Неточные совпадения
Сколько раз она думала об этом, вспоминая о своей заграничной приятельнице Вареньке, о ее
тяжелой зависимости, сколько раз думала про себя, что с ней самой будет, если она не
выйдет замуж, и сколько раз спорила об этом с сестрою!
Хотя Алексей Александрович и знал, что он не может иметь на жену нравственного влияния, что из всей этой попытки исправления ничего не
выйдет, кроме лжи; хотя, переживая эти
тяжелые минуты, он и не подумал ни разу о том, чтоб искать руководства в религии, теперь, когда его решение совпадало с требованиями, как ему казалось, религии, эта религиозная санкция его решения давала ему полное удовлетворение и отчасти успокоение.
Иногда влияние его казалось мне
тяжелым, несносным; но
выйти из-под него было не в моей власти.
Он
вышел, оставив Соню в изумлении, в испуге и в каком-то неясном и
тяжелом подозрении.
Покойного Одинцова она едва выносила (она
вышла за него по расчету, хотя она, вероятно, не согласилась бы сделаться его женой, если б она не считала его за доброго человека) и получила тайное отвращение ко всем мужчинам, которых представляла себе не иначе как неопрятными,
тяжелыми и вялыми, бессильно докучливыми существами.
Самгин взглянул на почерк, и рука его, странно
отяжелев, сунула конверт в карман пальто. По лестнице он шел медленно, потому что сдерживал желание вбежать по ней, а придя в номер, тотчас
выслал слугу, запер дверь и, не раздеваясь, только сорвав с головы шляпу, вскрыл конверт.
Когда Самгин
вышел на Красную площадь, на ней было пустынно, как бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось
тяжелыми хлопьями снега. На золотой чалме Ивана Великого снег не держался. У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета. Трудно было представить, что на этой площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь в Кремль, тысячи рабочих людей, которым, наверное, ничего не известно из истории Кремля, Москвы, России.
— Нет, я о себе. Сокрушительных размышлений книжка, — снова и
тяжелее вздохнул Захарий. — С ума сводит. Там говорится, что время есть бог и творит для нас или противу нас чудеса. Кто есть бог, этого я уж не понимаю и, должно быть, никогда не пойму, а вот — как же это, время — бог и, может быть, чудеса-то творит против нас?
Выходит, что бог — против нас, — зачем же?
Самгина смутила
тяжелая возня на чердаке; он взял лампу,
вышел на черное крыльцо и увидал, что старуха, обняв повара сзади, под мышки, переставляет его маленькую фигурку со ступени на ступень.
— Ты их, Гашка, прутом, прутом, — советовала она, мотая
тяжелой головой. В сизых, незрячих глазах ее солнце отражалось, точно в осколках пивной бутылки. Из двери школы
вышел урядник, отирая ладонью седоватые усы и аккуратно подстриженную бороду, зорким взглядом рыжих глаз осмотрел дачников, увидав Туробоева, быстро поднял руку к новенькой фуражке и строго приказал кому-то за спиною его...
«Как неловко и брезгливо сказала мать: до этого», — подумал он,
выходя на двор и рассматривая флигель; показалось, что флигель
отяжелел, стал ниже, крыша старчески свисла к земле. Стены его излучали тепло, точно нагретый утюг. Клим прошел в сад, где все было празднично и пышно, щебетали птицы, на клумбах хвастливо пестрели цветы. А солнца так много, как будто именно этот сад был любимым его садом на земле.
Он вспомнил это тотчас же,
выйдя на улицу и увидав отряд конных жандармов, скакавших куда-то на
тяжелых лошадях, — вспомнил, что подозрение или уверенность Никоновой не обидело его, так же, как не обидело предложение полковника Васильева. Именно тогда он чувствовал себя так же странно, как чувствует сейчас, — в состоянии, похожем на испуг пред собою.
Его не слушали. Рассеянные по комнате люди,
выходя из сумрака, из углов, постепенно и как бы против воли своей, сдвигались к столу. Бритоголовый встал на ноги и оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его лицо, — лицо человека, как бы только что переболевшего какой-то
тяжелой, иссушающей болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей; в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
И все бы это было хорошо, но одно только было нехорошо: одна
тяжелая идея билась во мне с самой ночи и не
выходила из ума.
Ничего подобного этому я не мог от нее представить и сам вскочил с места, не то что в испуге, а с каким-то страданием, с какой-то мучительной раной на сердце, вдруг догадавшись, что случилось что-то
тяжелое. Но мама не долго выдержала: закрыв руками лицо, она быстро
вышла из комнаты. Лиза, даже не глянув в мою сторону,
вышла вслед за нею. Татьяна Павловна с полминуты смотрела на меня молча.
Он не договорил.
Тяжелое, ужасное было у него лицо. Мы уже
выходили.
«Милая Наташа, не могу уехать под
тяжелым впечатлением вчерашнего разговора с Игнатьем Никифоровичем…» начал он. «Что же дальше? Просить простить за то, чтò я вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство в мои дела… Нет, не могу», и, почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому чуждому, самоуверенному, непонимающему его человеку, Нехлюдов положил неконченное письмо в карман и, расплатившись,
вышел на улицу и поехал догонять партию.
Беседа с адвокатом и то, что он принял уже меры для защиты Масловой, еще более успокоили его. Он
вышел на двор. Погода была прекрасная, он радостно вдохнул весенний воздух. Извозчики предлагали свои услуги, но он пошел пешком, и тотчас же целый рой мыслей и воспоминаний о Катюше и об его поступке с ней закружились в его голове. И ему стало уныло и всё показалось мрачно. «Нет, это я обдумаю после, — сказал он себе, — а теперь, напротив, надо развлечься от
тяжелых впечатлений».
— Устал от всей службы, очень трудные обязанности. Хочешь облегчить участь, а
выходит хуже; только и думаю, как уйти;
тяжелые,
тяжелые обязанности.
Стали
выходить и посетители. Пошел
тяжелой походкой старик в синих очках, за ним пошел и Нехлюдов.
Привалов свободно вздохнул, когда они
вышли на широкий балкон, с которого открывался отличный вид на весь Узел, на окрестности и на линию Уральских гор,
тяжелыми силуэтами тянувшихся с севера на юг.
Мало-помалу Привалов вошел в тот мир, в каком жила Верочка, и он часто думал о ней: «Какая она славная…» Надежда Васильевна редко показывалась в последнее время, и если
выходила, то смотрела усталою и скучающею. Прежних разговоров не поднималось, и Привалов уносил с собой из бахаревского дома
тяжелое, неприятное раздумье.
Вышла самая
тяжелая и неприятная сцена. Привалову было совестно пред стариком, что он до сих пор не был еще у него с визитом, хотя после своего последнего разговора с Марьей Степановной он мог его и не делать.
Расхаживая
тяжелыми шагами взад и вперед по зале, он взглянул нечаянно в окно и увидел у ворот остановившуюся тройку; маленький человек в кожаном картузе и фризовой шинели
вышел из телеги и пошел во флигель к приказчику; Троекуров узнал заседателя Шабашкина и велел его позвать. Через минуту Шабашкин уже стоял перед Кирилом Петровичем, отвешивая поклон за поклоном и с благоговением ожидая его приказаний.
К концу
тяжелой эпохи, из которой Россия
выходит теперь, когда все было прибито к земле, одна официальная низость громко говорила, литература была приостановлена и вместо науки преподавали теорию рабства, ценсура качала головой, читая притчи Христа, и вымарывала басни Крылова, — в то время, встречая Грановского на кафедре, становилось легче на душе. «Не все еще погибло, если он продолжает свою речь», — думал каждый и свободнее дышал.
Когда я
выходил из тюрьмы, начальник тюрьмы, бывший гвардейский вахмистр, который сам сносил мои вещи, спросил у меня: «Понравилось ли Вам у нас?» Режим тюрьмы Чека гораздо более
тяжелый, дисциплина тюрьмы революции более суровая, чем в тюрьме старого режима.
После девяти часов я
вышел из дому и стал прохаживаться. Была поздняя осень. Вода в прудах
отяжелела и потемнела, точно в ожидании морозов. Ночь была ясная, свежая, прохладный воздух звонок и чуток. Я был весь охвачен своим чувством и своими мыслями. Чувство летело навстречу знакомой маленькой тележке, а мысль искала доказательств бытия божия и бессмертия души.
Горохов мыс выдавался в Ключевую зеленым языком. Приятно было свернуть с пыльной дороги и брести прямо по зеленой сочной траве, так и обдававшей застоявшимся
тяжелым ароматом.
Вышли на самый берег и сделали привал. Напротив, через реку, высились обсыпавшиеся красные отвесы крутого берега, под которым проходила старица, то есть главное русло реки.
Галактион приходил к Луковникову с специальною целью поблагодарить старика за хороший совет относительно Мышникова. Все устроилось в какой-нибудь один час наилучшим образом, и многолетняя затаенная вражда закончилась дружбой. Галактион шел к Мышникову с
тяжелым сердцем и не ожидал от этого похода ничего хорошего, а
вышло все наоборот. Сначала Мышников отнесся к нему недоверчиво и с обычною грубоватостью, а потом, когда Галактион откровенно объяснил свое критическое положение, как-то сразу отмяк.
Тяжелее всего Луковникову было то, что ему не пришлось дослужить последнего трехлетия городским головой и
выйти даже из состава гласных.
Мать редко
выходит на палубу и держится в стороне от нас. Она всё молчит, мать. Ее большое стройное тело, темное, железное лицо,
тяжелая корона заплетенных в косы светлых волос, — вся она мощная и твердая, — вспоминаются мне как бы сквозь туман или прозрачное облако; из него отдаленно и неприветливо смотрят прямые серые глаза, такие же большие, как у бабушки.
Значит, эта вещь заключала в себе такой сильный для него интерес, что привлекла его внимание даже в то самое время, когда он был в таком
тяжелом смущении, только что
выйдя из воксала железной дороги.
Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему наверх, чтобы посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“, то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо, то есть чуть не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я
вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании,
тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.
Марья поднялась, прислушалась к
тяжелому дыханию мужа и тихонько скользнула с постели. Накинув сарафан и старое пальтишко, она как тень
вышла из горенки, постояла на крылечке, прислушалась и торопливо пошла к лесу.
Самое
тяжелое положение получалось там, где семьи делились: или выданные замуж дочери уезжали в орду, или уезжали семьи, а дочери оставались. Так было у старого Коваля, где сноха Лукерья подняла настоящий бунт. Семья, из которой она
выходила замуж, уезжала, и Лукерья забунтовала. Сначала она все молчала и только плакала потихоньку, а потом поднялась на дыбы, «як ведмедица».
Вышла довольно большая и довольно
тяжелая пауза.
Здесь вдова-камергерша Мерева, ее внучка, которой Помада когда-то читал чистописание и которая нынче уже
выходит замуж за генерала; внук камергерши, в гусарском мундире, с золотушным шрамом, выходящим на щеку из-под левой челюсти; Алексей Павлович Зарницын в вицмундире и с крестом за введение мирового положения о крестьянах, и, наконец, брат Евгении Петровны, Ипполит Петрович Гловацкий, которого некогда с такими усилиями старались отратовать от
тяжелой ответственности, грозившей ему по университетскому делу.
Ольга Александровна тоже стала этому удивляться, и дома опять началась старая песня, затевавшаяся по поводу
тяжелых стульев-«убоищ» и оканчивавшаяся тем, как добрые люди «женам все доставляют, а есть и подлецы, которые…»
Выходило обыкновенно, что все подлецы всегда живут именно так, как живет Розанов.
Первый мост был так дурен, что мы должны были все
выйти из кареты, даже лошадей уносных отложили и на одной паре коренных, кое-как, перетащили нашу
тяжелую и нагруженную карету.
С печальными и
тяжелыми мыслями
вышел он от Абреевых и не в состоянии даже был ехать к Эйсмондам.
Он именно сказал точь-в-точь так же, как я теперь передал: что она до того уж слишком меня любит, до того сильно, что уж это
выходит просто эгоизм, так что и мне и ей тяжело, а впоследствии и еще
тяжелее мне будет.
Усмехаясь, он
вышел своей
тяжелой походкой, увеличив горе матери суровой безнадежностью своих слов.
Он размахивал перед лицом матери руками, рисуя свой план, все у него
выходило просто, ясно, ловко. Она знала его
тяжелым, неуклюжим. Глаза Николая прежде смотрели на все с угрюмой злобой и недоверием, а теперь точно прорезались заново, светились ровным, теплым светом, убеждая и волнуя мать…
И вдруг почувствовала, что ноги у нее дрогнули,
отяжелели, точно примерзли к земле, — из-за угла тюрьмы спешно, как всегда ходят фонарщики,
вышел сутулый человек с лестницей на плече.
Ромашов отворил дверь. В лампе давно уже
вышел весь керосин, и теперь она, потрескивая, догорала последними чадными вспышками. На кровати сидела неподвижная женская фигура, неясно выделяясь в
тяжелом вздрагивающем полумраке.
Вице-губернатор торопливо поклонился им и, как бы желая прекратить эту
тяжелую для него сцену, проворно
вышел. Князь тотчас же юркнул за ним. Проходя по канцелярии, Калинович сказал ему что-то очень тихо. Красный цвет в лице князя мгновенно превратился в бледный. Некоторые писцы видели, как он, почти шатаясь, сошел потом с лестницы, где ожидал его полицеймейстер, с которым он и поехал куда-то.
— Ничего не будет, уж я чувствую, — сказал барон Пест, с замиранием сердца думая о предстоящем деле, но лихо на бок надевая фуражку и громкими твердыми шагами
выходя из комнаты, вместе с Праскухиным и Нефердовым, которые тоже с
тяжелым чувством страха торопились к своим местам. «Прощайте, господа», — «До свиданья, господа! еще нынче ночью увидимся», — прокричал Калугин из окошка, когда Праскухин и Пест, нагнувшись на луки казачьих седел, должно быть, воображая себя казаками, прорысили по дороге.
Через 5 минут Калугин уже сидел верхом на казачьей лошадке (и опять той особенной quasi-казацкой посадкой, в которой, я замечал, все адъютанты видят почему-то что-то особенно приятное) и рысцой ехал на бастион, с тем чтобы по приказанию генерала передать туда некоторые приказания и дождаться известий об окончательном результате дела; а князь Гальцин, под влиянием того
тяжелого волнения, которое производят обыкновенно близкие признаки дела на зрителя, не принимающего в нем участия,
вышел на улицу и без всякой цели стал взад и вперед ходить по ней.
Выходя на ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился.* Но за этим чувством было другое,
тяжелое, сосущее и более глубокое чувство: это было чувство, как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу.
Эта пьеса-церемония была придумана за час до представления и, по совести, никуда не годилась. Она не имела никакого успеха. К тому же у юнкеров еще не
вышло из памяти недавнее
тяжелое столкновение с Артабалевским, где обе стороны были не правы. Юнкерская даже больше.