Остров Русь

Сергей Лукьяненко, 1997

«Иван-дурак лежал на загнетке и рассеянно перебирал руками теплые угли. В избе было жарко, родители Ивана не экономили на дровах. Березовые поленья весело потрескивали в печи. Дверь со скрипом отворилась, и Иван-дурак встрепенулся. Но тут же, потеряв к вошедшему всякий интерес, снова опустил голову. Вошла не мать – статная хлебосольная баба, всегда готовая порадовать сына сахарным пряником. Вошел отец – дородный мужчина лет пятидесяти, без малого косая сажень в плечах, бывший киевский богатырь, а ныне – обедневший помещик Муромского уезда. – Исполать тебе, батько, – приветствовал отца Иван, продолжая ковыряться в углях. Отец не ответил. Степенно усевшись на корточки перед сыном, оглядел его и сказал удивленно: – Сколько лет-то тебе, сынок?..»

Часть первая

Три богатыря

Глава первая,

в которой Иван опаздывает к собственному прибытию и готовится трижды помереть

Богатырские казармы были украшением стольного града Киева. Окруженные цветущими каштанами и питейными заведениями, казармы сии издавна стали местом отдыха горожан. Сюда приходили детушки малые — на богатырей-заступничков посмотреть, старцы седобровые — о жизни погутарить, девки веселые — род богатырский множить. Иван с восторгом оглядывал праздную публику, и ему хотелось громко и радостно крикнуть: «Я — Иван-дурак, будущий богатырь!»

Но он сдерживался.

Уже шагов за сто от казармы Иван заслышал задорный посвист сабелек и глухое уханье булав. То богатыри забавлялись играми молодецкими.

Гнедок прянул ушами и подозрительно посмотрел на Ивана: туда ли мы едем.

— Что ты, волчья сыть, травяной мешок, спотыкаешься! — гаркнул Иван. Открыл было рот снова, но забыл, что полагается говорить дальше, и закрыл его.

Подъехали к воротам, отлитым из пудовых подков, износившихся под лошадьми богатырскими. «Первое испытание», — понял Иван и распахнул ворота. Очам его открылась чудная картина.

На широкой дубовой лестнице, перемежая дело импровизированными присказками, фехтовались на булавах богатыри. Одеты они были в кольчуги булатные, рубахи шелковые да сапоги кирзовые. Особенно понравился Ивану толстый и потный богатырь лет пятидесяти, который, обломав булаву о головы настырных сотоварищей, схватил за ноги другого богатыря — с тонким интеллигентным лицом — и стал лупить противников им. Интеллигентный богатырь при этом не терялся и в момент удара пытался укусить сотоварищей за незащищенные части тела. Лестница тряслась от богатырского хохота.

— Как пройти к Микуле Селяниновичу? — спросил Иван у проходившего мимо богатыря, слезая с перепуганного Гнедка.

— К Микуле? Да по лестнице дубовой, в палаты каменные, — с тщательно скрываемым почтением ответил богатырь.

Иван вдохнул побольше воздуха и, поминутно извиняясь, стал протискиваться мимо резвящихся. Пару раз его огрели булавой, разок укусили за ногу, но через каких-то полчаса Иван вошел-таки в палаты каменные.

Микула Селянинович сидел на лавке и задумчиво перебирал руками землю сырую, насыпанную в большую дубовую кадку. Он тосковал по простому пахарскому труду, но, как мог, боролся с этим чувством.

— Исполать тебе, Микула Селянинович, — нараспев обратился Иван и в пояс поклонился. — Привет тебе от старого друга, Ивана Черной Руки, Грозы Морей. А я сынок его беспутный, Иван-дурак. Пришел к тебе знатную службу сослужить, постоять за землю Русскую, лечь костьми за дело правое.

— Сядь пока, — глухо произнес воевода и, убедившись, что его трогательная тоска по прошлому замечена, отставил кадку в угол. — А сколько ж тебе лет, дитя мое?

— О, очень много, сударь, восемнадцать! — с восторгом ответил Иван.

— Рука твоя тверда?

— Тверда!

— Нога твоя тверда?

— О да!

— Ну и белиберда, — тоскливо простонал Микула, но все же продолжил: — Вот верная черта…

— Всегда! — не к месту, но в рифму встрял Иван.

–…дурацкого, испытанного стиля, — продолжил Микула Селянинович, не обратив на него внимания. — О Боже!.. И я таким же юным был, когда мы печенегов в первый раз побили…

Наступило тягостное молчание. Первым нарушил его Микула:

— Чего это мы, а?

— К слову пришлось, — вежливо ответил Иван-дурак. — Так я, значит, в богатыри записаться хочу.

Микула помолчал, потом задумчиво произнес:

— В богатыри… Так ведь богатырю надобно иметь не только сердце доброе, а ноги твердые, не только булаву тяжелую, а голову крепкую, надобно еще…

Но Иван так и не узнал, что еще надобно настоящему богатырю. Микула Селянинович медленно поднялся и переспросил:

— Так ты говоришь, что сын дружка моего старого, Ивана Черной Руки, Грозы Морей? А где грамотка твоя рекомендательная?

— Нету, — со стыдом признался Иван. — Выкрадена ночью татем лихим.

— Выкрадена, говоришь. Может быть. На отца ты и вправду похож, только рожа еще глупее. Но вот какая незадача: являлся уже утром один добрый молодец с грамоткой, где сказано, что он — Иван-дурак!

— То тать ночной! — возопил Иван.

— Возможно, возможно… Но в богатыри он уже зачислен, и дать делу обратный ход я не вправе. Посуди сам, добрый молодец: обстановка в Киеве сложная. Владимир Красно Солнышко заботами затуманен, Василиса Премудрая в сторону Кащеева царства поглядывает… Поп Гапон воду мутит, интригует. Бояны песенки крамольные по кабакам поют… И тут такой скандал: богатырь-самозванец! Как же после этого народ станет на защитников своих поглядывать? Нет, Иван. То есть не Иван, а незнакомый мне молодец. Не могу я тебя в богатыри принять!

— А что же мне делать?! — испуганно вскочил дурак. — Деньги, как вода, меж пальцев текут, в городе жить лишь три дня разрешили!.. Не могу я к батьке с позором воротиться! Хворостиной до смерти запорет!

Микула потер лоб.

— Что делать? Подвиг соверши, тогда я тебя и без грамотки в богатыри зачислю. Будешь прозываться Иван-дурак Второй или Иван-дурак Премудрый. Как захочешь. А рубли… тьфу! Возьми да свои настругай, сейчас во всех губерниях так делают. Не захочет трактирщик принимать, так ты его — булавой! Кстати, если красиво настругаешь, мне принеси, я коллекцию собираю.

Иван кивнул и грустно поплелся к выходу.

— Эй, постой! — окликнул его Микула. — Можешь просто самозванца в мать сыру землю вогнать по маковку, грамотку свою забрать да и числиться богатырем. Я виду не подам, а остальные с тем богатырем еще не побратались.

Воспрянув духом, Иван выбежал на дубовую лестницу. Богатырские игрища на ней уже кончились, зато — о улыбка судьбы! — посреди лестницы сидел предатель Емеля!

Иван вытащил булаву, поплевал на ладони, подкрался к Емеле сзади и завопил:

— Попался, тать ночной! Вставай, то смерть твоя пришла! Выходи со мной на сыру землю биться, я тебя в три удара в землицу вколочу!

Емеля повернулся и грустно сказал:

— Здорово, Иван… Чего орешь-то?

— Выходи со мной… — на тон ниже начал Иван.

— Банан хочешь?

— Хочу, — признался Иван и, отложив булаву, сел рядышком. Емеля достал из-за пазухи гроздь спелых, лишь чуть-чуть мятых бананов, и они принялись сноровисто очищать излюбленный россиянами фрукт. После второго банана Иван осведомился:

— Чего ж ты, падла печенежская, грамотку мою спер?

— Как спер? — обиделся Емеля. — Ты ж сам ее подарил! Сам в руки сунул да уговорил в богатыри пойти, тобой назваться, чтоб к Несмеяне допустили.

Иван потер лоб… И вспомнил. Точно. Пихал он Емеле в руки грамотку, кричал слова задорные, уговаривал, словно девку красную… Охохонюшки… Сам свое богатырское счастье отдал!

— Ну и как, допустили? — со смущением поинтересовался он.

— Вечером заступаю в караул у ее опочивальни, — грустно сказал Емеля. — Да, Иван, тяжка служба! Как мне сегодня бока намяли, вспомнить страшно… Эх, просил же я ее дать мне силу богатырскую! Не пойму, то ли не дала, то ли я и прежде богатырем был… Оплошала она.

— Кто «она»?

— Да щука моя волшебная, что все желания выполняет…

Иван крепко зажал рот боевой рукавицей. Ему вдруг явственно вспомнилось, как стоящий в обнимку с полоненным печенегом Мойшей Емеля вопит: «Закуски нет, Иванушка?! Не беда, исправим! Мне для тебя и ее не жалко!» А еще вспомнились Ивану рыбьи кости на трактирном столе.

— У тебя память часто отшибает? — поинтересовался Иван.

— Нет, сегодня впервой такое случилось… Как медовуху пили — помню, как печенега полонили — тоже. А дальше — хоть убей… К слову, убивать-то ты меня будешь?

— Что ты, Емелюшка, — ласково сказал Иван. — То шутки наши, богатырские. Ну, пора мне.

И он тоскливо пошел дальше, вытирая о кольчугу измазанные в бананах пальцы. Бедный Емеля! Лишился своей единственной опоры — щуки! А ради кого? Ради него, дурака! Как тут обижаться…

Иван всхлипнул, промокнул глаза носовым платочком и сослепу налетел на бредущего по двору богатыря.

О, это был богатырь так богатырь! Лицо его было отмечено печатью аристократизма, булава была украшена каменьями самоцветными, а походка — почти тверда. От Иванова толчка он упал на землю, но сноровисто поднялся и насупил брови.

— Извиняйте, — буркнул Иван и попытался проследовать дальше. Но богатырь крепко держал его за кафтан.

— Добрый молодец! Вы скверно воспитаны! Вы толкнули богатыря, находящегося в состоянии жестокого похмелья, и считаете, что это вам сойдет с рук?!

— Я толкнул вас нечаянно, а толкнув — извинился, — ответил Иван, пытаясь освободиться. Богатырь отпустил кафтан, но вслед презрительно бросил:

— Сразу видно, что вы не киевлянин…

— Да! — взвился Иван. — Из-под Мурома я! Но это обстоятельство не помешает мне окоротить на голову заносчивого киевлянина!

— Хорошо, — промолвил богатырь довольно. — В полдень на Куликовом поле. И не забудь мамке с папкой отписать, что погиб от рук Добрыни Никитича.

— Добрыня! — охнул Иван. Но богатырь уже удалился в казарму.

Продолжая свой путь по двору, Иван прикидывал, как поделикатнее сообщить родителям горестную весть. Может, сначала написать все свежие новости, а в постскриптуме упомянуть: так, мол, и так, убит Никитичем… Или наоборот: сначала сказать, что помер от рук Добрыни, а потом весело пересказать предшествующие собы…

Сегодня у Ивана был невезучий день. Он не заметил группу богатырей, едущих наперерез, и был сбит лошадью того самого толстого богатыря, который давеча так ловко расправлялся с сотоварищами на лестнице. Наткнувшись на покрытый кольчугой лошадиный бок, Иван-дурак запнулся и упал под конское брюхо. Богатырь остановился и с хохотом заявил:

— Попал под лошадь! Ну и добры молодцы шастают по нашему двору! Со смеху помрешь!

— Дави его, Илюха! — радостно посоветовал ему другой богатырь.

— Да ладно, пущай живет. Тем паче, по роже судя, земляк он мой.

Иван потряс головой и сел под лошадиным брюхом. Посмотрел вверх и поморщился. Позор! Даже не конь добрый его сбил, а добрая кобыла.

— Славная у тебя лошадь, Илюшенька, — подал тем временем голос тот богатырь, что советовал задавить Ивана. — Будь эта кобыла конем, была б ей цена триста рубликов.

— Ха! Эта лошадь отродясь конь, а цена ей — пятьсот рублей! — не моргнув глазом, соврал Илья. — Эй, добрый молодец, долго будешь под моим конем разлеживаться?

Иван-дурак вылез из-под лошади, раздвинув спускающиеся, видно для маскировки, до самой земли звенья лошадиной кольчуги, и ехидно ответил:

— Был бы конь — сразу б вылез! Искал я, за что ты пятьсот рубликов отдал, а нашел только на триста!

Наступило гробовое молчание. Илья поднял булаву, потряс ею, потом сдержался и коротко произнес:

— Ровно в полдень…

— На поле Куликовом, — поддержал его Иван. И, понимая, что помирать все равно придется, добавил, куражась:

— Только не подводи своего коня к моему Гнедку. Он у меня как огонь жарок, не устоит!

— Не люблю я земляков убивать. Да придется, — со вздохом сообщил богатырь. — Пока, муромчанин!

«Земляков?..» — понял вдруг Иван.

— Илья Муромец?! Заступничек?!

Но тот уже ехал дальше, сокрушаясь о нынешней молодежи, которая не способна отличить коня от кобылы.

— Так, доигрался, — пробормотал себе под нос Иван. — Добрынюшка-то добрый, может и пощадить… А вот Муромца я обидел знатно… Кто ж меня, дурака, за язык тянул? Ой-ой-ой.

Он взнуздал Гнедка и печально промолвил:

— Теперь буду практиковать хорошие манеры. Без закуски не пить, матушке письма писать… С богатырями не ссориться. О! Кстати…

Перед Иваном стояла группа о чем-то оживленно беседующих богатырей. Один из них, тощий и интеллигентный, был дураку знаком. Именно его использовал Муромец на лестнице в качестве булавы.

Так вот, из кармана этого богатыря случайно вывалилась грамотка. И рассеянный богатырь, наступив на нее кирзовым сапогом, стал втаптывать бересту в грязь.

— Расступись, расступись! — заорал Иван и, ловко перегнувшись с коня, выхватил грамотку из-под сапога богатыря. Тот смерил его гневным взглядом и заявил:

— Что это вы, молодой человек, в грязи роетесь?

— Вот, — радостно пролепетал Иван, протягивая богатырю грязную бересту. — Вы письмецо обронили.

— Это не мое письмо.

— Но я же видел, как оно выпало из вашего кармана! — настаивал Иван.

— Ха! — хором воскликнули богатыри, поглядев на бересту. — Почерк Марьи-искусницы. Уж не шашни ли у тебя с ней, Алешенька?

— Нет. Это не мое письмо. И почерк не Машин. Или вы хотите сказать, что и сами получали от нее письма?! — заорал богатырь. Его товарищи сконфуженно опустили глаза.

— Это просто заявка Микуле Селяниновичу на комплект праздничных кольчуг, — потрясая грамоткой, продолжил Алеша угрожающе. — Верите?!

— Верим, верим, — затараторили богатыри.

— Ну хорошо, коли так. Я отдам бересту Микуле… при случае.

Богатыри стали торопливо расходиться. Иван остался один на один с Алешей.

— Юноша! Вы — убийца! — гневно заявил Алеша.

— Да? — удивился дурак.

— Да! Вы убили мою веру в чистую любовь. Так что…

— В полдень, на Куликовом поле, — обреченно сказал Иван. — Да, кстати, вы, часом, не знаменитый Алеша Попович?

— Он самый, — удивился богатырь. — Откуда знаешь?

— Догадался, — разворачивая Гнедка, бросил Иван. — До встречи на поле…

Долго скакал Иван по Киеву. «Ох и дурак, — думал он о себе. — Поссориться с тремя былинными героями, с тремя богатырями!» Он пришпоривал Гнедка и гнал все дальше и дальше, пока не понял, что его одолевает сушняк. Подъехав к колодцу, Иван стал ждать.

Через полчаса к колодцу подошла красна девица.

— Красна девица! — позвал ее Иван.

Та лукаво улыбнулась.

— Дай-ка мне испить водицы, от вражьей крови умыться, — продолжил Иван.

— Какой смешной, — фыркнула девушка и, набрав полное ведро, изящно протянула его дураку. Второе она поставила перед Гнедком, чем сразу завоевала сердце последнего.

Допив водицу, Иван икнул и спросил:

— Как звать-величать тебя, красна девица?

— Марья-искусница, — томно произнесла красавица. — И никакая я не девица, а вовсе мужнина жена.

— То дело поправимое, — похлопав по булаве, сказал Иван. — Ох, Марьюшка, люба ты мне! Давай пофлиртуем легонько?

— Светло еще, добрый молодец, — остановила она его порыв. — Что люди добрые скажут? Приходи вечером на сеновал.

— Эх, Марья. Не дожить мне до вечера, — грустно сообщил Иван. — Вызвался я биться с Ильей Муромцем, Добрыней Никитичем да Алешей Поповичем… Кранты мне.

— Да, тяжко дело, — облокотившись о колодец, сказала Марья-искусница. — Со всеми сразу, что ль, биться будешь?

— Выходит, что так. В полдень, на Куликовом поле.

— А победить слабо?

— Слабо, — признался Иван. — Да и не поднимется у меня на заступничков народных булава.

— Чем бы тебе помочь?.. — задумалась Марья, доставая из кармана горсть жареных семечек и увлеченно их лузгая. — Будешь?

— Да я больше бананы уважаю, — слабо возразил Иван, но угощеньем не побрезговал. — Так как насчет флирта, а?

— Приходи на сеновал, — твердо повторила Марья. — А на поле Куликовом всякое может случиться. Не вешай носа раньше времени.

— Буду жив — приду, — вздохнул Иван и медленно поехал на Куликово поле.

Глава вторая,

о том, что три головы хорошо, а четыре — лучше

Прибыв на поле, Иван обнаружил, что опередил всех трех своих противников. Будучи человеком хоть и простодушным, но не лишенным определенного чувства юмора, Иван усмехнулся про себя: «Похоже, на тот свет я спешу больше остальных… — Но тут же мысль его продолжилась: — Оно и понятно, потому как противники мои — настоящие былинные богатыри, на тот свет они и не собираются…» От догадки этой Иван приуныл и понурился.

Горестные размышления его прервало появление богатырей. Появившись с разных сторон Куликова поля, они одновременно сошлись в его середине и теперь озадаченно разглядывали друг друга.

— Та-ак, — нарушил тишину Илья Муромец, — что это значит?

— Я дерусь с этим добрым молодцем, — объяснил Добрыня, указывая на Ивана рукой и тем же движением как бы приветствуя его.

— Но я тоже дерусь с ним, — заявил Илья.

— И я, — добавил Алеша.

— А теперь, милостивые богатыри, когда вы все собрались здесь, — поспешил прояснить ситуацию Иван, — разрешите мне принести вам свои извинения.

При слове «извинения» лицо Добрыни затуманилось, по губам Ильи скользнула пренебрежительная усмешка, Алеша же отрицательно покачал головой.

— Вы не так меня поняли, — поспешил объясниться Иван, — я прошу вашего извинения за то, что убить меня сможет лишь один из вас троих, а значит, еще двое останутся без должного удовлетворения. Поверьте, ежели я мог бы умереть трижды, я бы сделал это из одного только уважения к вам. И еще. Хочу я попросить вас: опосля погибели моей отправьте отцу-батюшке моему весточку. Что, мол, полег твой сын Иван-дурак за землю нашу Русскую. — Иван шмыгнул носом. — Но никому больше о том, как звать меня, не сказывайте: пусть молодец Емеля, моим именем воеводе назвавшийся, так дальше и прозывается… — Говоря это, он ощущал крайнее смущение от мысли, что богатыри решили, будто он хотел уклониться от поединка. Потому, произнеся вышеприведенную тираду, закончил он так: — А теперь — к делу! — И, выхватив без дальнейших проволочек булаву, принялся угрожающе раскручивать ее над головой.

Богатыри умиленно его разглядывали.

— Славный юноша, — заметил Добрыня.

— Не честь бы богатырская, предпочел бы я его иметь не во врагах, а в сотоварищах, — признался Илья.

— Согласен с вами, друзья мои, — сказал Алеша, — однако драться придется, и тут наше положение еще сложнее, чем его, — кивнул он на продолжающего со свирепой физиономией размахивать булавой Ивана. — Не можем же мы, в самом деле, втроем наброситься на этого бедного отрока. Как быть?

— Самым разумным будет драться с ним по очереди, — предложил Добрыня. — Давайте посчитаемся, кому первому.

— Не пойдет! — не прекращая вертеть булавой, выкрикнул Иван. — Первый имеет больше шансов получить удовлетворение! Вместе деритесь, кому повезет!

— Давайте так, — высказал свой вариант Илья, — пока он двоих не ухайдакает, драться не будем. А уж кто останется, тот ему за всех отплатит. — С этими словами он, покорясь судьбе, закрыл глаза и, вытянув руки по швам, замер. Не долго думая его примеру последовали Добрыня и Алеша.

Запыхавшийся Иван опустил булаву и обиженно крикнул:

— Вы что, издеваетесь?! Как же я могу беззащитных людей бить?

Богатыри открыли глаза и переглянулись.

— Да-а, — протянул Илья Муромец, — незадача…

И тут сие неестественное равновесие благородств нарушило появление на поле необычного существа. Вообще-то трехглавый змей на Руси — не диковина. Ребятишки их дразнят, богатыри, прибавляя себе славы, с ними бьются, а особо удачливые крестьяне даже ухитряются, запрягши, пахать и боронить на них землю. Но существо, появившееся на Куликовом поле сейчас, было необычно как раз тем, что голов у него было не три, а четыре. Поглядывая на явно лишнюю голову, три остальные тоскливо взревывали. Богатыри уставились на змея.

— Непорядок, — прервал всеобщее замешательство Илья Муромец, — нас трое, а голов — четыре. Кому-то две достанется, а это — нечестно…

— Позвольте с вами не согласиться! — вскричал Иван, радуясь возможности перед смертью совершить хотя бы один подвиг. — Нас не трое, нас четверо! — И выкрикнул первую часть легендарного богатырского лозунга: — Один за всех!..

— И все за одного! — рефлекторно отозвались богатыри и, выхватив мечи из ножен, ринулись на змея.

Бедное животное и не думало сопротивляться. Пытаясь уклониться от острых лезвий, три его головы беспорядочно мотались из стороны в сторону, переплетались шеями и, натыкаясь на лишнюю, ошалело хлопали глазами. Последняя же, словно выпавший из гнезда птенец, с любопытством озиралась окрест до тех пор, пока булава Ивана не прекратила ее ознакомление с миром. Удар раскроил зеленый череп, а еще через минуту каждый из богатырей отсек по «своей» голове.

Ноги змея расползлись, он осел на землю и вдруг, вспыхнув ярким голубым пламенем, исчез.

Иван пораженно смотрел на то место, где только что стояло чудище; привычные же к этому явлению богатыри спокойно отерли мечи о траву и вложили их в ножны.

— Я к вашим услугам! — воскликнул Иван, очнувшись. — Продолжим поединок! — И тут заметил, что богатыри о чем-то таинственно перешептываются. Совещание их быстро закончилось, и слово взял Алеша Попович:

— Вот что, добрый молодец. Негоже нам драться с тобою после того как вместе мы чудище одолели, землю Русскую защитили.

— Что, струсили?! — истерично закричал Иван и даже сам обалдел от своей дурости.

Богатыри довольно заржали.

— Кончай, земеля, — ласково сказал Илья, — объясни-ка лучше, чего это ты про лиходея рассказывал, именем твоим воеводе назвавшегося?

Иван понял, что боя не будет, но радости своей сумел не выказать.

— Да не лиходей Емеля, — махнул он рукой и принялся подробно рассказывать о своей с оным встрече, о его любви к Несмеяне и о собственном решении ему не мешать.

Выслушав его рассказ, богатыри растрогались.

— Да, Вань, — сказал Добрыня, когда дурак закончил свое повествование, — благородный ты юноша. Может быть, даже благородней меня. А я очень благородный. И скромный.

— Благородство благородством, а выручать надо парубка, — заявил Алеша. — Поехали к князю, все как есть расскажем, пусть он Микуле прикажет в богатыри тебя принять, а уж что с Емелей делать — пусть сам решает.

— Да не могу я… — начал было Иван, но его перебил Илья Муромец:

— А тебя никто и не спрашивает. И князю, и Микуле мы твою историю так и так расскажем, а то благородством своим ты сам себя в могилу сведешь. Так что поехали вместе.

Делать нечего. Пришпорил Иван своего Гнедка и, понурясь, двинулся вослед богатырям.

Но вскорости настроение его изменилось. Оттого, что на полдороге к палатам Владимира повстречался им княжецкий стражник.

— Не ты ль Иваном-дураком будешь?! — обратился он к нашему герою.

— Он, он, — подтвердили богатыри, — а чего?

— Микула к себе требует, в дружину принимать.

— А Емеля как же?.. — вырвалось у Ивана, но он тут же испуганно прикрыл рот ладонью.

— Самозванец-то? — расплылся в улыбке стражник. — Самозванец утек.

И вот что, сопровождая богатырей и Ивана, рассказал стражник далее.

Заступив в караул, Емеля выбрал удачный момент и прокрался в опочивальню Несмеяны. Несмеяна рыдала над книжицей. Поднапрягшись, Емеля прочел на обложке название: «Муму».

Емеля, умилившись, замер в дверях. В этот миг Несмеяна приостановила рыдания, смачно высморкалась на пол, выжала мокрую от слез простыню, затем открыла книжицу с начала и разрыдалась с новой силой.

— Не плачь, красна девица, — хриплым от любовного волнения голосом сказал Емеля.

Несмеяна взвизгнула и, подскочив как ошпаренная, принялась судорожно оправлять ночную рубашку. Однако мокрая рубашка липла к телу, лишь подчеркивая перед охальником соблазнительные округлости. Ноги Емели от этого зрелища подкосилися, и, чтобы не упасть, он покрепче ухватился за косяк.

— Ты кто? — с искренним любопытством спросила Несмеяна, прокричавшись.

— Емеля я, суженый твой, — ответил тот приготовленной заранее фразой.

— Су-у-женый? — переспросила Несмеяна и кокетливо всхлипнула. — А ежели я папеньку позову, тебе голову отрубят.

— Не отрубят, — уверенно заявил Емеля, — потому как я тебя сейчас рассмешу. А тому, кто это сделает, батюшка твой, государь, обещался в жены тебя отдать. Да полцарства в придачу. Так что он мне уже почти что тесть.

— Уже рассмешил, — хлюпнув носом, недоверчиво сказала Несмеяна.

— Не веришь, — кивнул головой Емеля. — Ну гляди. — И он торжественно произнес: — По щучьему велению, по моему хотению, засмейся, царевна!

Царевна изо всех сил попыталась скривить губы в улыбке, но ничего у нее не вышло, и она снова тихонько заплакала.

— По щучьему велению, по моему хотению, засмейся, царевна! — повторил Емеля дрожащим голосом.

— Да щука-то тут при чем?! — возмутилась царевна, вновь взахлеб разрыдавшись. — Бестолочь! — И, с ненавистью глядя на Емелю, закричала: — Папенька!

— Ау, доченька, — раздался из соседней комнаты голос князя.

— Зови палача, папенька, клиент пришел!

Пораженный очередным предательством щуки, Емеля понял: пора делать ноги. И сделал их.

…Вызванный на место преступления Микула Селянинович без труда определил, кто был наделавшим переполоху неудачливым претендентом на руку и сердце царевны. Объявив на Емелю розыск по всей Руси, послал он и за Иваном-дураком, чтобы восстановить сына своего старого товарища в утерянных правах.

— Вот что, Ваня, — сказал воевода дураку, когда наша четверка появилась в его кабинете. — Теперь все у тебя путем пойдет. Но в богатыри я тебя сразу принять не могу. Поскольку ты, выходит, вроде как помог прохиндею этому — Емеле — в наше доверие втереться…

Иван хотел было возразить, но Микула Селянинович осадил его взмахом руки:

— Знаю-знаю, что не по умыслу злому, однако ж… Походи пока в «добрых молодцах», конюшни княжецкие почисти. Конюха — Авгием зовут. И там, между прочим, подвиги совершать можно. А потом и видно будет. Только чую я, а опыт у меня, сам понимаешь, изряден, ждут тебя большие дела!

…Выйдя от воеводы, обрадованные богатыри принялись что есть силы дубасить Ивана по спине и плечам, приговаривая: «Ну, поздравляем, дружище!», «С назначеньицем!»…

— Это дело надо спрыснуть! — уже во дворе заявил Алеша Попович. — Давайте-ка, друзья, соберемся вчетвером в кабаке часов эдак в десять. В том, что на Муромской дороге, а?!

— Дело говоришь! — согласился Илья Муромец.

— Дело! — подтвердил Добрыня.

И богатыри вскочили на коней. А с ними и Иван — на Гнедка.

— Я бы рад, — взял он слово, — да только остановиться мне где-то надо, крышу над головой найти.

— А чего ее искать-то?! — заявил Алеша. — К дядьке Черномору тебя определим. Один черт, у него на постое тридцать три богатыря. Тридцать четвертым будешь! Тем паче с хозяйкой я знаком коротко, — добавил он потише, слегка зардевшись.

После слов этих богатыри пришпорили коней и двинулись в известном им направлении. Иван поспешил вослед.

…Выйдя из черноморовской хаты, Алеша объявил:

— С хозяйкой все улажено, заходи, располагайся. Она сейчас одна дома. — И Попович многозначительно подмигнул. — А мы пока пойдем, подвигов поищем.

— Да не забудь: в десять — в кабаке! — напомнил Добрыня.

— Не забуду! — заверил Иван и шагнул в сени.

Там и встретила его хозяюшка… Марья-искусница.

Иван так и обомлел. Марья же, приветливо улыбаясь, стояла, держа во белых руках хлеб да соль.

— Вот и свиделись, добрый молодец. И на сеновал ходить не надобно, — сказала она игриво. — Ну как, не лишней голова у змея оказалась?

— Ужель твоя работа, красавица?! — воскликнул Иван вне себя от счастья.

— Моя не моя, — скромно потупила глаза Марья, — а все-таки не зря я «искусницей» в народе прозвана…

Тут Иван опечалился:

— Ты, значит, дядьки Черномора жена?

Опечалилась и Марья:

— Так это, Ваня. Да только давно уж я при живом-то муже вдовствую. Сутки напролет Черномор с тридцатью тремя богатырями бражничает. А придет домой — сразу в ванну лезет: без воды он, понимаешь, не может.

— А на тебя и внимания не обращает?

— Не обращает…

— Да как же он может? На такую-то бабу!..

Марья-искусница, забыв на миг горести, засмеялась обольстительно:

— А ты, Иван, хоть и дурак, а хитер, хитер! Садись-ка лучше столоваться.

С этими словами Марья накинула на стол скатерть-самобранку и принялась дружка своего нового поить да потчевать.

За вкусным обедом да игривой беседою, преисполненный самых соблазнительных надежд, Иван и не заметил, как настало ему время мчаться на условленную встречу с богатырями.

Глава третья,

в которой Иван знакомится с невеселой историей своего нового друга

Как на крыльях прилетел Иван в кабак.

— Друзья! — вскричал он, усаживаясь за уставленный снедью дубовый стол. — Поистине сегодня счастливейший день! Сегодня я приобрел не только трех прекрасных друзей, но и возлюбленную! Знали бы вы, как она хороша! Как… как…

— Эх, Ваня, — остановил его Илья Муромец, кладя тяжелую ладонь ему на плечо. — Счастье твое просто смешно. — С этими словами свободной рукой он поднял с пола трехведерную зеленую бутыль и водрузил ее на стол. — Хотел бы я знать, что бы ты сказал, если бы рассказал я тебе одну любовную историю.

— Случившуюся с тобой?

— Или с одним из моих друзей, не все ли равно?

Алеша и Добрыня многозначительно переглянулись.

— Расскажи, Илья Муромец, расскажи, — запросил Иван.

— Выпьем, это будет лучше, — попытался вдруг сменить тему Илья.

— А ты пей и рассказывай.

— Это действительно вполне совместимо, — согласился Илья, наполняя кружки богатырям и Ивану.

Как из-под земли, перед столом вырос благообразный седоватый старец с гуслями на ремне.

— Ой вы гой еси, добры молодцы! — приветствовал он сидящих и протянул откуда ни возьмись взявшуюся в его руке пустую кружку, раза в три большую объемом, чем у богатырей. — Не споможете ль народному сказителю в созидании вдохновения? — спросил он явно риторически.

— Да ты присаживайся к нам, Боян, чего уж, — предложил Добрыня приветливо.

Боян погладил ладонью белую окладистую бороду, якобы размышляя, принять ли приглашение, затем ответил с достоинством:

— Что ж, не грех с героями былинными чарку распить. — И опустился на скамью рядом с Алешей.

Тот вскочил и церемонно обратился к Ивану:

— Знакомься, Ваня, это Боян. Поэт.

Затем повернулся к старцу:

— Боян, это Иван. Дурак.

— Знаю-знаю, — закивал старец. — Дуракам на Руси завсегда почет. Много я о тебе преданий слыхивал, Ваня. А вот ликом ты каков, еще не видывал.

«Интересно, чего это он обо мне слышать мог?» — удивился Иван, но промолчал, решив, однако, порасспросить позднее.

А Боян продолжил:

— Что ж, друзья мои, за удаль молодецкую! — Он опрокинул кружку, затем смачно крякнул и занюхал выпитое грязным рукавом кафтана.

Богатыри последовали его примеру. Иван осушил свою кружку залпом и почувствовал, что его глаза вылезли на лоб. Алеша галантно подал ему крынку с огуречным рассолом:

— Запей, Ванюша. Царская водка — напиток богатырский, не сразу по нутру бывает. Не печалься, привыкнешь вскорости.

Иван опустошил крынку и лишь после этого сумел с хрипом выдохнуть.

Боян, черпая большой расписной деревянной ложкой черную икру и намазывая ее на печеные плоды хлебного дерева, вновь обратился к Илье:

— Мне показалось, своим появлением я, богатырь, перебил тебя.

— Да-да, Илья, — обрадовался Иван, к которому дар речи уже вернулся, — ты начал любовную историю…

— Вы непременно этого хотите? — обвел Илья присутствующих тяжелым взглядом. Те закивали, набивая рты яствами.

— Хорошо, пусть будет по-вашему… Один из моих друзей, некий богатырь родом, как и я, из села Карачарова, что недалече от славного города Мурома…

— Брось жеманиться, Илюша, — перебил его Боян. — В селе-то Карачарове только один богатырь и был.

Илья Муромец густо покраснел.

— Что ж, ладно, будь по-вашему, — сказал он замогильным голосом. — Резанем правду-матку… Так вот. Родился я в селе Карачарове, что под Муромом, отец мой, батюшка, был крестьянином. И сидел я сиднем целых тридцать лет…

— А чего? — удивился Иван.

— Детский паралич, — шепотом пояснил Алеша.

Тем временем Боян, не дожидаясь приглашения, хряпнул еще кружку, утер губы ладонью и вмешался:

— Ну, эту-то историю любой дурак знает. Разве что кроме этого, — он покосился на Ивана. — И как тебя калики перехожие вылечили, и как ты Святогора-богатыря в гроб загнал. И как жену твою Калин-царь извел. А вот про любовную интрижку, — он скабрезно хихикнул, — про это мы еще не слыхивали. Ближе к телу, Илюша!

Илья ударил кулаком по столу так, что огурцы и апельсины запрыгали по нему, как мячики.

— Слушай, дед, еще раз вякнешь, седин твоих не пожалею я…

— Молчу-молчу, — испуганно затряс головой Боян.

— Не, Илюха, ты кончай, — вмешался Алеша Попович, — старик дело глаголет. Обещал про бабу, а сам опять про калик своих…

Услыхав эту фразу, Добрыня поднялся, держа свою кружку в вытянутой руке:

— За пр-р-релестных дам!

Выпили.

— Ну ладно, — сказал Илья, — дело, значит, было так. Перебив всю нечисть вокруг Мурома, собрался я на службу ко Владимиру. Отстоял заутреню, оседлал своего добра коня и попер. Еду я, еду, вдруг — на дороге камень, а на камне том надпись…

Боян, желая вставить словечко, открыл было рот, но Илья показал ему волосатый богатырский кулачище, и тот, клацнув зубами, рот захлопнул. А Илья продолжил:

— «Налево пойдешь — в избу-читальню попадешь, — на том камне писано, — направо пойдешь — славу себе сыщешь, а прямо пойдешь — голову свою сложишь». Ну, думаю, налево мне не надо, грамоте-то я не шибко обучен. За славой мне тоже недосуг бегать, пусть она за мной бегает. И двинул я коня прямой дороженькой. На Киев. И любой богатырь бы так поступил, верно я говорю?

Алеша и Добрыня согласно закивали. И вновь опрокинули на радостях свои чарки в глотки. Вокруг раздался одобрительный гул. Впервые, доселе увлеченный беседой, Иван украдкой огляделся. В кабаке за столами дубовыми сидели по меньшей мере десятка три бравых молодцев. И все устремили свое внимание к столу его новых товарищей.

— Ну вот, — продолжал Илья, — не прошел мой конь и десятка верст, как услышал я посвист змеиный да окрик звериный. Конь мой встал как вкопанный, а я, хоть и не робкого десятку уродился, сомневаться стал: туда ли еду. Кровь от того свиста в жилах, прямо скажу, стынет.

Глянул я по сторонам — никого нетути. Глянул вверх и вижу: на трех дубах корявых гнездо агромадное свито. Тут слетает с него и встает передо мной птица не птица, человек не человек…

— Соловей-разбойник, — не выдержав, вставил словечко Боян и испуганно прикрыл рот ладонью.

— Точно, — сказал Илья с расстановкой, тяжелым взглядом смерив старца. — Соловей.

— Молчу-молчу, — затравленно втянул голову в плечи сказитель.

— Правильно, — одобрил Илья, — и вот говорит мне соловьище этот поганый: «Доброго пути тебе, Илья Муромец. А давай мы с тобой, богатырь, побратаемся. Будь ты мне братом названым. Станем мы по Руси гуляти рука об руку, подвиги вершить богатырские». Ничего я ему не ответил, только вынул свой булатный меч да и срубил чудищу буйну голову…

— За что?! — поразился Иван.

— А так, — объяснил Илья, — чтоб не лез с любовью со своей.

— Темный ты, — сказал тихонько Боян Ивану на ухо, — былин не знаешь. У них, у богатырей, заведено так. Вот и Алеша с Тугариным тоже, и Добрыня…

А Муромец рассказывал дальше:

— Положил я Соловьеву голову в чемодан и дальше двинул. Чуть-чуть проехал, глядь: терем расписной. Постучал я в дверь, та из петель-то и выскочила. А в сенях — девица красная стоит, в руках кочерга — от врага обороняться. Как ударила она мне той кочергой промеж глаз, так и полюбил я ее сразу.

— Ну наконец-то до дела добрался, — радостно потер ладони Алеша, а Добрыня спросил, поблескивая глазами:

— А какая она, девка-то? Опиши, да поподробнее. Ноги там у ней какие, остальное все…

— Какая? — переспросил Илья и тут же ответил: — А мне как раз под стать. Кочерга-то у ней была в девяносто пуд.

— А ноги-то, ноги? — настаивал Добрыня.

— Ноги?.. — Илья задумался, затем пожал плечами. — Ноги как ноги, шестьдесят восьмой размер.

Добрыня мечтательно закатил глаза к потолку и зачмокал губами. А Иван вспомнил свою изящную, миниатюрную Марью и вновь утвердился в мысли, что о вкусах не спорят.

— «Красна девица, — спрашиваю я ее, — как звать тебя?» — «Алена», — отвечает. «А будь ты, Алена, женой мне», — говорю. Улыбнулась она в ответ, словно солнышко взошло ясное, и вижу: люб я ей. Взял я ее на руки, отнес во поле чистое, и тут же мы с ней и повенчались — под ракитовым кустом.

— Вот это по-нашему! — хлопнул себя по коленке Алеша и от избытка чувств опорожнил очередную чарку. Иван же, разомлев от алкоголя и грез о Марье, мечтательно произнес:

— И жили они долго и счастливо…

— Если бы! — горестно осадил его Илья. — Эх, если бы. И умерли б мы в один день… Уж кто-нибудь да позаботился бы. Так нет, вернулись мы к ее терему рука об руку, тут и попутал меня нечистый похвастаться. Поставил я в горнице на стол чемодан свой да и говорю: «Глянь, Алена, от какого чудища я землю Русскую избавил!» И крышку-то отворил. Как на голову Соловьиную Алена глянула, закручинилась. «Что ж ты, богатырь, наделал, — говорит, — это ж батюшка мой, отец родный. Люб ты мне стал, Илюша, да отец — дороже. Поеду я теперича в Киев-град на тебя, богатыря, управу искать у князя, у Владимира, у Красна Солнышка». Сказала так, вскочила в седло моего коня и была такова, только пыль вдалеке заклубилася. Так-то вот.

Не сдержался тут Иван и заплакал во весь голос.

— А дальше-то, дальше что было? — спросил он, всхлипывая.

— А дальше вот что, — ответил Илья, ликом чернее тучи став, — пошел я во Киев, во стольный град пешим ходом. С чемоданчиком. Три дня и три ночи шел да раздумывал: «Не по смерть ли я иду да по скорую? Не сносить мне головы, коль Алену Владимир послушает…» Вот пришел я в Киев, двинул сразу в палаты княжецкие, прошел во трапезную, глядь, князь со свитой своей пир пирует. Крест я клал по-писаному да кланялся и Владимиру, и Василисе-княгине, и боярам, и богатырям…

— Вот это я уже помню! — обрадовался Добрыня, — как ты Владимира под орех разделал. Дозволь дальше мне рассказывать, со стороны-то виднее.

— Рассказ этот ноша мне тяжкая, — молвил Илья Муромец. — Не пристало богатырю ношу с плеч перекладывать.

Он замолчал, и пауза была довольно тягостной. Наконец Илья вновь нарушил ее:

— Позднее узнал я, что, выслушав Алену, князь над ней сжалился и меня наказать обещался. А саму ее, красну девицу, за попа Гапона сосватать…

— А это еще кто? — спросил Иван.

— Не знаешь? — удивился Боян. — Ничего, узнаешь еще.

— Гапон — это Владимиров главный советник, — пояснил Добрыня. — Ежели Алена за попа выйдет, второй дамой на Руси станет, после Василисы. Но сам поп — прохиндей тот еще. Владимир ему верит, а мы, богатыри, закваску в нем вражью чуем. Да доказательств нету.

— Как вошел я в княжецкую трапезную, — продолжал Илья, — встретил меня Владимир неласково. «Это кто еще, — говорит, — к нам пожаловал, словно пес, пешком, не на коне лихом? Посадите-ка его на конец стола, там, где нищие да убогие…» А рядом с князем попишка сидит. Тот так надо мной насмехается: «То, видать, к нам Илюшка пожаловал, что не знает, как к девице свататься, не срубив головы ее батюшке». Осерчал я, понятно, за стол садиться не стал, только чемоданчик свой на него кинул да и вон пошел…

— Ой, погоди, Илья, — снова влез Добрыня, язык которого слегка заплетался, — дай я хоть расскажу, что у князя потом было, ты же не видел. Когда ты вышел да дверью хлопнул, стены в тереме треснули да покосилися. Чемоданчик мы открыли, там — голова Соловьева. Потом прибегает стражник. «Князь, — кричит, — Илья Муромец с крыши твоей все золотые маковки посбивал, а теперь в кабаке сидит, пропивает их. И всю голь киевскую поит». Рассердился князь, послал семерых богатырей Илью сковать да к нему прислать. Не вернулись те богатыри, споил их Илья. Послал трижды по семь, и те не вернулися. Видит князь, вся дружина его так переведется. Говорит: «Видно, спутал я Илью-богатыря с кем другим еще. Кто тут храбрый есть? Вы найдите его да скажите, что приму его с великими почестями». Тут мы с Алешей и вызвались. Ох и погудели!

— Да-а, — протянул Алеша, жмурясь от приятного воспоминания, — пока все оставшиеся маковки златые с Ильей на троих не пропили, из кабака не вылазили. Потом явились втроем к Владимиру да и говорим: «Прими, князь, Илью в дружину, мы ему даем свою богатырскую рекомендацию. А не примешь, мы с ним вместе по Киеву пойдем да камешка на камешке не оставим». Ну куда ему деваться было? Принял.

— А Алена-то как? — поинтересовался Иван, несколько обескураженный услышанным.

— А что Алена? — горестно тряхнул головой Илья. — Похоронила она голову отцову как положено, да так за Гапоном сосватанная и осталась. Говорят, и свадьба скоро. Поймал я ее как-то в княжецких сенях, зажал в угол, а она кричит: «Отстань, видеть тебя, лиходея, не желаю! То ли дело Гапон — мужчина интеллигентный, грамотный…» Отпустил я ее с богом, пусть живет. А все Владимир-пес! Приказал бы ей, пошла б за меня.

— Ох как прав ты! — воскликнул Алеша в сердцах. — Пес поганый наш князь! Гапону-то в рот заглядывает, а нам, богатырям, почитай уж третий месяц жалованья не повышает!

— Не ему, собаке, мы служим, — внезапно зарыдав, поддержал друзей Добрыня, — а земле Русской! — Сказал и принялся ладонью размазывать по лицу слезы и сопли.

Иван беспокойно огляделся. Хоть опыт его жизненный и невелик был, а все же чувствовал он, что речи подобные добром не кончатся. Нужно было как-то сменить тему. И он заговорил про то, чем сейчас его головушка более всего занята была:

— Ну, Илья, твоя история — нетипичная. Не обязательно же так бывает! Вот у меня возлюбленная, она и ликом красна, и умом ясна. И никогда она мне поперечь не пойдет. — Тут хмель да желание покрасоваться пересилили Иванову правдивость, и хвастовство его перешло в откровенное вранье: — Да я ей только шепну: «В койку, Маша», — она уж там. Одно слово — искусница!

Богатыри довольно заржали, а Боян, ткнув Ивана в бок, зашипел ему в ухо:

— Ты че, дурак, обалдел? Здесь ведь муж ее — Черномор.

— Где?! — испугался Иван.

— Да прямо за тобой сидит.

Не удержавшись, Иван обернулся. Но место на скамье за соседним столом пустовало.

— Нету там никого, — сказал он с облегчением. Глянул и Боян.

— Только что тут был, а теперь и след простыл. Ну, жди Иван неприятностей…

Но не придал Иван словам этим особого значения, так как Добрыня и Алеша принялись тем временем рассказывать и свои увлекательные истории. Подумал только: небось Черномор давным-давно из кабака ушел. Подумал и успокоился.

А зря. Потому что на самом-то деле все слышал Черномор и теперь, сжигаемый ревностью, мчался он в палаты княжецкие, лелея в душе нехитрый план мести.

Бежал Черномор дорогой не окольною, а прямиком через джунгли, пугая обезьян и попугаев. Вот и палаты.

Князя он застал в тронном зале за игрой в домино с Гапоном. Видно, Владимиру в игре не везло, так как сидел он в одних кальсонах да в короне, а его сапоги, мантия и прочие одежды кучкой лежали возле Гапона.

— Не вели казнить, вели слово молвить! — вскричал Черномор, кланяясь.

— Ни минуты спокойной! — возмутился князь, не отрывая взгляда от стола. — Поиграть не дадут! Может, все ж таки повелеть казнить, а не слово молвить, а? — но тут же, выговорившись, смягчился: — Ладно, давай выкладывай. — И обернулся к Черномору.

Гапон, пользуясь тем, что Владимир не смотрит, принялся подменивать костяшки.

— Три твоих богатыря да дурак с ними сидят сейчас в кабаке да тебя, Красно Солнышко, хают принародно.

— Вот же мерзавцы! — возмутился князь. — И как они меня хают?

— «Не собаке-князю мы служим, — говорят, — а служим земле Русской».

— Про землю Русскую — это хорошо, — заметил справедливый князь. — А вот про собаку — нехорошо. — Гапон, — повернулся он к попу, и тот мигом отдернул руки от фишек, — чего делать-то с безобразниками будем? Воспитывать?

— Поздно, — заявил Гапон злобно, — воспитывать надо было, когда они на лавку поперек ложились. Теперича только одно поможет: головы поотрубать.

— И то верно, — согласился князь, — мудрый ты у меня, — ласково потрепал он Гапона по щеке, — они мне и самому как бельмо на глазу. Только водку жрут да похваляются, а толку никакого. Но как их взять-то, ежели они втроем по силе — всей моей дружины стоят? Только угроблю ее без толку.

— Ну, это просто, — ухмыльнулся Гапон. — Они, как напьются, куда идут?

— Ко мне, — ответил князь. — Явятся, на ногах чуть стоят, «хотим, — говорят, — подвиг совершить, прикажи, князь, чего-нибудь!».

— Ну вот, давай подождем. Как явятся, тут мы их тепленькими и покоцаем с дураком ихним вместе.

— Точно! — обрадовался князь. — А пока сыграем?

— Сыграем, сыграем, — закивал Гапон, — больно мне кальсоны твои глянулись. И корона.

— На корону не зарься, казенная она!

Черномор нерешительно кашлянул. Князь и Гапон повернулись к нему.

— Чего тебе еще? — спросил Владимир. — Ступай.

— А может, головы-то рубить не надо, а? — спросил Черномор, слегка напуганный результатами своего навета. — Да и богатыри-то тут ни при чем, главное — Иван…

— Ступай, ступай, — повторил князь, — сами разберемся. — И вновь вернулся к домино. — Елки-палки! Все, что ли, уже?!

— Все, — скромно подтвердил Гапон. — Разоблачайся, княже.

Понурившись, дядька Черномор медленно двинулся прочь. В сенях, зажав под мышкой княжецкие кальсоны, его догнал Гапон.

— Эй, Черномор, дело есть!

— Какие у нас с тобой дела могут быть, собака поповская?

— Ну, кто собака, это мы с тобой потом обсудим. Ты вот о чем подумай. Трех богатырей сейчас казнят, так?

— Так, — тяжело вздохнув, признал Черномор.

— А без них дружина княжецкая — тьфу, верно?

— Верно.

— Теперь представь, что как раз в этот момент на Киев печенеги нападут.

— И представить-то боязно.

— А ты не страшись. Ежели ты со своими тридцатью тремя богатырями за печенегов выступишь, быть тебе у ханского наместника воеводою!

— Да ты что?! — взъярился Черномор. — Да я тебя сейчас!..

— Только тронь, — пригрозил Гапон, — вмиг голова с плеч слетит.

— А я сейчас Владимиру про твои речи расскажу.

— Поверит он тебе! Мне он поверит, а не тебе!

— И то правда, — снова вздохнув, согласился Черномор. — Что же делать-то?

— А ты иди домой да подумай хорошенько, — посоветовал Гапон. — Ванну прими, тебе в воде лучше думается, так ведь?

— Так, — сокрушенно подтвердил Черномор.

— Ну тогда — адью, до встречи, — помахал ему Гапон ручкой. — Как надумаешь чего, сообщи. — И поп вприпрыжку помчался обратно в тронный зал.

Глава четвертая,

в которой Алеша не желает быть решкой

Но вернемся к нашему герою и его доблестным друзьям. Пока у князя Владимира плелись дворцовые интриги, много пива да зелена вина утекло в утробы богатырские.

Усилиями Ивана беседа за столом двинулась в ином русле. Да и трудно разве русского мужика склонить к разговору о женщинах?

— А вот у меня тоже история, — нетрезво ухмыляясь, заявил Алеша Попович.

— И у меня, — ревниво перебил его Добрыня.

— Нет уж, я первый, — заупрямился Алеша.

Добрыня схватился за меч:

— Давай-ка, любезный, силушкой померимся: чья возьмет, тот и первый.

— Стойте, стойте, — принялся утихомиривать их Иван, — пусть-ка Бог вас на правду выведет. — И, достав из кармана двугривенный, предложил: — Орел — будет Алеша, а решка — Добрыня.

— Почему это Алеша — орел, а я — какая-то там решка?! — возмутился Добрыня.

— А потому! — ехидно хихикнул Алеша.

— Ну давайте наоборот, — торопливо предложил Иван.

— Но-но, — на этот раз схватился за меч Алеша.

Иван понял щекотливость положения, и не сносить бы ему головы, не вмешайся в беседу Боян:

— Полно ссориться вам, добры молодцы. Лучше чарки свои богатырские вы наполните-ка зеленым вином да испейте их друг за друженьку. Да за Русь нашу — милу матушку.

— Дело Боян говорит, — поддержал сказителя Илья Муромец. — Давайте лучше вмажем, чем меж собой собачиться.

Иван расслабился. Выпили.

— Все-таки интересно было бы мне рассказы богатырские послушать, — заметил дурак.

— А давайте-ка я расскажу о вас, — предложил Боян, — ведь давно уже ваши все подвиги превратились в преданья былинные.

— Да чего ты расскажешь? — презрительно сморщился Алеша, и стало заметно, что он уже не вяжет лыка. — Вы ж, бояны, все переделали, все приукрасили.

— А, пусть рассказывает, — махнул рукой Добрыня и угодил ладонью в чашку маринованных кокосов, — а мы поправлять будем.

— Ладно, ври, — разрешил Алеша.

Боян проворно выставил перед собой гусли, ударив по струнам, извлек из недр инструмента немелодичный аккорд и вдохновенно заголосил:

Из славного Ростова, красна города,

Шел Алеша, что попа сын соборного!

Не за славою он шел, не за золотом,

А на службу он шел ко Владимиру!..

Алеша вдруг разрыдался и упал лицом в тарелку с печеными устрицами, причитая:

— Не за славой, точно, не за золотом. — И затих.

Воодушевленный успехом, Боян заголосил дальше:

Вот сидит он за столом у Владимира,

А за тем же столом — Тугарин Змеевич.

Он по целой ковриге мечет за щеку,

Да по целому ведру питья медвяного.

Указал на Тугарина Алеша-млад,

Да и молвил он князю Владимиру:

«Ой, нечестно твой Змеевич пьет да ест,

Как болван, дурачина нетесанный.

Как возьму я за шкирку Тугарина

Да под гору высокую выброшу!»

Почернел тут Тугарин, что ночь зимой,

Да с Алешей пошел в чисто полюшко.

Там ему богатырь во честном бою

И оттяпал поганую голову…

Тут Алеша перебил Бояна, подняв перемазанное устричным соусом лицо:

— Говорил я, врать будешь — так и есть, не удержался.

— Зато красиво, — заступился за Бояна Добрыня.

— А на хрена она мне, красота эта?! — продолжал кипятиться Алеша и передразнил: «Там ему богатырь во честном бою…» Да во честном-то бою меня бы Тугарин мизинцем левым придавил. Обманом я его взял, самым что ни на есть подлым. Аж поныне совестно. Вышли мы в чистое поле, я и говорю: «Что ж ты, Тугарин, брешешь: говорил, что один на один будем биться, а сам войско за собой привел?» Обернулся Тугарин округ себя, тут-то голову я и отсек ему.

Ивану за Алешу стало стыдно.

— Не, Попович, — гнул свою линию Добрыня, — у Бояна-то красивше будет. Давай, дед, ври дальше.

— Это он по скромности своей, — пояснил Боян реакцию Алеши и вновь ударил по струнам, — потому как Алеша Попович-млад своей доблестью честной прославился, ведь не зря ж он покинул свой дом родной, и семью, и жену-раскрасавицу…

Вновь встрепенувшись, Алеша заорал:

— Да кончай ты врать-то, уши вянут. В гробу я твою доблесть видел! Я как раз от жены-то в Киев и сбежал! Она же у меня — царевна-лягушка.

— А, эту историю я тоже знаю, — обрадовался Боян, — очень романтическая история…

Но продолжить Алеша не дал. В пароксизме хмельной искренности он заявил:

— И это тоже вранье. По правде-то так дело обстоит: днем она баба как баба, очень даже симпатичная, а вот ночью — лягушка! Надоело мне это до смерти, вот в Киев и подался. Лучше службу служить, чем с лягушкою жить.

Иван растерянно переводил взгляд с Алеши на Бояна, не зная, кому из них верить, чему отдать предпочтение — красоте или правде.

— Ох ты горе горькое, — взвыл тут Алеша, — разбередил ты, гад, душу мне! Как вспомню жизнь свою, так тошно становится! Не сыпь мне соль на рану, дед, хватит! Расскажи-ка лучше о себе ты, Добрынюшка. Мы-то с Ильей и так все знаем, а вот Ване, добру молодцу, в новинку да в урок будет.

Добрыня, с трудом приподняв голову, согласился:

— Будь по-твоему, Алеша. Слушай, Ванечка. Расскажу-ка тебе я о том сейчас, как со Змеем поганым во честном бою я племянницу князеву вызволил — красну девку Забаву Путятишну.

Изрядно пьяный Боян, не остывший от распри с Алешей и преисполненный духа противоречия, перебил его:

— «Во честном бою…» Да все ж знают, что вы с тем Змеем уговор держали друг на друга не нападать. Он и не ожидал ничего, когда ты в чертоги его ворвался.

Добрыня покраснел как рак, свирепо глянул на сказителя и молвил:

— В честном ли бою, не в честном ли, а Забаву Путятишну вызволил.

— Еще б тебе ее не вызволить, когда втюрился в нее по уши. Только было сватов прислал, как Змей ее из-под носа и увел. Между прочим, с ее же согласия.

Вокруг раздались смешки. Иван огляделся. Все посетители кабака промеж собой вовсе не разговаривали, а внимательно прислушивались к беседе за их столом.

Добрыня, вновь многозначительно взявшись за рукоять меча, произнес с расстановкой:

Конец ознакомительного фрагмента.