Неточные совпадения
— Кто-то посылает, — ответила она, шумно вздохнув. — Вероятно — хладнокровные, а ты — хладнокровный. Ночью, там, — она махнула
рукой куда-то вверх, — я
вспомнила, как ты мне рассказывал
про Игоря, как солдату хотелось зарубить его… Ты — все хорошо заметил, значит — хладнокровный!
И вот он умирает; Катерина Николавна тотчас
вспомнила про письмо: если бы оно обнаружилось в бумагах покойного и попало в
руки старого князя, то тот несомненно прогнал бы ее навсегда, лишил наследства и не дал бы ей ни копейки при жизни.
Митя встал и подошел к окну. Дождь так и сек в маленькие зеленоватые стекла окошек. Виднелась прямо под окном грязная дорога, а там дальше, в дождливой мгле, черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более, казалось, почерневших и победневших от дождя. Митя
вспомнил про «Феба златокудрого» и как он хотел застрелиться с первым лучом его. «Пожалуй, в такое утро было бы и лучше», — усмехнулся он и вдруг, махнув сверху вниз
рукой, повернулся к «истязателям...
— Ах, родные мои! ах, благодетели! вспомнила-таки
про старуху, сударушка! — дребезжащим голосом приветствовала она нас, протягивая
руки, чтобы обнять матушку, — чай, на полпути в Заболотье… все-таки дешевле, чем на постоялом кормиться… Слышала, сударушка, слышала! Купила ты коко с соком… Ну, да и молодец же ты! Лёгко ли дело, сама-одна какое дело сварганила! Милости просим в горницы! Спасибо, сударка, что хоть ненароком да
вспомнила.
Черт всплеснул
руками и начал от радости галопировать на шее кузнеца. «Теперь-то попался кузнец! — думал он
про себя, — теперь-то я вымещу на тебе, голубчик, все твои малеванья и небылицы, взводимые на чертей! Что теперь скажут мои товарищи, когда узнают, что самый набожнейший из всего села человек в моих
руках?» Тут черт засмеялся от радости,
вспомнивши, как будет дразнить в аде все хвостатое племя, как будет беситься хромой черт, считавшийся между ними первым на выдумки.
Это замечание поставило хозяина в тупик: обидеться или поворотить на шутку?
Вспомнив про дочерей, он только замычал. Ответил бы Харитон Артемьич, — ох, как тепленько бы ответил! — да лиха беда, по
рукам и ногам связан. Провел он дорогого гостя в столовую, где уже был накрыт стол, уставленный винами и закусками.
Марья плохо помнила, как ушел Матюшка. У нее сладко кружилась голова, дрожали ноги, опускались
руки… Хотела плакать и смеяться, а тут еще свой бабий страх. Вот сейчас она честная мужняя жена, а выйдет в лес — и пропала…
Вспомнив про объятия Матюшки, она сердито отплюнулась. Вот охальник! Потом Марья вдруг расплакалась. Присела к окну, облокотилась и залилась рекой. Семеныч, завернувший вечерком напиться чаю, нашел жену с заплаканным лицом.
— Друг ты мой дорогой! что ты это сказал? — задыхаясь, спросил его в темном коридоре дрожащий голос Абрамовны, и старуха схватила его за
руку. — Мне словно послышалось, как ты будто
про Евгению Петровну
вспомнил.
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я
вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у меня на
руках умер, и, верно, он об тебе
вспоминал, когда
про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на
руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих
руках; так или нет?
И
вспомнив про сцену с мужем, она нахмурилась, и ее
руки в митенках задрожали от злобы на него.
—
Вспомни, мол, ты, — говорю, — что в книгах
про пашпорты-то написано! Сам спас Христос истинный сказал: странна мя приимите; а какой же я буду странник, коли у меня пашпорт в
руках? С пашпортом-то я к губернатору во дворец пойду! А ты не токма что пашпорт, а еще фальшивый сочиняешь!
— Какие? — переспросил он, крепко потирая лоб
рукой. — Забыл я. Ей-богу, забыл! Погоди, может,
вспомню. У меня их всегда в башке — как пчёл в улье… так и жужжат! Иной раз начну сочинять, так разгорячусь даже… Кипит в душе, слёзы на глаза выступают… хочется рассказать
про это гладко, а слов нет… — Он вздохнул и, тряхнув головой, добавил: — В душе замешано густо, а выложишь на бумагу — пусто…
Он
вспомнил, что читал
про старца, который от соблазна перед женщиной, на которую должен был наложить
руку, чтоб лечить ее, положил другую
руку на жаровню и сжег пальцы.
— Много ли ты знаешь
про людей? — Но улыбнулся в бороду и, чтоб не заметили улыбку, прикрыл её
рукою; он
вспомнил, как смело и разумно спорил Алексей с горожанами о кладбище: дрёмовцы не желали хоронить на своём погосте рабочих Артамонова. Пришлось купить у Помялова большой кусок ольховой рощи и устраивать свой погост.
Федя долго рассказывал
про подвиги Бучинского и старателей, жаловался на слабые времена и постоянно
вспоминал про Аркадия Павлыча. Пересел на травку, на корточки, и не уходил; ему, очевидно, что-то хотелось еще высказать, и он ждал только вопроса. Сняв с головы шляпу, старик долго переворачивал ее в
руках, а потом проговорил...
— Подождите, — сказала она вдруг, уже в сенях у самых дверей, останавливая меня
рукою за шинель, поставила впопыхах свечу и убежала, — видно,
вспомнила про что-то или хотела мне принести показать.
Словом сказать—кругом одурачены. Я человек очень сильной комплекции, но был этим так потрясен, что у меня даже молдавская лихорадка сделалась. Насилу на родину дотащился к своим простым сердцам, и рад был, что городническое местишко себе в жидовском городке достал… Не хочу отрицать, — ссорился с ними не мало и, признаться сказать, из своих
рук учил, но… слава богу — жизнь прожита и кусок хлеба даже с маслом есть, а вот, когда
вспомнишь про эту молдавскую лихорадку, так опять в озноб бросит.
Я уже начинаю забывать
про дом с мезонином, и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того ни с сего припомнится мне то зеленый огонь в окне, то звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда я, влюбленный, возвращался домой и потирал
руки от холода. А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я
вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже
вспоминают, меня ждут и что мы встретимся…
Во время обедни, знаете, выглянешь из алтаря, да как увидишь свою публику, голодного Авраамия и попадью, да как
вспомнишь про докторшу, как у нее от холодной воды
руки посинели, то, верите ли, забудешься и стоишь, как дурак, в бесчувствии, пока пономарь не окликнет…
Как будто бы он на некоторое время совсем забыл, а тут вдруг взял да и
вспомнил, —
про свою честную, всеми уважаемую, светлую, опрятную старость,
про собственный домик с флигелем для жильцов, сколоченный тридцатью пятью годами свирепой экономии,
про выслуженную полную пенсию,
про кругленькие пять тысяч, отданные в верные
руки, под вторую закладную, и
про другие пять тысяч, лежащие пока что в банке, — наконец,
про все те удобства и баловства, которые он мог бы себе позволить, но никогда не позволит из благоразумия.
И много и долго размышляла Настя
про злую судьбу свою,
про свою долю несчастную. Стоит в молельной, перебирает
рукой шитую бисером и золотом лестовку, а сама все
про беду свою думает, все враг Алешка на ум лезет. Гонит Настя прочь докучные мысли
про лиходея, не хочет
вспоминать про губителя, а он тут как тут…
Не архиерей у него на уме, а белые атласные плечи; не владыку Антония он на памяти держит,
про то сладко
вспоминает, как, гуляя по лесочку
рука об
руку с Прасковьей Патаповной, горячо обнимал ее, целовал в уста алые и в пухлые, мягкие щеки.
Тут я
вспомнил про Бульку и пошел его искать. Он полз мне навстречу и стонал. Я подошел к нему, присел и посмотрел его рану. У него был распорот живот и целый комок кишок из живота волочился по сухим листьям. Когда товарищи подошли ко мне, мы вправили Бульке кишки и зашили ему живот. Пока зашивали живот и прокалывали кожу, он все лизал мне
руки.
Но вдруг он словно
вспомнил про что-то и побледнел, тяжело проведя по лицу
рукою.
Однако это движение
руки было далеко не своевременно, что служило явным доказательством новой ненормальности душевного состояния, которое весьма естественно овладело Ардальоном, чуть лишь он
вспомнил про герценовское письмо. Он плохо сообразил, хотя расчет и казался верным.
И пошел разговор об разных разностях. Пересыпался он веселыми шутками, ясным искренним смехом, сердечностью. Лишь под конец беседы с рюмками мадеры в
руках, пожелав друг другу здоровья, всякого благополучия, опять
вспомнили про тюленя.
Ни слова не сказал Патап Максимыч, слушая речи Михайла Васильича. Безмолвно сидел он, облокотясь на стол и склонив на
руку седую голову. То Настю-покойницу
вспоминал, то глумленье Алешки над ним самим, когда был он у него по делу о векселях. Хватил бы горячим словом негодяя, да язык не ворочается: спесь претит при всех вымолвить, как принял его Алешка после своей женитьбы, а
про Настю даже намекнуть оборони Господи и помилуй!
Мамаев. В глазах у меня от слез помутилось, не помню, что было после того. Только, как выходил я от начальника, было у меня на уме отблагодарить слугу, угостить его в трактире, да…
вспомнил свое заклятие. Смекнул, нечистый хочет со мною шутку сшутить, плюнул… а тут, будто из земли вырос, стоит передо мною офицер при шпаге, сунул мне две грамотки в
руку и говорит: «Отдай их Резинкину». Вот читай, не
про меня писано.