Неточные совпадения
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой жизни, где всего чаще первая
встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба к тебе
была б надежною порукою
за твой разум и сердце.
Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то
есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью
за бобра купили да собаку
за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали:
было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном
встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара
за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
Она благодарна
была отцу
за то, что он ничего не сказал ей о
встрече с Вронским; но она видела по особенной нежности его после визита, во время обычной прогулки, что он
был доволен ею. Она сама
была довольна собою. Она никак не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и не только казаться, но и
быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
— Да, да! — говорил он. Очень может
быть, что ты прав, — сказал он. — Но я рад, что ты в бодром духе: и
за медведями ездишь, и работаешь, и увлекаешься. А то мне Щербацкий говорил — он тебя
встретил, — что ты в каком-то унынии, всё о смерти говоришь…
Она тоже не спала всю ночь и всё утро ждала его. Мать и отец
были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его. Она первая хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна
встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама не знала, что она сделает. Она слышала его шаги и голос и ждала
за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла. Она, не думая, не спрашивая себя, как и что, подошла к нему и сделала то, что она сделала.
Это
была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее
за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у них
встречала,
был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при
встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
Не зная, когда ему можно
будет выехать из Москвы. Сергей Иванович не телеграфировал брату, чтобы высылать
за ним. Левина не
было дома, когда Катавасов и Сергей Иванович на тарантасике, взятом на станции, запыленные как арапы, в 12-м часу дня подъехали к крыльцу Покровского дома. Кити, сидевшая на балконе с отцом и сестрой, узнала деверя и сбежала вниз
встретить его.
— Мне нужно, чтоб я не
встречал здесь этого человека и чтобы вы вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли обвинить вас… чтобы вы не видали его. Кажется, это не много. И
за это вы
будете пользоваться правами честной жены, не исполняя ее обязанностей. Вот всё, что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я не обедаю дома.
Вронский в эти три месяца, которые он провел с Анной
за границей, сходясь с новыми людьми, всегда задавал себе вопрос о том, как это новое лицо посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью
встречал в мужчинах какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили тех, которые понимали «как должно», в чем состояло это понимание, и он и они
были бы в большом затруднении.
Первое время Анна искренно верила, что она недовольна им
за то, что он позволяет себе преследовать ее; но скоро по возвращении своем из Москвы, приехав на вечер, где она думала
встретить его, a его не
было, она по овладевшей ею грусти ясно поняла, что она обманывала себя, что это преследование не только не неприятно ей, но что оно составляет весь интерес ее жизни.
С тем тактом, которого так много
было у обоих, они
за границей, избегая русских дам, никогда не ставили себя в фальшивое положение и везде
встречали людей, которые притворялись, что вполне понимали их взаимное положение гораздо лучше, чем они сами понимали его.
Катавасов, войдя в свой вагон, невольно кривя душой, рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами, из которых оказывалось, что они
были отличные ребята. На большой станции в городе опять пение и крики
встретили добровольцев, опять явились с кружками сборщицы и сборщики, и губернские дамы поднесли букеты добровольцам и пошли
за ними в буфет; но всё это
было уже гораздо слабее и меньше, чем в Москве.
— Здесь нечисто! Я
встретил сегодня черноморского урядника; он мне знаком —
был прошлого года в отряде; как я ему сказал, где мы остановились, а он мне: «Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!..» Да и в самом деле, что это
за слепой! ходит везде один, и на базар,
за хлебом, и
за водой… уж видно, здесь к этому привыкли.
— О, вы еще не знаете его, — отвечал Манилов, — у него чрезвычайно много остроумия. Вот меньшой, Алкид, тот не так быстр, а этот сейчас, если что-нибудь
встретит, букашку, козявку, так уж у него вдруг глазенки и забегают; побежит
за ней следом и тотчас обратит внимание. Я его прочу по дипломатической части. Фемистоклюс, — продолжал он, снова обратясь к нему, — хочешь
быть посланником?
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон
встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела
за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж
пел в безмолвии ночей.
Но, несмотря на ту же тревогу, Авдотья Романовна хоть и не пугливого
была характера, но с изумлением и почти даже с испугом
встречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата, и только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом странном человеке, удержала ее от покушения убежать от него и утащить
за собою свою мать.
Об этом непременно предполагалось им объяснить
за столом, равно как и о губернаторстве покойного папеньки, а вместе с тем косвенно заметить, что нечего
было при
встречах отворачиваться и что это
было чрезвычайно глупо.
И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он
встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут
была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это
было не то; он принял одно чувство
за другое. Это только значило, что та минута пришла.
Гаврило. Так на барже пушка
есть. Когда Сергея Сергеича
встречают или провожают, так всегда палят. (Взглянув в сторону
за кофейную.) Вон и коляска
за ними едет-с, извощицкая, Чиркова-с! Видно, дали знать Чиркову, что приедут. Сам хозяин Чирков на козлах. Это
за ними-с.
Кибитка подъехала к крыльцу комендантского дома. Народ узнал колокольчик Пугачева и толпою бежал
за нами. Швабрин
встретил самозванца на крыльце. Он
был одет казаком и отрастил себе бороду. Изменник помог Пугачеву вылезть из кибитки, в подлых выражениях изъявляя свою радость и усердие. Увидя меня, он смутился, но вскоре оправился, протянул мне руку, говоря: «И ты наш? Давно бы так!» — Я отворотился от него и ничего не отвечал.
Приятелей наших
встретили в передней два рослые лакея в ливрее; один из них тотчас побежал
за дворецким. Дворецкий, толстый человек в черном фраке, немедленно явился и направил гостей по устланной коврами лестнице в особую комнату, где уже стояли две кровати со всеми принадлежностями туалета. В доме, видимо, царствовал порядок: все
было чисто, всюду пахло каким-то приличным запахом, точно в министерских приемных.
Приятно
было наблюдать
за деревьями спокойное, парадное движение праздничной толпы по аллее. Люди шли в косых лучах солнца
встречу друг другу, как бы хвастливо показывая себя, любуясь друг другом. Музыка, смягченная гулом голосов, сопровождала их лирически ласково. Часто доносился веселый смех, ржание коня,
за углом ресторана бойко играли на скрипке, масляно звучала виолончель, женский голос
пел «Матчиш», и Попов, свирепо нахмурясь, отбивая такт мохнатым пальцем по стакану, вполголоса, четко выговаривал...
За последнее время, устраивая смотр мыслям своим, он все чаще
встречал среди них такие отрезвляющие, каковы
были мысли о веретене, о паутине, тогда он чувствовал, что высота, на которую возвел себя, — шаткая высота и что для того, чтоб удержаться на этой позиции, нужно укрепить ее какими-то действиями.
При второй
встрече с Климом он сообщил ему, что
за фельетоны Робинзона одна газета
была закрыта, другая приостановлена на три месяца, несколько газет получили «предостережение», и во всех городах, где он работал, его врагами всегда являлись губернаторы.
Пред ним, одна
за другой, мелькали, точно падая куда-то, полузабытые картины: полиция загоняет московских студентов в манеж, мужики и бабы срывают замок с двери хлебного «магазина», вот поднимают колокол на колокольню; криками ура
встречают голубовато-серого царя тысячи обывателей Москвы, так же
встречают его в Нижнем Новгороде, тысяча людей всех сословий стоит на коленях пред Зимним дворцом,
поет «Боже, царя храни», кричит ура.
Дверь в столовую
была приоткрыта, там,
за столом, сидели трое мужчин и Елена. В жизни Клима Ивановича Самгина неожиданные
встречи были часты и уже не удивляли его, но каждая из них вызывала все более тягостное впечатление ограниченности жизни, ее узости и бедности.
Варвара,
встретив Митрофанова словами благодарности, усадила его к столу, налила водки и,
выпив за его здоровье, стала расспрашивать; Иван Петрович покашливал, крякал, усердно
пил, жевал, а Самгин, видя, что он смущается все больше, нетерпеливо спросил...
Подозрительно
было искусно сделанное матерью оживление, с которым она приняла Макарова; так она
встречала только людей неприятных, но почему-либо нужных ей. Когда Варавка увел Лютова в кабинет к себе, Клим стал наблюдать
за нею. Играя лорнетом, мило улыбаясь, она сидела на кушетке, Макаров на мягком пуфе против нее.
— У Сомовой.
За год перед этим я ее
встретил у одной теософки,
есть такая глупенькая, тощая и тщеславная бабенка, очень богата и влиятельна в некоторых кругах. И вот пришлось встретиться в камере «Крестов», — она подала жалобу на грубое обращение и на отказ поместить ее в больницу.
Для того, чтоб попасть домой, Самгин должен
был пересечь улицу, по которой шли союзники, но, когда он хотел свернуть в другой переулок —
встречу ему из-за угла вышел, широко шагая, Яков Злобин с фуражкой в руке, с распухшим лицом и пьяными глазами; размахнув руки, как бы желая обнять Самгина, он преградил ему путь, говоря негромко, удивленно...
Пошли не в ногу, торжественный мотив марша звучал нестройно, его заглушали рукоплескания и крики зрителей, они торчали в окнах домов, точно в ложах театра, смотрели из дверей, из ворот. Самгин покорно и спокойно шагал в хвосте демонстрации, потому что она направлялась в сторону его улицы. Эта пестрая толпа молодых людей
была в его глазах так же несерьезна, как манифестация союзников. Но он невольно вздрогнул, когда красный язык знамени исчез
за углом улицы и там его
встретил свист, вой, рев.
Возможно, что эта
встреча будет иметь значение того первого луча солнца, которым начинается день, или того последнего луча,
за которым землю ласково обнимает теплая ночь лета.
Он
был очень недоволен этой
встречей и самим собою
за бесцветность и вялость, которые обнаружил, беседуя с Дроновым. Механически воспринимая речи его, он старался догадаться: о чем вот уж три дня таинственно шепчется Лидия с Алиной и почему они сегодня внезапно уехали на дачу? Телепнева встревожена, она, кажется, плакала, у нее усталые глаза; Лидия, озабоченно ухаживая
за нею, сердито покусывает губы.
Самгин видел незнакомого; только глаза Дмитрия напоминали юношу, каким он
был за четыре года до этой
встречи, глаза улыбались все еще той улыбкой, которую Клим привык называть бабьей. Круглое и мягкое лицо Дмитрия обросло светлой бородкой; длинные волосы завивались на концах. Он весело и быстро рассказал, что переехал сюда пять дней тому назад, потому что разбил себе ногу и Марина перевезла его.
Было странно слышать, что, несмотря на необыденность тем, люди эти говорят как-то обыденно просто, даже почти добродушно; голосов и слов озлобленных Самгин не слышал. Вдруг все люди впереди его дружно побежали, а с площади,
встречу им, вихрем взорвался оглушающий крик, и
было ясно, что это не крик испуга или боли. Самгина толкали, обгоняя его, кто-то схватил
за рукав и повлек его
за собой, сопя...
«Дурочка», — снисходительно думал Самгин. Через несколько дней он
встретил ее на улице. Любаша сидела в санях захудалого извозчика, — сани
были нагружены связками газет, разноцветных брошюр; привстав, держась
за плечо извозчика, Сомова закричала...
Эту группу, вместе с гробом впереди ее, окружала цепь студентов и рабочих, державших друг друга
за руки, у многих в руках — револьверы. Одно из крепких звеньев цепи — Дунаев, другое — рабочий Петр Заломов, которого Самгин
встречал и о котором говорили, что им
была организована защита университета, осажденного полицией.
— Недавно в таком же вот собрании
встретил Струве, — снова обратился Тагильский к Самгину. — Этот, сообразно своей натуре, продолжает
быть слепым, как сыч днем. Осведомился у меня: как мыслю? Я сказал: «Если б можно
было выкупать идеи, как лошадей, которые гуляли в — барском овсе, я бы дал вам по пятачку
за те мои идеи, которыми воспользовался сборник “Вехи”».
Победа не решалась никак; может
быть, немецкая настойчивость и преодолела бы упрямство и закоснелость обломовцев, но немец
встретил затруднения на своей собственной стороне, и победе не суждено
было решиться ни на ту, ни на другую сторону. Дело в том, что сын Штольца баловал Обломова, то подсказывая ему уроки, то делая
за него переводы.
За ужином она сидела на другом конце стола, говорила,
ела и, казалось, вовсе не занималась им. Но едва только Обломов боязливо оборачивался в ее сторону, с надеждой, авось она не смотрит, как
встречал ее взгляд, исполненный любопытства, но вместе такой добрый…
— Довольно, — перебила она. — Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали бы мне счастье на полгода, на год, может
быть, больше, словом до новой
встречи, когда красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы
за нею, а я потом — как себе хочу! Сознайтесь, что так?
Он изумился смелости, независимости мысли, желания и этой свободе речи. Перед ним
была не девочка, прячущаяся от него от робости, как казалось ему, от страха
за свое самолюбие при неравной
встрече умов, понятий, образований. Это новое лицо, новая Вера!
Он смотрел мысленно и на себя, как это у него делалось невольно, само собой, без его ведома («и как делалось у всех, — думал он, — непременно, только эти все не наблюдают
за собой или не сознаются в этой, врожденной человеку, черте: одни — только казаться, а другие и
быть и казаться как можно лучше — одни, натуры мелкие — только наружно, то
есть рисоваться, натуры глубокие, серьезные, искренние — и внутренно, что в сущности и значит работать над собой, улучшаться»), и вдумывался, какая роль достается ему в этой
встрече: таков ли он, каков должен
быть, и каков именно должен он
быть?
Но все еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю
за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день сидит у себя, чтоб не
встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это
было все равно.
Леонтья не
было дома, и Ульяна Андреевна
встретила Райского с распростертыми объятиями, от которых он сухо уклонился. Она называла его старым другом, «шалуном», слегка взяла его
за ухо, посадила на диван, села к нему близко, держа его
за руку.
Он принадлежал Петербургу и свету, и его трудно
было бы представить себе где-нибудь в другом городе, кроме Петербурга, и в другой сфере, кроме света, то
есть известного высшего слоя петербургского населения, хотя у него
есть и служба, и свои дела, но его чаще всего
встречаешь в большей части гостиных, утром — с визитами, на обедах, на вечерах: на последних всегда
за картами.
— Постой, Лиза, постой, о, как я
был глуп! Но глуп ли? Все намеки сошлись только вчера в одну кучу, а до тех пор откуда я мог узнать? Из того, что ты ходила к Столбеевой и к этой… Дарье Онисимовне? Но я тебя
за солнце считал, Лиза, и как могло бы мне прийти что-нибудь в голову? Помнишь, как я тебя
встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы с тобой шли тогда по солнцу и радовались… тогда уже
было?
Было?
Меня
встретил хозяин, тотчас же шмыгнувший в мою комнату. Он смотрел не так решительно, как вчера, но
был в необыкновенно возбужденном состоянии, так сказать, на высоте события. Я ничего не сказал ему, но, отойдя в угол и взявшись
за голову руками, так простоял с минуту. Он сначала подумал
было, что я «представляюсь», но под конец не вытерпел и испугался.
И она поцеловала ее, не знаю
за что, но именно так надо
было сделать; так что я чуть не бросился сам целовать Татьяну Павловну. Именно не давить надо
было Лизу укором, а
встретить радостью и поздравлением новое прекрасное чувство, которое несомненно должно
было в ней зародиться. Но, вместо всех этих чувств, я вдруг встал и начал, твердо отчеканивая слова...
Наконец, миль
за полтораста, вдруг дунуло, и я на другой день услыхал обыкновенный шум и суматоху. Доставали канат. Все толпились наверху
встречать новый берег. Каюта моя, во время моей болезни, обыкновенно полнехонька
была посетителей: в ней можно
было поместиться троим, а придет человек семь; в это же утро никого: все глазели наверху. Только барон Крюднер забежал на минуту.