым шнурком,
в шляпе странной формы пирогом,
с курчавой сероватой бородой. Протискался высокий человек
в котиковой шапке, круглолицый, румяный,
с веселыми усиками
золотого цвета, и шипящими словами сказал даме...
Самгин вдруг представил его мертвым: на
белой подушке серое, землистое лицо,
с погасшими глазами
в темных ямах,
с заостренным носом, а рот — приоткрыт, и
в нем эти два
золотых клыка.
С неба изливался голубой пламень, раскаляя ослепительно
золото ризы, затканной черными крестами; стая
белых голубей, кружась, возносилась
в голубую бездонность.
День,
с утра яркий, тоже заскучал, небо заволокли ровным слоем сероватые, жидкие облака, солнце, прикрытое ими, стало, по-зимнему, тускло-белым, и рассеянный свет его утомлял глаза. Пестрота построек поблекла, неподвижно и обесцвеченно висели бесчисленные флаги, приличные люди шагали вяло. А голубоватая, скромная фигура царя, потемнев, стала еще менее заметной на фоне крупных, солидных людей, одетых
в черное и
в мундиры, шитые
золотом, украшенные бляшками орденов.
Впереди толпы шагали, подняв
в небо счастливо сияющие лица, знакомые фигуры депутатов Думы, люди
в мундирах, расшитых
золотом, красноногие генералы, длинноволосые попы, студенты
в белых кителях
с золочеными пуговицами, студенты
в мундирах, нарядные женщины, подпрыгивали, точно резиновые, какие-то толстяки и, рядом
с ними, бедно одетые, качались старые люди
с палочками
в руках, женщины
в пестрых платочках, многие из них крестились и большинство шагало открыв рты, глядя куда-то через головы передних, наполняя воздух воплями и воем.
Остаток вечера он провел
в мыслях об этой женщине, а когда они прерывались, память показывала темное, острое лицо Варвары,
с плотно закрытыми глазами,
с кривой улыбочкой на губах, — неплотно сомкнутые
с правой стороны, они открывали три неприятно
белых зуба,
с золотой коронкой на резце. Показывала пустынный кусок кладбища, одетый толстым слоем снега, кучи комьев рыжей земли, две неподвижные фигуры над могилой, только что зарытой.
— Там — все наше, вплоть до реки
Белой наше! — хрипло и так громко сказали за столиком сбоку от Самгина, что он и еще многие оглянулись на кричавшего. Там сидел краснолобый, большеглазый,
с густейшей светлой бородой и сердитыми усами, которые не закрывали толстых губ ярко-красного цвета, одной рукою,
с вилкой
в ней, он писал узоры
в воздухе. — От Бирска вглубь до самых гор — наше! А жители там — башкирье, дикари, народ негодный, нерабочий, сорье на земле, нищими по
золоту ходят, лень им
золото поднять…
В другом я — новый аргонавт,
в соломенной шляпе,
в белой льняной куртке, может быть
с табачной жвачкой во рту, стремящийся по безднам за
золотым руном
в недоступную Колхиду, меняющий ежемесячно климаты, небеса, моря, государства.
Солнце опустилось; я взглянул на небо и вспомнил отчасти тропики: та же бледно-зеленая чаша,
с золотым отливом над головой, но не было живописного узора облаков, млеющих
в страстной тишине воздуха; только кое-где, дрожа, искрились
белые звезды.
В простенках между окон вставлены были зеркала
в вычурных рамах старинной резьбы, тоже
белых с золотом.
Г-н Беневоленский был человек толстоватый, среднего роста, мягкий на вид,
с коротенькими ножками и пухленькими ручками; носил он просторный и чрезвычайно опрятный фрак, высокий и широкий галстух,
белое, как снег,
белье,
золотую цепочку на шелковом жилете, перстень
с камнем на указательном пальце и белокурый парик; говорил убедительно и кротко, выступал без шума, приятно улыбался, приятно поводил глазами, приятно погружал подбородок
в галстух: вообще приятный был человек.
Старик прослыл у духоборцев святым; со всех концов России ходили духоборцы на поклонение к нему, ценою
золота покупали они к нему доступ. Старик сидел
в своей келье, одетый весь
в белом, — его друзья обили полотном стены и потолок. После его смерти они выпросили дозволение схоронить его тело
с родными и торжественно пронесли его на руках от Владимира до Новгородской губернии. Одни духоборцы знают, где он схоронен; они уверены, что он при жизни имел уже дар делать чудеса и что его тело нетленно.
Жуковский,
в белых форменных штанах
с золотым «позументом», сел наискось против него.
Селезень красив необыкновенно; голова и половина шеи у него точно из зеленого бархата
с золотым отливом; потом идет кругом шеи
белая узенькая лента; начиная от нее грудь или зоб темно-багряный; брюхо серо-беловатое
с какими-то узорными и очень красивыми оттенками;
в хвосте нижние перышки
белые, короткие и твердые; косички зеленоватые и завиваются колечками; лапки бледно-красноватые, нос желто-зеленого цвета.
Я ходил
в темно-зеленом фраке,
с длинными и узкими фалдами;
золотые пуговицы, красные опушки на рукавах
с золотым шитьем, высокий, стоячий, открытый воротник, шитый
золотом, шитье на фалдах;
белые лосинные панталоны
в обтяжку,
белый шелковый жилет, шелковые чулки, башмаки
с пряжками… а во время прогулок императора на коне, и если я участвовал
в свите, высокие ботфорты.
Марья Дмитриевна появилась
в сопровождении Гедеоновского; потом пришла Марфа Тимофеевна
с Лизой, за ними пришли остальные домочадцы; потом приехала и любительница музыки, Беленицына, маленькая, худенькая дама,
с почти ребяческим, усталым и красивым личиком,
в шумящем черном платье,
с пестрым веером и толстыми
золотыми браслетами; приехал и муж ее, краснощекий, пухлый человек,
с большими ногами и руками,
с белыми ресницами и неподвижной улыбкой на толстых губах;
в гостях жена никогда
с ним не говорила, а дома,
в минуты нежности, называла его своим поросеночком...
Господский дом на Низах был построен еще
в казенное время, по общему типу построек времен Аракчеева:
с фронтоном,
белыми колоннами, мезонином, галереей и подъездом во дворе. Кругом шли пристройки: кухня, людская, кучерская и т. д. Построек было много, а еще больше неудобств, хотя главный управляющий Балчуговских
золотых промыслов Станислав Раймундович Карачунский и жил старым холостяком. Рабочие перекрестили его
в Степана Романыча. Он служил на промыслах уже лет двенадцать и давно был своим человеком.
По будням — синие сюртуки
с красными воротниками и брюки того же цвета: это бы ничего; но зато по праздникам — мундир (синего сукна
с красным воротником, шитым петлицами, серебряными
в первом курсе,
золотыми — во втором),
белые панталоны,
белый жилет,
белый галстук, ботфорты, треугольная шляпа —
в церковь и на гулянье.
Дом двухэтажный, зеленый
с белым, выстроен
в ложнорусском, ёрническом, ропетовском стиле,
с коньками, резными наличниками, петухами и деревянными полотенцами, окаймленными деревянными же кружевами; ковер
с белой дорожкой на лестнице;
в передней чучело медведя, держащее
в протянутых лапах деревянное блюдо для визитных карточек;
в танцевальном зале паркет, на окнах малиновые шелковые тяжелые занавеси и тюль, вдоль стен
белые с золотом стулья и зеркала
в золоченых рамах; есть два кабинета
с коврами, диванами и мягкими атласными пуфами;
в спальнях голубые и розовые фонари, канаусовые одеяла и чистые подушки; обитательницы одеты
в открытые бальные платья, опушенные мехом, или
в дорогие маскарадные костюмы гусаров, пажей, рыбачек, гимназисток, и большинство из них — остзейские немки, — крупные, белотелые, грудастые красивые женщины.
На столе, между зажженными канделябрами, торчали из мельхиоровой вазы, отпотевшей от холода, два
белых осмоленных горлышка бутылок, и свет жидким, дрожащим
золотом играл
в плоских бокалах
с вином.
Мебель
в ней была хоть и ободранная, но во вкусе a l'empire [ампир (франц.).]:
белая с золотым и когда-то обитая шелковой малиновой материей.
В левом углу зала отворилась высокая дверь, из нее, качаясь, вышел старичок
в очках. На его сером личике тряслись
белые редкие баки, верхняя бритая губа завалилась
в рот, острые скулы и подбородок опирались на высокий воротник мундира, казалось, что под воротником нет шеи. Его поддерживал сзади под руку высокий молодой человек
с фарфоровым лицом, румяным и круглым, а вслед за ними медленно двигались еще трое людей
в расшитых
золотом мундирах и трое штатских.
На углу,
в аудиториуме — широко разинута дверь, и оттуда — медленная, грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, «человек» — это не то: не ноги — а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от невидимого привода колеса; не люди — а какие-то человекообразные тракторы. Над головами у них хлопает по ветру
белое знамя
с вышитым
золотым солнцем — и
в лучах надпись: «Мы первые! Мы — уже оперированы! Все за нами!»
Ответ Капотта.Виды на воссияние слабы. Главная причина: ничего не приготовлено. Ни
золотых карет, ни
белого коня, ни хоругвей, ни приличной квартиры. К тому же бесплоден. Относительно того, как было бы поступлено,
в случае воссияния,
с Греви и Гамбеттой, то
в легитимистских кругах существует такое предположение: обоих выслать на жительство
в дальние вотчины, а Гамбетту, кроме того,
с воспрещением баллотироваться на службу по дворянским выборам.
Таким манером продолжался практический разговор почти вплоть до самого обеда. Фрау Леноре совсем укротилась под конец — и называла уже Санина Дмитрием, ласково грозила ему пальцем и обещалась отомстить за его коварство. Много и подробно расспрашивала она об его родне, потому что — «это тоже очень важно»; потребовала также, чтобы он описал ей церемонию брака, как он совершается по обряду русской церкви, — и заранее восхищалась Джеммой
в белом платье,
с золотой короной на голове.
Панталеоне тотчас принял недовольный вид, нахмурился, взъерошил волосы и объявил, что он уже давно все это бросил, хотя действительно мог
в молодости постоять за себя, — да и вообще принадлежал к той великой эпохе, когда существовали настоящие, классические певцы — не чета теперешним пискунам! — и настоящая школа пения; что ему, Панталеоне Чиппатола из Варезе, поднесли однажды
в Модене лавровый венок и даже по этому случаю выпустили
в театре несколько
белых голубей; что, между прочим, один русский князь Тарбусский — «il principe Tarbusski», —
с которым он был
в самых дружеских отношениях, постоянно за ужином звал его
в Россию, обещал ему горы
золота, горы!.. но что он не хотел расстаться
с Италией,
с страною Данта — il paese del Dante!
Злосчастные фараоны
с завистью и
с нетерпением следили за тем, как тщательно обряжались обер-офицеры перед выходом из стен училища
в город; как заботливо стягивали они
в талию новые прекрасные мундиры
с золотыми галунами,
с красным вензелем на
белом поле.
Кроме них, есть и другие кавалеры, но немного: десять-двенадцать катковских лицеистов
с необыкновенно высокими, до ушей, красными воротниками, трое студентов
в шикарных тесных темно-зеленых длиннополых сюртуках на
белой подкладке,
с двумя рядами
золотых пуговиц.
Гости были пожилые и очень важные,
в золотом шитье,
с красными и голубыми лентами через плечо,
с орденами,
с золотыми лампасами на
белых панталонах.
Воображению Александрова «царь» рисуется
золотым,
в готической короне, «государь» — ярко-синим
с серебром, «император» — черным
с золотом, а на голове шлем
с белым султаном.
Что же до людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она после чтения велит тотчас же вделать
в стену своей
белой залы мраморную доску
с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте, великий русский и европейский писатель, кладя перо, прочел «Merci» и таким образом
в первый раз простился
с русскою публикой
в лице представителей нашего города, и что эту надпись все уже прочтут на бале, то есть всего только пять часов спустя после того, как будет прочитано «Merci».
Эта большая
Белая зала, хотя и ветхой уже постройки, была
в самом деле великолепна: огромных размеров,
в два света,
с расписанным по-старинному и отделанным под
золото потолком,
с хорами,
с зеркальными простенками,
с красною по
белому драпировкою,
с мраморными статуями (какими ни на есть, но всё же статуями),
с старинною, тяжелою, наполеоновского времени мебелью,
белою с золотом и обитою красным бархатом.
Помощник капитана, коренастый, широкогрудый, толстоногий молодой брюнет
в белом коротком кителе
с золотыми пуговицами, проверял билеты.
Из-под нарядного подола кольчуги виднелась
белая шелковая рубаха
с золотым шитьем, падавшая на зарбасные штаны жаркого цвета, всунутые
в зеленые сафьянные сапоги, которых узорные голенищи, не покрытые поножами, натянуты были до колен и перехватывались под сгибом и у щиколоток жемчужною тесьмою.
В большой кремлевской палате, окруженный всем блеском царского величия, Иван Васильевич сидел на престоле
в Мономаховой шапке,
в золотой рясе, украшенной образами и дорогими каменьями. По правую его руку стоял царевич Федор, по левую Борис Годунов. Вокруг престола и дверей размещены были рынды,
в белых атласных кафтанах, шитых серебром,
с узорными топорами на плечах. Вся палата была наполнена князьями и боярами.
В это время два всадника показались на улице. Один из них,
в кармазинном кафтане
с золотыми кистями и
в белой парчовой шапке, из-под которой вилися густые русые кудри, обратился к другому всаднику.
Сокольничий,
в красном бархатном кафтане
с золотою нашивкой и
золотою перевязью,
в парчовой шапке,
в желтых сапогах и
в нарядных рукавицах, слез
с коня и подошел к Иоанну, сопровождаемый подсокольничим, который нес на руке
белого кречета,
в клобучке и
в колокольцах.
Вот и мы трое идем на рассвете по зелено-серебряному росному полю; слева от нас, за Окою, над рыжими боками Дятловых гор, над
белым Нижним Новгородом,
в холмах зеленых садов,
в золотых главах церквей, встает не торопясь русское ленивенькое солнце. Тихий ветер сонно веет
с тихой, мутной Оки, качаются
золотые лютики, отягченные росою, лиловые колокольчики немотно опустились к земле, разноцветные бессмертники сухо торчат на малоплодном дерне, раскрывает алые звезды «ночная красавица» — гвоздика…
От множества мягкой и красивой мебели
в комнате было тесно, как
в птичьем гнезде; окна закрывала густая зелень цветов,
в сумраке блестели снежно-белые изразцы печи, рядом
с нею лоснился черный рояль, а со стен
в тусклом
золоте рам смотрели какие-то темные грамоты, криво усеянные крупными буквами славянской печати, и под каждой грамотой висела на шнуре темная, большая печать. Все вещи смотрели на эту женщину так же покорно и робко, как я.
Я знал этих людей во второй период жизни у чертежника; каждое воскресенье они, бывало, являлись
в кухню, степенные, важные,
с приятною речью,
с новыми для меня, вкусными словами. Все эти солидные мужики тогда казались мне насквозь хорошими; каждый был по-своему интересен, все выгодно отличались от злых, вороватых и пьяных мещан слободы Кунавина. Больше всех мне нравился тогда штукатур Шишлин, я даже просился
в артель к нему, но он, почесывая
золотую бровь
белым пальцем, мягко отказал мне...
Ярко светит солнце,
белыми птицами плывут
в небе облака, мы идем по мосткам через Волгу, гудит, вздувается лед, хлюпает вода под тесинами мостков, на мясисто-красном соборе ярмарки горят
золотые кресты. Встретилась широкорожая баба
с охапкой атласных веток вербы
в руках — весна идет, скоро Пасха!
Сам Воронцов,
в золотых эполетах и аксельбантах,
с белым крестом на шее и лентой, подошел к нему и спросил то же самое, очевидно уверенный, как и все спрашивающие, что Хаджи-Мурату не могло не нравиться все то, что он видел.
Кружевное платье, оттенка слоновой кости,
с открытыми, гибкими плечами, так же безупречно
белыми, как лицо, легло вокруг стана широким опрокинутым веером, из пены которого выступила, покачиваясь, маленькая нога
в золотой туфельке.
Уж было темно, когда Лукашка вышел на улицу. Осенняя ночь была свежа и безветрена. Полный
золотой месяц выплывал из-за черных раин, поднимавшихся на одной стороне площади. Из труб избушек шел дым и, сливаясь
с туманом, стлался над станицею.
В окнах кое-где светились огни. Запах кизяка, чапры и тумана был разлит
в воздухе. Говор, смех, песни и щелканье семечек звучали так же смешанно, но отчетливее, чем днем.
Белые платки и папахи кучками виднелись
в темноте около заборов и домов.
Северные сумерки и рассветы
с их шелковым небом, молочной мглой и трепетным полуосвещением, северные
белые ночи, кровавые зори, когда
в июне утро
с вечером сходится, — все это было наше родное, от чего ноет и горит огнем русская душа; бархатные синие южные ночи
с золотыми звездами, безбрежная даль южной степи, захватывающий простор синего южного моря — тоже наше и тоже
с оттенком какого-то глубоко неудовлетворенного чувства.
Коляска подкатывала к крыльцу, где уже стояли встречавшие, а
в коляске молодой офицер
в белой гвардейской фуражке, а рядом
с ним — незабвенная фигура — жандармский полковник,
с седой головой, черными усами и над черными бровями знакомое
золотое пенсне горит на солнце.
С этого года юнкеров переименовали
в вольноопределяющихся, им оставили галуны на воротнике и рукавах мундира, а вместо
золотых продольных на погонах галунов нашили из
белой тесьмы поперечные батончики.