Неточные совпадения
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных
дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он
вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Когда они пошли пешком вперед других и
вышли из виду дома
на накатанную, пыльную и усыпанную ржаными колосьями и зернами
дорогу, она крепче оперлась
на его руку и прижала ее к себе.
И, так просто и легко разрешив, благодаря городским условиям, затруднение, которое в деревне потребовало бы столько личного труда и внимания, Левин
вышел на крыльцо и, кликнув извозчика, сел и поехал
на Никитскую.
Дорогой он уже не думал о деньгах, а размышлял о том, как он познакомится с петербургским ученым, занимающимся социологией, и будет говорить с ним о своей книге.
Левин Взял косу и стал примериваться. Кончившие свои ряды, потные и веселые косцы
выходили один зa другим
на дорогу и, посмеиваясь, здоровались с барином. Они все глядели
на него, но никто ничего не говорил до тех пор, пока вышедший
на дорогу высокий старик со сморщенным и безбородым лицом, в овчинной куртке, не обратился к нему.
Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая
дорогой и купавшаяся в лужах, не натоптала пол, и указал ей место в углу у двери. Оглядев горницу, Левин
вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами
на коромысле, сбежала впереди его зa водой к колодцу.
Едва Сергей Иванович с Катавасовым успели подъехать к особенно оживленной нынче народом станции Курской железной
дороги и,
выйдя из кареты, осмотреть подъезжавшего сзади с вещами лакея, как подъехали и добровольцы
на четырех извозчиках. Дамы с букетами встретили их и в сопровождении хлынувшей за ними толпы вошли в станцию.
«А мне пусть их все передерутся, — думал Хлобуев,
выходя. — Афанасий Васильевич не глуп. Он дал мне это порученье, верно, обдумавши. Исполнить его — вот и все». Он стал думать о
дороге, в то время, когда Муразов все еще повторял в себе: «Презагадочный для меня человек Павел Иванович Чичиков! Ведь если бы с этакой волей и настойчивостью да
на доброе дело!»
Не шевельнул он ни глазом, ни бровью во все время класса, как ни щипали его сзади; как только раздавался звонок, он бросался опрометью и подавал учителю прежде всех треух (учитель ходил в треухе); подавши треух, он
выходил первый из класса и старался ему попасться раза три
на дороге, беспрестанно снимая шапку.
Забирайте же с собою в путь,
выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их
на дороге, не подымете потом!
Сказавши это, старик
вышел. Чичиков задумался. Значенье жизни опять показалось немаловажным. «Муразов прав, — сказал он, — пора
на другую
дорогу!» Сказавши это, он
вышел из тюрьмы. Часовой потащил за ним шкатулку, другой — чемодан белья. Селифан и Петрушка обрадовались, как бог знает чему, освобожденью барина.
После этого он поел, крепко поцеловал девушку и, вскинув мешок за плечи,
вышел на городскую
дорогу.
Случалось ему уходить за город,
выходить на большую
дорогу, даже раз он
вышел в какую-то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с толпой, входил в трактиры, в распивочные, шел
на Толкучий,
на Сенную.
Тотчас же убили, всего каких-нибудь пять или десять минут назад, — потому так
выходит, тела еще теплые, — и вдруг, бросив и тела и квартиру отпертую и зная, что сейчас туда люди прошли, и добычу бросив, они, как малые ребята, валяются
на дороге, хохочут, всеобщее внимание
на себя привлекают, и этому десять единогласных свидетелей есть!
Вожеватов. Выдать-то выдала, да надо их спросить, сладко ли им жить-то. Старшую увез какой-то горец, кавказский князек. Вот потеха-то была… Как увидал, затрясся, заплакал даже — так две недели и стоял подле нее, за кинжал держался да глазами сверкал, чтоб не подходил никто. Женился и уехал, да, говорят, не довез до Кавказа-то, зарезал
на дороге от ревности. Другая тоже за какого-то иностранца
вышла, а он после оказался совсем не иностранец, а шулер.
Вышед
на площадь, я остановился
на минуту, взглянул
на виселицу, поклонился ей,
вышел из крепости и пошел по Оренбургской
дороге, сопровождаемый Савельичем, который от меня не отставал.
Как только зазвучали первые аккорды пианино, Клим
вышел на террасу, постоял минуту, глядя в заречье, ограниченное справа черным полукругом леса, слева — горою сизых облаков, за которые уже скатилось солнце. Тихий ветер ласково гнал к реке зелено-седые волны хлебов. Звучала певучая мелодия незнакомой, минорной пьесы. Клим пошел к даче Телепневой. Бородатый мужик с деревянной ногой заступил ему
дорогу.
Самгин оглядывался. Комната была обставлена, как в
дорогом отеле, треть ее отделялась темно-синей драпировкой, за нею — широкая кровать, оттуда доносился очень сильный запах духов. Два открытых окна
выходили в небольшой старый сад, ограниченный стеною, сплошь покрытой плющом, вершины деревьев поднимались
на высоту окон, сладковато пахучая сырость втекала в комнату, в ней было сумрачно и душно. И в духоте этой извивался тонкий, бабий голосок, вычерчивая словесные узоры...
Ярким зимним днем Самгин медленно шагал по набережной Невы, укладывая в памяти наиболее громкие фразы лекции. Он еще издали заметил Нехаеву, девушка
вышла из дверей Академии художеств, перешла
дорогу и остановилась у сфинкса, глядя
на реку, покрытую ослепительно блестевшим снегом; местами снег был разорван ветром и обнажались синеватые лысины льда. Нехаева поздоровалась с Климом, ласково улыбаясь, и заговорила своим слабым голосом...
— История,
дорогой мой, поставила пред нами задачу:
выйти на берег Тихого океана, сначала — через Маньчжурию, затем, наверняка, через Персидский залив. Да, да — вы не улыбайтесь. И то и другое — необходимо, так же, как необходимо открыть Черное море. И с этим надобно торопиться, потому что…
Он не пошел ни
на четвертый, ни
на пятый день; не читал, не писал, отправился было погулять,
вышел на пыльную
дорогу, дальше надо в гору идти.
— В вас погибает талант; вы не выбьетесь, не
выйдете на широкую
дорогу. У вас недостает упорства, есть страстность, да страсти, терпенья нет! Вот и тут, смотрите, руки только что намечены, и неверно, плечи несоразмерны, а вы уж завертываете, бежите показывать, хвастаться…
Только он раз
вышел, а мальчик вскочил из-за книги да
на стул: пред тем
на шифонерку мяч забросил, так чтоб мячик ему достать, да об фарфоровую лампу
на шифонерке рукавом и зацепил; лампа-то грохнулась, да
на пол, да вдребезги, ажно по всему дому зазвенело, а вещь
дорогая — фарфор саксонский.
Я было бросился в ее комнаты, но лакей
на дороге сказал мне, что Катерина Николаевна уже
вышла и садится в карету.
Только одна девочка, лет тринадцати и, сверх ожидания, хорошенькая,
вышла из сада
на дорогу и смело, с любопытством, во все глаза смотрела
на нас, как смотрят бойкие дети.
Заглянув еще в некоторые улицы и переулки, мы
вышли на большую
дорогу и отправились домой.
Мы часто повадились ездить в Нагасаки, почти через день. Чиновники приезжали за нами всякий раз, хотя мы просили не делать этого, благо узнали
дорогу. Но им все еще хочется показывать народу, что иностранцы не иначе как под их прикрытием могут
выходить на берег.
Мы
вышли на довольно широкую
дорогу и очутились в непроходимом тропическом лесу с блестящею декорациею кокосовых пальм, которые то тянулись длинным строем, то, сбившись в кучу, вместе с кустами представляли непроницаемую зеленую чащу.
Уже вечерело, когда мы
вышли на большую
дорогу.
Мы
вышли к большому монастырю, в главную аллею, которая ведет в столицу, и сели там
на парапете моста.
Дорога эта оживлена особенным движением: беспрестанно идут с ношами овощей взад и вперед или ведут лошадей с перекинутыми через спину кулями риса, с папушами табаку и т. п. Лошади фыркали и пятились от нас. В полях везде работают. Мы пошли
на сахарную плантацию. Она отделялась от большой
дороги полями с рисом, которые были наполнены водой и походили
на пруды с зеленой, стоячей водой.
«Good bye!» — прощались мы печально
на крыльце с старухой Вельч, с Каролиной. Ричард, Алиса, корявый слуга и малаец-повар — все
вышли проводить и взять обычную дань с путешественников — по нескольку шиллингов.
Дорогой встретили доктора, верхом, с женой, и
на вопрос его, совсем ли мы уезжаем: «Нет», — обманул я его, чтоб не выговаривать еще раз «good bye», которое звучит не веселей нашего «прощай».
Обошедши все дорожки, осмотрев каждый кустик и цветок, мы
вышли опять в аллею и потом в улицу, которая вела в поле и в сады. Мы пошли по тропинке и потерялись в садах, ничем не огороженных, и рощах.
Дорога поднималась заметно в гору. Наконец забрались в чащу одного сада и дошли до какой-то виллы. Мы вошли
на террасу и, усталые, сели
на каменные лавки. Из дома
вышла мулатка, объявила, что господ ее нет дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
В одном коридоре пробежал кто-то, хлопая котами, в дверь камеры, и оттуда
вышли люди и стали
на дороге Нехлюдову, кланяясь ему.
Нехлюдов, еще не
выходя из вагона, заметил
на дворе станции несколько богатых экипажей, запряженных четвернями и тройками сытых, побрякивающих бубенцами лошадей;
выйдя же
на потемневшую от дождя мокрую платформу, он увидал перед первым классом кучку народа, среди которой выделялась высокая толстая дама в шляпе с
дорогими перьями, в ватерпруфе, и длинный молодой человек с тонкими ногами, в велосипедном костюме, с огромной сытой собакой в
дорогом ошейнике.
Партия тронулась и, растянувшись,
вышла на грязную, окопанную с двух сторон канавами разъезженную
дорогу, шедшую среди сплошного леса.
Уже подростком, когда старик Гуляев открыл свои прииски в Сибири, Шелехов попал к нему и там
вышел на свою настоящую
дорогу.
«Занятно», — подумал Старцев,
выходя на улицу. Он зашел еще в ресторан и выпил пива, потом отправился пешком к себе в Дялиж. Шел он и всю
дорогу напевал...
По
дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В окнах был свет. Он вдруг остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло
на ум, что Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого дня. Позвонив и войдя
на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот, стало быть,
выходил уже от Катерины Ивановны.
«Да как же это можно, чтоб я за всех виноват был, — смеется мне всякий в глаза, — ну разве я могу быть за вас, например, виноват?» — «Да где, — отвечаю им, — вам это и познать, когда весь мир давно уже
на другую
дорогу вышел и когда сущую ложь за правду считаем да и от других такой же лжи требуем.
А мы с ним, надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь того гулять
выходили, ровно по тому самому пути, по которому с вами теперь идем, от самой нашей калитки до вон того камня большущего, который вон там
на дороге сиротой лежит у плетня и где выгон городской начинается: место пустынное и прекрасное-с.
И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав
на идею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по
дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут,
на его груди… «Я подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце, — продолжал Алеша, — о том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы
выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не смел признаться.
Утром 4 августа мы стали собираться в путь. Китайцы не отпустили нас до тех пор, пока не накормили как следует. Мало того, они щедро снабдили нас
на дорогу продовольствием. Я хотел было рассчитаться с ними, но они наотрез отказались от денег. Тогда я положил им деньги
на стол. Они тихонько передали их стрелкам. Я тоже тихонько положил деньги под посуду. Китайцы заметили это и, когда мы
выходили из фанзы, побросали их под ноги мулам. Пришлось уступить и взять деньги обратно.
Первое выступление в поход всегда бывает с опозданием. Обыкновенно задержка происходит у провожатых: то у них обувь не готова, то они еще не поели, то
на дорогу нет табаку и т.д. Только к 11 часам утра после бесконечных понуканий нам удалось-таки наконец тронуться в путь. Китайцы
вышли провожать нас с флагами, трещотками и ракетами.
«Вот как только я
выйду на тот угол, — думал я про себя, — тут сейчас и будет
дорога, а с версту крюку я дал!»
Вместе с Дерсу мы выработали такой план: с реки Фудзина пойти
на Ното, подняться до ее истоков, перевалить через Сихотэ-Алинь и по реке Вангоу снова
выйти на Тадушу. Дерсу знал эти места очень хорошо, и потому расспрашивать китайцев о
дороге не было надобности.
По сведениям, полученным от крестьян, дальше
дорога шла лесом.
Выйдя на твердую почву, отряд остановился
на отдых.
От деревни Кокшаровки
дорога идет правым берегом Улахе, и только в одном месте, где река подмывает утесы, она удаляется в горы, но вскоре опять
выходит в долину. Река Фудзин имеет направление течения широтное, но в низовьях постепенно заворачивает к северу и сливается с Улахе
на 2 км ниже левого края своей долины.
После полудня мы как-то сбились с
дороги и попали
на зверовую тропу. Она завела нас далеко в сторону. Перейдя через горный отрог, покрытый осыпями и почти лишенный растительности, мы случайно
вышли на какую-то речку. Она оказалась притоком Мутухе. Русло ее во многих местах было завалено буреломным лесом. По этим завалам можно судить о размерах наводнений. Видно, что
на Мутухе они коротки, но чрезвычайно стремительны, что объясняется близостью гор и крутизной их склонов.
После этого он выстрелил из ружья в воздух, затем бросился к березе, спешно сорвал с нее кору и зажег спичкой. Ярким пламенем вспыхнула сухая береста, и в то же мгновение вокруг нас сразу стало вдвое темнее. Испуганные выстрелом изюбры шарахнулись в сторону, а затем все стихло. Дерсу взял палку и накрутил
на нее горящую бересту. Через минуту мы шли назад, освещая
дорогу факелом. Перейдя реку, мы
вышли на тропинку и по ней возвратились
на бивак.
Расспросив китайцев о
дорогах, я наметил себе маршрут вверх по реке Тадушу, через хребет Сихотэ-Алинь, в бассейн реки Ли-Фудзина и оттуда
на реку Ното. Затем я полагал по этой последней опять подняться до Сихотэ-Алиня и попытаться
выйти на реку Тютихе. Если бы это мне не удалось, то я мог бы вернуться
на Тадушу, где и дождаться прихода Г.И. Гранатмана.
От Шкотова вверх по долине Цимухе сначала идет проселочная
дорога, которая после села Новороссийского сразу переходит в тропу. По этой тропе можно
выйти и
на Сучан, и
на реку Кангоузу [Сан — разлившееся озеро.], к селу Новонежину.
Дорога несколько раз переходит с одного берега реки
на другой, и это является причиной, почему во время половодья сообщение по ней прекращается.