Неточные совпадения
Но бригадир был непоколебим. Он вообразил себе, что травы сделаются зеленее и цветы расцветут ярче, как только он
выедет на выгон."Утучнятся
поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения", — бормотал он про себя и лелеял свой план пуще зеницы ока."Прост он был, — поясняет летописец, — так прост, что даже после стольких бедствий простоты своей не оставил".
Не только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой. Она задумывалась не
на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи
на столах, не толковала с Савельем, не сводила счетов и не
выезжала в
поле. Пашутка не спускала с нее, по обыкновению, глаз, а
на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».
Весело и бодро мчались мы под теплыми, но не жгучими лучами вечернего солнца и
на закате, вдруг прямо из кустов, въехали в Веллингтон. Это местечко построено в яме, тесно, бедно и неправильно. С сотню голландских домиков, мазанок, разбросано между кустами, дубами, огородами, виноградниками и
полями с маисом и другого рода хлебом. Здесь более, нежели где-нибудь, живет черных. Проехали мы через какой-то переулок, узенький, огороженный плетнем и кустами кактусов и алоэ, и
выехали на большую улицу.
Когда он
выехал за город, то уж почувствовал заметное облегчение; именно ему необходимо было вырваться
на деревенский простор и отдохнуть душой
на бесконечном раздолье
полей, чтобы освободиться от давившего его кошмара.
Кирила Петрович оделся и
выехал на охоту с обыкновенной своею пышностию, — но охота не удалась. Во весь день видели одного только зайца, и того протравили. Обед в
поле под палаткою также не удался, или по крайней мере был не по вкусу Кирила Петровича, который прибил повара, разбранил гостей и
на возвратном пути со всею своей охотою нарочно поехал
полями Дубровского.
Поэзия первого зимнего дня была по-своему доступна слепому. Просыпаясь утром, он ощущал всегда особенную бодрость и узнавал приход зимы по топанью людей, входящих в кухню, по скрипу дверей, по острым, едва уловимым струйкам, разбегавшимся по всему дому, по скрипу шагов
на дворе, по особенной «холодности» всех наружных звуков. И когда он
выезжал с Иохимом по первопутку в
поле, то слушал с наслаждением звонкий скрип саней и какие-то гулкие щелканья, которыми лес из-за речки обменивался с дорогой и
полем.
Мы поднялись
на изволок и
выехали в
поле.
Погода стояла мокрая или холодная, останавливаться в
поле было невозможно, а потому кормежки и ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили; у татар еще было лучше, потому что у них избы были белые, то есть с трубами, а в курных избах чуваш и мордвы кормежки были нестерпимы: мы так рано
выезжали с ночевок, что останавливались кормить лошадей именно в то время, когда еще топились печи; надо было лежать
на лавках, чтоб не задохнуться от дыму, несмотря
на растворенную дверь.
Когда мы
выехали на десятину, которую жали человек с десять, говор прекратился, но зато шарканье серпов по соломе усилилось и наполняло все
поле необыкновенными и неслыханными мною звуками.
Она собралась к нему
на четвертый день после его посещения. Когда телега с двумя ее сундуками
выехала из слободки в
поле, она, обернувшись назад, вдруг почувствовала, что навсегда бросает место, где прошла темная и тяжелая полоса ее жизни, где началась другая, — полная нового горя и радости, быстро поглощавшая дни.
Лодка
выехала в тихую, тайную водяную прогалинку. Кругом тесно обступил ее круглой зеленой стеной высокий и неподвижный камыш. Лодка была точно отрезана, укрыта от всего мира. Над ней с криком носились чайки, иногда так близко, почти касаясь крыльями Ромашова, что он чувствовал дуновение от их сильного
полета. Должно быть, здесь, где-нибудь в чаще тростника, у них были гнезда. Назанский лег
на корму навзничь и долго глядел вверх
на небо, где золотые неподвижные облака уже окрашивались в розовый цвет.
Сторговавшись с извозчиком в цене, он не работника послал везти барыню, а захотел сам ехать и заложил лучшую свою тройку в бричку, в которой ехала Муза Николаевна вдвоем с горничной; затем, усевшись
на козлы и
выехав из деревни в
поле, Иван Дорофеев не преминул вступить в разговор с своими седоками.
Он, несмотря
на распутицу, по нескольку раз в день
выезжал кататься по
полям; велел разгрести и усыпать песком в саду главную дорожку, причем даже сам работал: очень уж Егор Егорыч сильно надышался в Москве всякого рода ядовитыми миазмами, нравственными и физическими!
Зашумели буйны молодцы посередь двора; зазвенели мечи булатные по крутым бедрам; застучали палицы железные у красна крыльца, закидали шапки разнорядь по поднебесью. Надевают могучи богатыри сбрую ратную, садятся
на добрых коней,
выезжают во чисто
поле…»
Утро было прекрасное. Сокольничий, подсокольничий, начальные люди и все чины сокольничья пути
выехали верхами, в блестящем убранстве, с соколами, кречетами и челигами
на рукавицах и ожидали государя в
поле.
Выехав за город и оглядев снежные
поля, он порадовался тому, что он один среди этих
полей, завернулся в шубу, опустился
на дно саней, успокоился и задремал. Прощанье с приятелями растрогало его, и ему стала вспоминаться вся последняя зима, проведенная им в Москве, и образы этого прошедшего, перебиваемые неясными мыслями и упреками, стали непрошенно возникать в его воображении.
Несмотря
на строгость, в боях принимали участие и солдаты обозной роты, которым мирволил командир роты, капитан Морянинов, человек пожилой, огромной физической силы, в дни юности любитель боев, сожалевший в наших беседах, что мундир не позволяет ему самому участвовать в рядах; но тем не менее он вместе с Лондроном в больших санях всегда
выезжал на бои, становился где-нибудь в
поле на горке и наблюдал издали.
Во всю ночь, проведенную им в доме боярина Кручины, шел проливной дождь, и когда он
выехал на большую дорогу, то взорам его представились совершенно новые предметы: тысячи быстрых ручьев стремились по скатам холмов, в оврагах ревели мутные потоки, а низкие
поля казались издалека обширными озерами.
— «Не вихри, не ветры в
полях подымаются, не буйные крутят пыль черную:
выезжает то сильный, могучий богатырь Добрыня Никитич
на своем коне богатырском, с одним Торопом-слугой;
на нем доспехи ратные как солнышко горят;
на серебряной цепи висит меч-кладенец в полтораста пуд; во правой руке копье булатное,
на коне сбруя красна золота.
Игорь-князь во злат стремень вступает.
В чистое он
поле выезжает.
Солнце тьмою путь ему закрыло,
Ночь грозою птиц перебудила,
Свист зверей несется, полон гнева,
Кличет Див над ним с вершины древа,
Кличет Див, как половец в дозоре,
За Суду,
на Сурож,
на Поморье,
Корсуню и всей округе ханской,
И тебе, болван тмутороканский!
Мы расстались уже
на закате солнца. Он пошел в деревню Шипку, чтобы рано утром
выехать в Бургос, а оттуда домой, в Стамбул, — он дал мне свой константинопольский адрес, — где Абадз-бей командует отрядом черкесов, а я отправился
на другую сторону Шейновского
поля, в свою палатку, в лагерь, разбитый для русских гостей.
День отъезда из села стёрся в памяти мальчика, он помнил только, что когда
выехали в
поле — было темно и странно тесно, телегу сильно встряхивало, по бокам вставали чёрные, неподвижные деревья. Но чем дальше ехали, земля становилась обширнее и светлее. Дядя всю дорогу угрюмился,
на вопросы отвечал неохотно, кратко и невнятно.
— Митька, лошадей! — крикнул он как-то грозно своему лакею, и, когда кони его (пара старых саврасых вяток) были поданы, он гордо сел в свою пролетку, гордо смотрел, проезжая всю Сретенку и Мещанскую, и,
выехав в
поле, где взору его открылся весь небосклон, он, прищурившись, конечно, но взглянул даже гордо
на солнце и, подъезжая к самому Останкину, так громко кашлянул, что сидевшие
на деревьях в ближайшей роще вороны при этом громоподобном звуке вспорхнули целой стаей и от страха улетели вдаль.
— Вот то-то и есть: «кажется»… Вы бы в моей коже посидели, тогда
на носу себе зарубили бы этот денек… двадцать третьего апреля — Егория вешнего — поняли? Только ленивая соха в
поле не
выезжает после Егория… Ну, обыкновенно, сплав затянулся, а пришел Егорий — все мужичье и взбеленилось: подай им сплав, хоть роди. Давеча так меня обступили, так с ножом к горлу и лезут… А я разве виноват, что весна выпала нынче поздняя?..
— Да покамест ничего! — отвечал один из них, закручивая свои густые с проседью усы. — Мы стоим друг против друга,
на передовых цепях от скуки перестреливаются; иногда наши казаки
выезжают погарцевать в чистом
поле, рисуются, тратят даром заряды, поддразнивают французов: вот и все тут.
Слуга пособил Рославлеву сесть
на коня, и наши приятели,
выехав на чистое
поле, повернули в сторону по первой проселочной дороге, которая, извиваясь между холмов, порытых рощами, терялась вдали среди густого леса.
Так как по
полям и Краям болот неудобно ездить четверкою в коляске, то
на охоту мы
выезжали в боковой долгуше, запряженной парою прекрасных лошадей в краковских хомутах, у которых клещи подымаются кверху и загибаются в виде лиры, и
на которой
на одном ее рожке висит лоскут красного сукна, а
на другом шкура барсука.
Помню, какое освежительно-радостное впечатление произвели
на меня зеленеющие
поля и деревья, когда я
выехал за заставу пыльной и грохочущей Москвы
на мягкую грунтовую дорогу (так как в то время даже Московско-Курского шоссе еще не существовало).
Между тем в селе Плодомасовке, перед вечером того самого дня, в который из Закромов
выехала оборонительная миссия, с вышек господского дома праздными холопами, ключником и дворецким
на взгорье черных
полей был усмотрен конный отряд их владыки.
Проколесивши добрый час по глинистым кочковатым
полям, стлавшимся за лесом, путники наши
выехали наконец
на проселок и немного погодя услышали отдаленный шум мельницы.
Это было по весне, должно быть вскоре после того, как
выехал на русские
поля изумрудные молодой Егорий светлохрабрый, по локоть руки в красном золоте, по колени ноги в чистом серебре, во лбу солнце, в тылу месяц, по концам звезды перехожие, а божий люд честной-праведный выгнал встреч ему мал и крупен скот.
Отбелились холсты свежею юрьевой росою,
выехал вместо витязя Егория в
поле Иеремия пророк с тяжелым ярмом, волоча сохи да бороны, засвистали соловьи в Борисов день, утешая мученика, стараниями святой Мавры засинела крепкая рассада, прошел Зосима святой с долгим костылем, в набалдашнике пчелиную манку пронес; минул день Ивана Богословца, «Николина батюшки», и сам Никола отпразднован, и стал
на дворе Симон Зилот, когда земля именинница.
Скоро Дутловы
выехали в
поле и, оглядываясь, уже не видали толпы рекрут. Проехав верст пять шагом, Игнат слез с отцовской телеги,
на которой заснул старик, и пошел рядом с Илюшкиной.
Проехав опять улицей по накатанной и черневшей кое-где свежим навозом дороге и миновав двор с бельем, у которого белая рубаха уже сорвалась и висела
на одном мерзлом рукаве, они опять
выехали к страшно гудевшим лозинам и опять очутились в открытом
поле. Метель не только не стихала, но, казалось, еще усилилась. Дорога вся была заметена, и можно было знать, что не сбился, только по вешкам. Но и вешки впереди трудно было рассматривать, потому что ветер был встречный.
Выехали за город и побежали рысью по большой дороге. Здесь уже не пахло акацией и сиренью, не слышно было музыки, но зато пахло
полем, зеленели молодые рожь и пшеница, пищали суслики, каркали грачи. Куда ни взглянешь, везде зелено; только кое-где чернеют бахчи да далеко влево
на кладбище белеет полоса отцветающих яблонь.
— Справим завтра каноны над пеплом отца Варлаама, над могилками отца Илии и матушки Феклы, — продолжала Фленушка. — От Улáнгера эти места под боком. А послезавтра поглядим, что будет. Опасно станет в лесу — в Улáнгере останемся, не будет опасности, через
Полóмы
на почтову дорогу
выедем — а там уж вплоть до Китежа нет сплошных лесов, бояться нечего.
Встал Добрынюшка
на резвы ноги,
Он седлал коня свого доброго,
Выезжал в
поле к мать Непре-реке,
Увидал — лежит сила ратная,
В сорок тысячей, вся побитая.
Оба брата редко-редко, бывало, когда
выедут в
поле или
на ригу, а меж тем ни у кого так хорошо хлеб не родится, хоть земля была и не лучше соседской.
Постепенно стали редеть деревья. Потянуло откуда-то холодом, и всадники
выехали в открытое
поле. Теперь под копытами венгерца уже не плюхала, как прежде, болотная почва. Твердый, крепкий грунт сменил прежнюю кочковатую, неровную, болотистую поверхность. Мало-помалу бег коня замедлился, и сидевшие
на его спине юные разведчики заметили, что как будто путь их начинает подниматься в гору…
Свет яркого зимнего утра уже врывается в окно, когда он, шатаясь, выходит из спальни и наскоро выпив горячего сбитню, велит запрягать лошадь в маленькие сани, и один, без кучера,
выезжает из дома, чтобы
на просторе
полей и лесов, окружающих Москву,
на морозном воздухе освежить свой помутившийся ум.
Перед утром он задремал
на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел
на лошадь и
выехал в
поле.
Ясные с темной поволокой глаза молодой вдовы были очень мало заплаканы, и чуть только она с свекром
выехала с кладбища
на поле, отделяющее могилки от города, эти ясные глаза совсем высохли и взглянули из-под густых ресниц своих еще чище, чем смотрели доселе.
Ясные с темной поволокой глаза молодой вдовы были очень мало заплаканы, и чуть только она со свекром
выехала с кладбища
на поле, отделяющее могилки от города, эти ясные глаза совсем высохли и взглянули из-под густых ресниц своих еще чище, чем смотрели доселе.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в
поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
Выехав на дорогу, он придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по черному
полю в гору.