Неточные совпадения
Иногда, когда опять и опять она призывала его, он обвинял ее. Но, увидав ее покорное, улыбающееся лицо и услыхав слова: «Я измучала тебя», он обвинял
Бога, но,
вспомнив о и
Боге, он тотчас просил простить и помиловать.
Он слушал разговор Агафьи Михайловны
о том, как Прохор
Бога забыл, и на те деньги, что ему подарил Левин, чтобы лошадь купить, пьет без просыпу и жену избил до смерти; он слушал и читал книгу и
вспоминал весь ход своих мыслей, возбужденных чтением.
Вспомнишь, бывало,
о Карле Иваныче и его горькой участи — единственном человеке, которого я знал несчастливым, — и так жалко станет, так полюбишь его, что слезы потекут из глаз, и думаешь: «Дай
бог ему счастия, дай мне возможность помочь ему, облегчить его горе; я всем готов для него пожертвовать».
— Знаешь, — слышал Клим, — я уже давно не верю в
бога, но каждый раз, когда чувствую что-нибудь оскорбительное, вижу злое, —
вспоминаю о нем. Странно? Право, не знаю: что со мной будет?
Вечером собралось человек двадцать; пришел большой, толстый поэт, автор стихов об Иуде и
о том, как сатана играл в карты с
богом; пришел учитель словесности и тоже поэт — Эвзонов, маленький, чернозубый человек, с презрительной усмешкой на желтом лице; явился Брагин, тоже маленький, сухой, причесанный под Гоголя, многоречивый и особенно неприятный тем, что всесторонней осведомленностью своей
о делах человеческих он заставлял Самгина
вспоминать себя самого, каким Самгин хотел быть и был лет пять тому назад.
Хотя Нехлюдов хорошо знал и много paз и за обедом видал старого Корчагина, нынче как-то особенно неприятно поразило его это красное лицо с чувственными смакующими губами над заложенной за жилет салфеткой и жирная шея, главное — вся эта упитанная генеральская фигура. Нехлюдов невольно
вспомнил то, что знал
о жестокости этого человека, который,
Бог знает для чего, — так как он был богат и знатен, и ему не нужно было выслуживаться, — сек и даже вешал людей, когда был начальником края.
Ибо пусть нет времени, пусть он справедливо говорит, что угнетен все время работой и требами, но не все же ведь время, ведь есть же и у него хоть час один во всю-то неделю, чтоб и
о Боге вспомнить.
Тургенев
вспоминает, что когда в разгаре спора кто-то предложил поесть, то Белинский воскликнул: «Мы еще не решили вопроса
о существовании
Бога, а вы хотите есть!» 40-е годы были эпохой напряженной умственной жизни.
— Сильная вы, — сказал я,
вспомнив о женщине Еве, которая даже
бога обманула.
И вот, слыша невидимый голос, все важные лица завертелись на своих пышных постелях и все побежали, все закричали: «
О,
бога ради, заступитесь поскорее за попа Савелия!» Но все это в наш век только и можно лишь со скороходами-сапогами и с невидимкою-шапкой, и хорошо, что Ахилла вовремя
о них
вспомнил и запасся ими.
…С лишком сорок лет прошло с этого утра, и всю жизнь Матвей Кожемякин,
вспоминая о нём, ощущал в избитом и больном сердце бережно и нетленно сохранённое чувство благодарности женщине-судьбе, однажды улыбнувшейся ему улыбкой пламенной и жгучей, и —
богу, закон которого он нарушил, за что и был наказан жизнью трудной, одинокой и обильно оплёванной ядовитою слюною строгих людей города Окурова.
Он
вспомнил и
о Боге, и
о будущей жизни так, как не
вспоминал этого давно.
— Не на радость!.. Нет, Юрий Дмитрич, я не хочу гневить
бога: с тобой и горе мне будет радостью. Ты не знаешь и не узнал бы никогда, если б не был моим супругом, что я давным-давно люблю тебя. Во сне и наяву, никогда и нигде я не расставалась с тобою… ты был всегда моим суженым. Когда злодейка кручина томила мое сердце, я
вспоминала о тебе, и твой образ, как ангел-утешитель, проливал отраду в мою душу. Теперь ты мой, и если ты также меня любишь…
Он
вспоминал речи старика
о грехе, думал
о силе веры его в милосердие
бога, и — старик возбуждал в нем чувство, близкое к уважению.
На этот раз она, слава
богу,
о Петре не
вспомнила, может быть потому, что в голове ее вдруг мелькнула мысль, что нельзя ли Бегушева обратить к спиритизму, так как он перед тем только сказал, что это учение есть великое открытие нашего времени!
«Славная голова! — думал он, растягиваясь на соломе и
вспоминая о фон Корене. — Хорошая голова, дай
бог здоровья. Только в нем жестокость есть…»
— Выздоровела! — скажите пожалуйста! Вот слава
богу. Очень рад, очень рад, что она выздоровела. Я часто
о ней
вспоминал. Прелестная девочка!
Бог ее знает, что она
вспомнила,
о чем думала и чего ей хотелось.
Хорошо, что
Бог пронес мимо эту дурную фантасмагорию; но охранители и доныне не могут забыть
о кратком периоде этого «чуть-чуть не бесстолбия» и, разумеется,
вспоминают о нем не только с тоскою, но и с омерзением…
Спутались в усталой голове сон и явь, понимаю я, что эта встреча — роковой для меня поворот. Стариковы слова
о боге, сыне духа народного, беспокоят меня, не могу помириться с ними, не знаю духа иного, кроме живущего во мне. И обыскиваю в памяти моей всех людей, кого знал; ошариваю их,
вспоминая речи их: поговорок много, а мыслями бедно. А с другой стороны вижу тёмную каторгу жизни — неизбывный труд хлеба ради, голодные зимы, безысходную тоску пустых дней и всякое унижение человека, оплевание его души.
— Но удивительнее всего, — засмеялся Коврин, — что я никак не могу
вспомнить, откуда попала мне в голову эта легенда. Читал где? Слышал? Или, быть может, черный монах снился мне? Клянусь
богом, не помню. Но легенда меня занимает. Я сегодня
о ней целый день думаю.
Он
вспомнил молитвы свои в первое время затвора, когда он молился
о даровании ему чистоты, смирения и любви, и
о том, как ему казалось тогда, что
бог услышал его молитвы, он был чист и отрубил себе палец, и он поднял сморщенный сборками отрезок пальца и поцеловал его; ему казалось, что он и был смиренен тогда, когда он постоянно гадок был себе своей греховностью, и ему казалось, что он имел тогда и любовь, когда
вспоминал, с каким умилением он встретил тогда старика, зашедшего к нему, пьяного солдата, требовавшего денег, и ее.
«Я тебе, девушка, все открою. Будь что будет, если ты меня выскажешь, а я тоже такая, как и ты, и не весь свой век эту пестрядь носила, а тоже другую жизнь видела, но только не дай
Бог о том
вспомнить, а тебе скажу: не сокрушайся, что в ссыл на скотный двор попала, — на ссылу лучше, но только вот этого ужасного плакона берегись…»
Молитесь ежечасно. Самая нужная и самая трудная молитва — это воспоминание среди движения жизни
о своих обязанностях перед
богом и законом его. Испугался, рассердился, смутился, увлекся, — сделай усилие,
вспомни, кто ты и что ты должен делать. В этом молитва. Это трудно сначала, но привычку эту можно выработать.
Вспомнила наставленье Марьи Ивановны — думать лишь
о Боге и душе — и стала молиться на стоявший в углу образ. В небреженье он был — весь в паутине… Молилась Дуня, как с детства привыкла, — с крестным знаменьем, с земными поклонами.
«Милый барон! Вы первый человек, который обошелся с нами по-человечески. До вас
о человеческом обращении мы знали только понаслышке…Зато — вы первый человек,
о котором я буду
вспоминать не с горьким чувством, а с наслаждением. Ваше внимание нас тронуло до глубины души. Прощайте! Дай
бог вам счастья! Карточку вышлю.
— Нет, ей-богу, я читал, и вот позвольте
вспомнить, или в книжке «
О явлении духов», или в сборнике Кроу,
о котором когда-то здесь же говорил Водопьянов.
Что касается до Горданова, Подозерова и Висленева, то
о них
вспомнили только на другой день и, ввиду болезненного состояния Горданова и Подозерова, подчинили их домашнему аресту в их собственных квартирах; когда же пришли к Висленеву с тем, чтобы пригласить его переехать на гауптвахту, то нашли в его комнате только обрывки газетных листов, которыми Иосаф Платонович обертывал вещи; сам же он еще вчера вечером уехал
бог весть куда.
Но и на земле извергнутый из рая человек не только
вспоминает о золотом веке, но и способен переживать минуты райского блаженства в созерцании
Бога, истины и красоты в любви, в творческом экстазе.
Потом она
вспомнила мать… Ей известно было, что государыня посылала наведаться
о цыганке Мариуле: говорили, что бедной лучше, что она уж не кусается… Сердце Мариорицы облилось кровью при этой мысли. Чем же помочь?.. Фатализм увлек и мать в бездну, где суждено было пасть дочери. Никто уж не поможет, кроме
бога. Его и молит со слезами Мариорица облегчить участь несчастной, столько ее любившей. Запиской, которую оставляет при письме к государыне, завещает Мариуле все свое добро.
— Я пришла к вам! — продолжала она дрожащим голосом. — Мне можно простить это безумство! Разве мать, которая теряет дочь, не должна изыскивать все средства… Вы врач, даже знаменитый врач. Всюду говорят
о вас, вся Россия полна вашим именем. Я
вспомнила прошлое,
вспомнила те ужасные часы, в которые я познакомилась с вами под Киевом. В эти часы, вы после
Бога, спасли мою дочь, мою Кору.
Крайность моя принудила беспокоить вас моею просьбою; тридцать лет я ничем вас не беспокоила, воспитывая нашего сына в страхе Божием, внушала ему почтение, повиновение, послушание, привязанность и все сердечные чувства, которыми он обязан родителям, надеясь, что
Бог столь милосерд, преклонить ваше к добру расположенное сердце к вашему рождению; видя детей, да и детей ваших,
вспомните и несчастную их мать, в каком она недостатке, получая в разные годы и разную малую пенсию, воспитывала сына, вошла в долги до 22 000 рублей,
о которых прошу сделать милость заплатить.
— Потому-то я и ринулся всюду отыскивать тебя, чтобы заставить
вспомнить о покинутой тобою. Не утаю, я решился закатить тебе нож в самое сердце и этим отомстить за ангела-сестру, но теперь я в твоих руках, и пусть умру смертью мученическою, но за меня и за нее, верь брат Чурчило, накажет тебя
Бог.
— Потому-то я и ринулся всюду отыскивать тебя, чтобы заставить
вспомнить о покинутой тобой… Не утаю, я решился закатить тебе нож в самое сердце и этим отомстить за ангела-сестру, но теперь я в твоих руках, и пусть умру смертью мученической, но за меня и за нее, верь, брат Чурчила, накажет тебя
Бог…
Плавикова со своим Спинозой болтала у меня битый час
Бог знает
о чем, опять прослезилась,
вспоминая своего Тимофея Николаевича, и хоть бы слово
о туалете. Просто дура.
Какими душу разрывающими ужасами все это сопровождалось, об этом не дай
бог и
вспомнить! По всем еврейским городам и местечкам буквально возобновлялся «плач в Раме»: Рахиль громко рыдала
о детях своих и не хотела утешиться.
Лидочка, ангелочек мой, отпусти меня, дай мне слез, я
о тебе плакать хочу. Я не могу быть таким. Умоли за меня
Бога, ты к нему близко, ты в его глаза смотришь, попроси за отца. Девочка моя нежная, душенька моя, ангелочек мой,
вспомни, как я тебя нес от постельки до стола и крепко, крепко, крепко…
И тут я
вспомнил двух немного выпивших старых мужичков Ефремовского уезда, ехавших из волостного правления, куда они ездили справляться
о том, когда потребуются их сыновья на осеннее учение, которые на вопрос мой, как у них урожай и как они живут, отвечали мне, несмотря на то, что они были из самой плохой местности, — что, слава
богу, спасибо царю-батюшке, на обсеменение выдали, теперь будут выдавать и на продовольствие до заговен по 30 фунтов на человека, а после заговен — по полтора пуда.
А отвечали вот как: «
О, боже с ней! Кто же ее станет красти!» А меж тем взяли и украли… И когда еще украли-то? — под самый тот день, когда архиерей предначертал вступить к нам в Перегуды. Ой, да и что же было переполоху-то! Ой, ой, мой господи! И теперь как об этом
вспомнишь, то будто мурашки по тiлу забiгают… Ей-богу!
Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно
вспоминать и
о князе Андрее и об Анатоле, как
о людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к
Богу.
В слишком трудные минуты жизни мы готовы возложиться на
Бога,
вспоминаем о Нем и выражаем претензии к церкви, но сами сделать для
Бога ничего не хотим и в церкви не проявляем никакой жертвенной человеческой активности.
Она
вспомнила о Зинаиде и решила съездить в Киев «отблагодарить
бога» и посмотреть, что там делает Зинаида.