Неточные совпадения
Анна Андреевна. Очень почтительным и самым тонким образом.
Все чрезвычайно хорошо говорил. Говорит: «Я, Анна Андреевна, из одного только уважения к вашим достоинствам…» И такой прекрасный, воспитанный человек, самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне
жизнь — копейка; я только потому, что уважаю ваши редкие качества».
Деньги бы только были, а
жизнь тонкая и политичная: кеятры, собаки тебе танцуют, и
все что хочешь.
Анна Андреевна. Тебе
все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что
жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и
все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
— А потому терпели мы,
Что мы — богатыри.
В том богатырство русское.
Ты думаешь, Матренушка,
Мужик — не богатырь?
И
жизнь его не ратная,
И смерть ему не писана
В бою — а богатырь!
Цепями руки кручены,
Железом ноги кованы,
Спина… леса дремучие
Прошли по ней — сломалися.
А грудь? Илья-пророк
По ней гремит — катается
На колеснице огненной…
Все терпит богатырь!
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет
всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой
жизни, где
всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой разум и сердце.
Мне кажется, храбрость сердца доказывается в час сражения, а неустрашимость души во
всех испытаниях, во
всех положениях
жизни.
Стародум. Тут не самолюбие, а, так называть, себялюбие. Тут себя любят отменно; о себе одном пекутся; об одном настоящем часе суетятся. Ты не поверишь. Я видел тут множество людей, которым во
все случаи их
жизни ни разу на мысль не приходили ни предки, ни потомки.
Сделавши это, он улыбнулся. Это был единственный случай во
всей многоизбиенной его
жизни, когда в лице его мелькнуло что-то человеческое.
Припоминалось тут
все, что когда-нибудь было дорого;
все заветное, пригретое, приголубленное,
все, что помогало примиряться с
жизнью и нести ее бремя.
В этом случае грозящая опасность увеличивается
всею суммою неприкрытости, в жертву которой, в известные исторические моменты, кажется отданною
жизнь…
Есть законы мудрые, которые хотя человеческое счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном
всех людей продовольствовании), но, по обстоятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые, ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, законы средние, не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в смысле наилучшего человеческой
жизни наполнения.
Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе с этим вопросом могло вторгнуться в
жизнь какое-то совсем новое начало, которое, наверное, должно было испортить
всю кашу.
Трудолюбие питает тунеядство, тунеядство же оплодотворяет трудолюбие — вот единственная формула, которую с точки зрения науки можно свободно прилагать ко
всем явлениям
жизни.
Вероятнее
всего, ему было совестно, что он, как Антоний в Египте, ведет исключительно изнеженную
жизнь, и потому он захотел уверить потомство, что иногда и самая изнеженность может иметь смысл административно-полицейский.
Человек приходит к собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из
всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и начинает сознавать, что вот это и есть тот самый конец
всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него самого, проходит через
всю его
жизнь.
Он прошел вдоль почти занятых уже столов, оглядывая гостей. То там, то сям попадались ему самые разнообразные, и старые и молодые, и едва знакомые и близкие люди. Ни одного не было сердитого и озабоченного лица.
Все, казалось, оставили в швейцарской с шапками свои тревоги и заботы и собирались неторопливо пользоваться материальными благами
жизни. Тут был и Свияжский, и Щербацкий, и Неведовский, и старый князь, и Вронский, и Сергей Иваныч.
Усложненность петербургской
жизни вообще возбудительно действовала на него, выводя его из московского застоя; но эти усложнения он любил и понимал в сферах ему близких и знакомых; в этой же чуждой среде он был озадачен, ошеломлен, и не мог
всего обнять.
Прежде (это началось почти с детства и
всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для
всех, для человечества, для России, для
всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою,
всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться
жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно
всё становится больше и больше.
И старый князь, и Львов, так полюбившийся ему, и Сергей Иваныч, и
все женщины верили, и жена его верила так, как он верил в первом детстве, и девяносто девять сотых русского народа,
весь тот народ,
жизнь которого внушала ему наибольшее уважение, верили.
Княгиня первая назвала
всё словами и перевела
все мысли и чувства в вопросы
жизни. И
всем одинаково странно и больно даже это показалось в первую минуту.
Он слушал, говорил и
всё время думал о ней, о ее внутренней
жизни, стараясь угадать ее чувства.
И ясность, с которою она видела теперь свою и
всех людей
жизнь, радовала ее.
Они не знают, как он восемь лет душил мою
жизнь, душил
всё, что было во мне живого, что он ни разу и не подумал о том, что я живая женщина, которой нужна любовь.
Всю длинную дорогу до брата Левин живо припоминал себе
все известные ему события из
жизни брата Николая.
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал
весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою
жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
«Да и вообще, — думала Дарья Александровна, оглянувшись на
всю свою
жизнь за эти пятнадцать лет замужества, — беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко
всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та так подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные»…
— Весьма трудно ошибаться, когда жена сама объявляет о том мужу. Объявляет, что восемь лет
жизни и сын — что
всё это ошибка и что она хочет жить сначала, — сказал он сердито, сопя носом.
Когда он увидал
всё это, на него нашло на минуту сомнение в возможности устроить ту новую
жизнь, о которой он мечтал дорогой.
В его будущей супружеской
жизни не только не могло быть, по его убеждению, ничего подобного, но даже
все внешние формы, казалось ему, должны были быть во
всем совершенно не похожи на
жизнь других.
С тех пор, как Алексей Александрович выехал из дома с намерением не возвращаться в семью, и с тех пор, как он был у адвоката и сказал хоть одному человеку о своем намерении, с тех пор особенно, как он перевел это дело
жизни в дело бумажное, он
всё больше и больше привыкал к своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
― Отчего ж? Ведь это всегдашняя
жизнь вас
всех молодых мужчин, ― сказала она, насупив брови, и, взявшись за вязанье, которое лежало на столе, стала, не глядя на Вронского, выпрастывать из него крючок.
И
всё это вместе с охотой за дичью и новой пчелиной охотой наполняло
всю ту
жизнь Левина, которая не имела для него никакого смысла, когда он думал.
Левин испытывал теперь, оставив позади себя
все заботы семейные и хозяйственные, такое сильное чувство радости
жизни и ожиданья, что ему не хотелось говорить.
Было самое спешное рабочее время, когда во
всем народе проявляется такое необыкновенное напряжение самопожертвования в труде, какое не проявляется ни в каких других условиях
жизни и которое высоко ценимо бы было, если бы люди, проявляющие эти качества, сами ценили бы их, если б оно не повторялось каждый год и если бы последствия этого напряжения не были так просты.
Живя старою
жизнью, она ужасалась на себя, на свое полное непреодолимое равнодушие ко
всему своему прошедшему: к вещам, к привычкам, к людям, любившим и любящим ее, к огорченной этим равнодушием матери, к милому, прежде больше
всего на свете любимому нежному отцу.
Зато уже теперь, на этом четырехчасовом переезде,
все прежде задержанные мысли вдруг столпились в ее голове, и она передумала
всю свою
жизнь, как никогда прежде, и с самых разных сторон.
И вдруг вместо этого
жизнь его с женою не только не сложилась особенно, а, напротив,
вся сложилась из тех самых ничтожных мелочей, которые он так презирал прежде, но которые теперь против его воли получали необыкновенную и неопровержимую значительность.
Смутное сознание той ясности, в которую были приведены его дела, смутное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным человеком, и, главное, ожидание свидания —
всё соединялось в общее впечатление радостного чувства
жизни. Чувство это было так сильно, что он невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и, взяв ее в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и, откинувшись назад, вздохнул несколько раз
всею грудью.
И теперь вот-вот ожидание, и неизвестность, и раскаяние в отречении от прежней
жизни —
всё кончится, и начнется новое.
Несмотря на то, что
вся внутренняя
жизнь Вронского была наполнена его страстью, внешняя
жизнь его неизменно и неудержимо катилась по прежним, привычным рельсам светских и полковых связей и интересов.
Если бы не это
всё усиливающееся желание быть свободным, не иметь сцены каждый раз, как ему надо было ехать в город на съезд, на бега, Вронский был бы вполне доволен своею
жизнью.
Любовь к женщине он не только не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских дел; для Левина это было главным делом
жизни, от которогo зависело
всё ее счастье. И теперь от этого нужно было отказаться!
Вопрос для него состоял в следующем: «если я не признаю тех ответов, которые дает христианство на вопросы моей
жизни, то какие я признаю ответы?» И он никак не мог найти во
всем арсенале своих убеждений не только каких-нибудь ответов, но ничего похожего на ответ.
Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для нее
всё, разорвался, и
жизнь предстала ей на мгновение со
всеми ее светлыми прошедшими радостями.
«Ну,
всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя
жизнь, хорошая и привычная, по старому».
— Разве я не вижу, как ты себя поставил с женою? Я слышал, как у вас вопрос первой важности — поедешь ли ты или нет на два дня на охоту.
Всё это хорошо как идиллия, но на целую
жизнь этого не хватит. Мужчина должен быть независим, у него есть свои мужские интересы. Мужчина должен быть мужествен, — сказал Облонский, отворяя ворота.
Первое время деревенской
жизни было для Долли очень трудное. Она живала в деревне в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня есть спасенье от
всех городских неприятностей, что
жизнь там хотя и не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна:
всё есть,
всё дешево,
всё можно достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она увидела, что это
всё совсем не так, как она думала.
Не говоря о том, что на него весело действовал вид этих счастливых, довольных собою и
всеми голубков, их благоустроенного гнезда, ему хотелось теперь, чувствуя себя столь недовольным своею
жизнью, добраться в Свияжском до того секрета, который давал ему такую ясность, определенность и веселость в
жизни.
Зачем, когда в душе у нее была буря, и она чувствовала, что стоит на повороте
жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно узнает же
всё, — она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села и стала говорить с гостем.
В сущности, понимавшие, по мнению Вронского, «как должно» никак не понимали этого, а держали себя вообще, как держат себя благовоспитанные люди относительно
всех сложных и неразрешимых вопросов, со
всех сторон окружающих
жизнь, — держали себя прилично, избегая намеков и неприятных вопросов. Они делали вид, что вполне понимают значение и смысл положения, признают и даже одобряют его, но считают неуместным и лишним объяснять
всё это.