Неточные совпадения
Мы играли уже с лишком час; наконец я увидел с своего места, что князь вдруг
встал и, бледный, перешел к нам и остановился
передо мной напротив, через стол: он все проиграл и молча смотрел на мою игру, впрочем, вероятно, ничего в ней не понимая и даже не думая уже об игре.
Но каково было мое изумление, когда вдруг
встала мама и, подняв
передо мной палец и грозя мне, крикнула...
Как в кинематографе,
передо мной одна за другой
вставали картины прошлого: первая встреча с Дерсу на реке Лефу, озеро Ханка, встреча с тигром на Ли-Фудзине, лесной пожар на реке Санхобе, наводнение на Билимбе, переправа на плоту через реку Такему, маршрут по Иману, голодовка на Кулумбе, путь по Бикину и т.д.
Передо мной сразу
встали их образы и сделанные ими описания.
Каждый раз, когда я оглядываюсь назад и вспоминаю прошлое,
передо мной
встает фигура верхнеуссурийского гольда Дерсу Узала, ныне покойного. Сердце мое надрывается от тоски, как только я вспоминаю его и нашу совместную странническую жизнь.
Не дослушав дальнейших угроз, я опрометью побежал в дом. Дорогой мне казалось, что
передо мной
встало привидение и преследовало меня по пятам.
Передо мной
встает какой-нибудь уездный городишко, где на весь город три дырявые пожарные бочки, полтора багра, ржавая машина с фонтанирующим рукавом на колесах, вязнущих по ступицу в невылазной грязи немощеных переулков, а сзади тащится за ним с десяток убогих инвалидов-пожарников.
С Бродским мы никогда уже не встречались. Жизнь развела нас далеко, и теперь, когда
передо мной так ярко
встал его милый образ, когда так хотелось бы опять пожать его сильную добрую руку, его давно уже нет на свете… Жизнь полна встреч и разлук, и как часто приходится поздно жалеть о невозможности сделать то, о чем как-то забывалось в свое время…
Шток
передо мною на столе. Я вскочил, дыша еще громче. Она услышала, остановилась на полслове, тоже почему-то
встала. Я видел уже это место на голове, во рту отвратительно-сладко… платок, но платка нет — сплюнул на пол.
Я
встал потихоньку и принялся смотреть в эту щель:
передо мной мало-помалу стала открываться пространная изба; на стенах ее висели фонари…
— Готово, Пашенька, — сказала она, радуясь своей работе, — встань-ка да пройдись
передо мною. Ну, смотрите, девушки, не правда ли, эта коса красивее кокошника? — Все в свою пору, боярыня, — отвечали, смеясь, девушки, — а вот Дуняша не прочь бы и от кокошника!
Пью, смотрю на оборванцев, шлепающих по сырому полу снежными опорками и лаптями… Вдруг стол качнулся. Голова зашевелилась,
передо мной лицо желтое, опухшее. Пьяные глаза он уставил на меня и снова опустил голову. Я продолжал пить чай… Предзакатное солнышко на минуту осветило грязные окна притона. Сосед опять поднял голову, выпрямился и сел на стуле, постарался
встать и опять хлюпнулся.
Только что, перевернувшись,
встал на ноги —
передо мной законоучитель, стоит и крестит меня.
При воспоминании о Васе всегда
передо мной
встают яркие картины и типы моего первого театрального сезона в 1875 году.
А
передо мной Большие Балканы. Я уже их проехал верхом, и какими игрушечными кажутся мне они сравнительно с ледниковыми вершинами Эльбруса, Каштан-тау, Дых-тау. Живо
передо мной
встает ночной обвал.
И сразу
передо мною предстал гоголевский «Вий». Потом, когда уже я оставил Тамбов, у меня иногда по ночам галлюцинации обоняния бывали: пахнет мышами и тлением. Каждый раз
передо мной
вставал первый кусочек моей театральной юности: вспоминались мелочи первого сезона, как живые, вырастали товарищи актеры и первым делом Вася.
И Прокоп залился таким раздражающим смехом, что я несколько секунд стоял как ошеломленный.
Передо мной вдруг совершенно отчетливо
встала вся картина децентрализации по мысли и сердцу отставного корнета Толстолобова…
Но все же
передо мной в тяжелые минуты
вставали глаза Изборского, глубокие, умные и детски-наивные… Да, он много думал не над одними специальными вопросами. Глаза мудреца и ребенка… Но, если они могут так ясно смотреть на мир, то это оттого, что он не «увидел» того, что я увидел. Увидеть значит не только отразить в уме известный зрительный образ и найти для него название. Это значит пустить его так, как я его пустил в свою душу…
Зажмурю бессонные глаза, но невольно открываю их, и
передо мною опять в лунном свете ряд белых монахинь. Это наконец надоело; я
встал, затворил дверь комнаты и понемногу заснул.
Встала жизнь
передо мной, как страшный бред, как снежный вихрь тревожных слов и горячий дождь слёз, неустанный крик отчаяния и мучительная судорога всей земли, болящей недоступным разуму и сердцу моему стремлением.
Хотел я
встать —
передо мной
Всё закружилось с быстротой;
Хотел кричать — язык сухой
Беззвучен и недвижим был…
Передо мной, точно живой,
встал образ «убивца», с угрюмыми чертами, со страдальческою складкой между бровей, с затаенною думой в глазах. «Скликает воронья на мою головушку, проклятый!» — вспомнилось мне его тоскливое предчувствие. Сердце у меня сжалось. Теперь это воронье кружилось над его угасшими очами в темном логу, и прежде уже омрачившем его чистую жизнь своею зловещею тенью.
Но едва я притрогивался к вопросу: действительно ли еда из тарелки, а не из плошки составляет непререкаемый признак культурности? — как
передо мною
вставал другой вопрос: да неужто это может кого-нибудь интересовать? и убудет ли от того хоть сколько-нибудь той бесконечной тоски, которая день и ночь гложет культурного человека, несмотря на то что он ест из тарелки, а не из плошки?
Передо мной — в оркестре — море,
Волна его темна,
Но если солнце
встанет вскоре,
Увижу все до дна.
Встань,
встань, Хамоизит. Должно быть, у тебя совесть нечиста, что ты падаешь
передо мной, как перед фараоном. Я не могу уснуть, даже Бизу не помогает; у меня болит живот, горит голова и во рту горько. Замучила меня проклятая деревня.
Я воротился в дежурную, лег спать, но заснуть долго не мог: я, улыбаясь, смотрел в темноту, и
передо мною
вставало счастливое детское личико, и слышался слабый шепот: «спа-си-бо!..»
Передо мною
встает полутемная палата во время вечернего обхода; мы стоим с стетоскопами в руках вокруг ассистента, который демонстрирует нам на больном амфорическое дыхание.
С каждым днем моей практики
передо мною все настойчивее
вставал вопрос: по какому-то невероятному недоразумению я стал обладателем врачебного диплома, — имею ли я на этом основании право считать себя врачом? И жизнь с каждым разом все убедительнее отвечала мне: нет, не имею!
Я верю в медицину. Насмешки над нею истекают из незнания смеющихся. Тем не менее во многом мы ведь, действительно, бессильны, невежественны и опасны; вина в этом не наша, но это именно и дает пищу неверию в нашу науку и насмешкам над нами. И
передо мною все настойчивее начал
вставать вопрос: это недоверие и эти насмешки я признаю неосновательными, им не должно быть места по отношению ко мне и к моей науке, — как же мне для этого держаться с пациентом?
А впрочем, — понизилась ли бы она и тогда?.. Чувство не знает и не хочет знать логики. Недавно я испытал это на самом себе. У моей жены роды были очень трудные, потребовалась операция. И
передо мною зловеще-ярко
встали все возможные при этом несчастия.
Передо мной
встал вопрос: итти на Копи или же на Хуту?
Мне таки удалось поразить его: его большая белая рука слегка вздрогнула, и в темных глазах мелькнуло уважение: «А ты, Вандергуд, не так глуп, как я подумал вначале!» Он
встал и, пройдя раз по комнате, остановился
передо Мною и с насмешкой, резко спросил...
Магнус медлил. Тяжело
встав, он два раза прошел по комнате, потом остановился прямо
передо мною и, заложив руки за спину, сказал...
Передо мною
встало побледневшее личико Наташи с большими печальными глазами…
Довольно было этой случайной встречи, чтобы все так долго созидаемое душевное спокойствие разлетелось прахом, — и вот я опять не знаю, куда деваться от тоски. Мне вспоминается страстная речь этого человека, вспоминается жадное внимание, с каким его слушала Наташа; я вижу, как карикатурно-убога, убога его программа, и все-таки чувствую себя перед ним таким маленьким и жалким. И
передо мною опять
встает вопрос: ну, а я-то, чем же я живу?
Мы вышли на улицу.
Передо мною, отлого спускаясь к реке, широко раскинулось Заречье; в двух-трех местах мерцали огоньки, вдали лаяли собаки. Все спало тихо и безмятежно, а в темноте
вставал над городом призрак грозной гостьи…
Вотчинные права барина выступали и
передо мною во всей их суровости. И в нашем доме на протяжении десяти лет, от раннего детства до выхода из гимназии, происходили случаи помещичьей карательной расправы. Троим дворовым «забрили лбы», один ходил с полгода в арестантской форме; помню и экзекуцию псаря на конюшне. Все эти наказания были, с господской точки зрения, «за дело»; но бесправие наказуемых и бесконтрольность карающей власти
вставали перед нами достаточно ясно и заставляли нас тайно страдать.
Меня прямо война не касалась. Я и не думал предлагать свои услуги одной из тех газет, где я состоял корреспондентом. И вдруг получаю от Корша депешу, где он умоляетменя поехать на театр войны. Просьба была такая настоятельная, что я не мог отказать, но
передо мною сейчас же
встал вопрос: «А как же быть с романом?»
Григория рассчитали. Жизнь в настоящем виде прошла
передо мною. И в первый раз мне пришла в голову мысль, которая потом часто
передо мною
вставала. «Герой», храбрец… Такая ли уже это первосортная добродетели? И так ли уж она сама по себе возвышает человека?
Передо мною сидел на табуретке пожилой солдат с простреленною мякотью бедра. Солдат был в серой, неуклюжей шинели, лицо заросло лохматою бородою. Когда я обращался к нему с вопросом, он почтительно вытягивался и пытался
встать.