Неточные совпадения
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул,
вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна.
Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
И он старался
вспомнить ее такою, какою она была тогда, когда он в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и дающею счастье, а не жестоко-мстительною, какою она вспоминалась ему в последнюю минуту. Он старался
вспоминать лучшие минуты с нею; но эти минуты были навсегда отравлены. Он помнил ее только торжествующую, свершившуюся угрозу
никому ненужного, но неизгладимого раскаяния. Он перестал чувствовать боль зуба, и рыдания искривили его лицо.
«Девочка — и та изуродована и кривляется», подумала Анна. Чтобы не видать
никого, она быстро встала и села к противоположному окну в пустом вагоне. Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы, прошел мимо этого окна, нагибаясь к колесам вагона. «Что-то знакомое в этом безобразном мужике», подумала Анна. И
вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери. Кондуктор отворял дверь, впуская мужа с женой.
— Мы об вас
вспоминали у председателя палаты, у Ивана Григорьевича, — сказал наконец Чичиков, видя, что
никто не располагается начинать разговора, — в прошедший четверг. Очень приятно провели там время.
— Умереть, — докончил Юрин. — Я и умру, подождите немножко. Но моя болезнь и смерть — мое личное дело, сугубо, узко личное, и
никому оно вреда не принесет. А вот вы — вредное… лицо. Как
вспомнишь, что вы — профессор, отравляете молодежь, фабрикуя из нее попов… — Юрин подумал и сказал просительно, с юмором: — Очень хочется, чтоб вы померли раньше меня, сегодня бы! Сейчас…
«Мы ленивы, не любопытны», —
вспомнил он и тотчас подумал: «Он —
никого не цитировал.
«До какой степени этот идиот огрубляет мысль и чувство», — подумал он и
вспомнил, что людей такого типа он видел не мало. Например: Тагильский, Стратонов, Ряхин. Но —
никто из них не возбуждал такой антипатии, как этот.
Соседями аккомпаниатора сидели с левой руки — «последний классик» и комическая актриса, по правую — огромный толстый поэт. Самгин
вспомнил, что этот тяжелый парень еще до 905 года одобрил в сонете известный, но
никем до него не одобряемый, поступок Иуды из Кариота. Память механически подсказала Иудино дело Азефа и другие акты политического предательства. И так же механически подумалось, что в XX веке Иуда весьма часто является героем поэзии и прозы, — героем, которого объясняют и оправдывают.
«Наверное,
никого из них не беспокоит мысль о цели бытия», — полупрезрительно подумал он и
вспомнил Нехаеву.
Но минутами его уверенность в конце тревожных событий исчезала, как луна в облаках, он
вспоминал «господ», которые с восторгом поднимали «Дубинушку» над своими головами; явилась мысль, кого могут послать в Государственную думу булочники, метавшие с крыши кирпичи в казаков, этот рабочий народ, вывалившийся на улицы Москвы и
никем не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
«Да, найти в жизни смысл не легко… Пути к смыслу страшно засорены словами, сугробами слов. Искусство, наука, политика — Тримутри, Санкта Тринита — Святая Троица. Человек живет всегда для чего-то и не умеет жить для себя,
никто не учил его этой мудрости». Он
вспомнил, что на тему о человеке для себя интересно говорил Кумов: «Его я еще не встретил».
Клим не ответил. Он слушал, не думая о том, что говорит девушка, и подчинялся грустному чувству. Ее слова «мы все несчастны» мягко толкнули его, заставив
вспомнить, что он тоже несчастен — одинок и
никто не хочет понять его.
Он
вспомнил, как напрасно добивался он от нее источника ее развития, расспрашивая о ее воспитании, о том, кто мог иметь на нее влияние, откуда она почерпнула этот смелый и свободный образ мысли, некоторые знания, уверенность в себе, самообладание. Не у француженки же в пансионе! Кто был ее руководителем, собеседником, когда кругом
никого нет?
Он пошел поскорее,
вспомнив, что у него была цель прогулки, и поглядел вокруг, кого бы спросить, где живет учитель Леонтий Козлов. И
никого на улице: ни признака жизни. Наконец он решился войти в один из деревянных домиков.
Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но,
вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских
никого не было, я стал вслушиваться внимательнее.
Она
вспомнила это, и ей стало жалко себя, и, думая, что
никто не слышит ее, она заплакала и плакала, как дети, стеная и сопя носом и глотая соленые слезы.
— И ведь сколько и каких напряженных усилий стоит это притворство, — продолжал думать Нехлюдов, оглядывая эту огромную залу, эти портреты, лампы, кресла, мундиры, эти толстые стены, окна,
вспоминая всю громадность этого здания и еще бòльшую громадность самого учреждения, всю армию чиновников, писцов, сторожей, курьеров, не только здесь, но во всей России, получающих жалованье за эту
никому ненужную комедию.
Сначала его
никто не слушал, потом притих один спорщик, за ним другой, третий, и скоро на таборе совсем стало тихо. Дерсу пел что-то печальное, точно он
вспомнил родное прошлое и жаловался на судьбу. Песнь его была монотонная, но в ней было что-то такое, что затрагивало самые чувствительные струны души и будило хорошие чувства. Я присел на камень и слушал его грустную песню. «Поселись там, где поют; кто поет, тот худо не думает», — вспомнилась мне старинная швейцарская пословица.
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над словами: «кто повенчает?» — и все был один ответ: «
никто не повенчает!» И вдруг вместо «
никто не повенчает» — явилась у него в голове фамилия «Мерцалов»; тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо: как было с самого же начала не
вспомнить о Мецалове? А отчасти и несправедливо: ведь не привычно было думать о Мерцалове, как о человеке венчающем.
Недавно еще, проезжая через местечко ***,
вспомнил я о моем приятеле; я узнал, что станция, над которой он начальствовал, уже уничтожена. На вопрос мой: «Жив ли старый смотритель?» —
никто не мог дать мне удовлетворительного ответа. Я решился посетить знакомую сторону, взял вольных лошадей и пустился в село Н.
Около того времени, как тверская кузина уехала в Корчеву, умерла бабушка
Ника, матери он лишился в первом детстве. В их доме была суета, и Зонненберг, которому нечего было делать, тоже хлопотал и представлял, что сбит с ног; он привел
Ника с утра к нам и просил его на весь день оставить у нас.
Ник был грустен, испуган; вероятно, он любил бабушку. Он так поэтически
вспомнил ее потом...
Благо еще, что ко взысканию не подают, а только документы из года в год переписывают. Но что, ежели вдруг взбеленятся да потребуют: плати! А по нынешним временам только этого и жди.
Никто и не
вспомнит, что ежели он и занимал деньги, так за это двери его дома были для званого и незваного настежь открыты. И сам он жил, и другим давал жить… Все позабудется; и пиры, и банкеты, и оркестр, и певчие; одно не позабудется — жестокое слово: «Плати!»
— Ну, ну… не пугайся! небось, не приеду! Куда мне, оглашенной, к большим барам ездить… проживу и одна! — шутила тетенька, видя матушкино смущение, — живем мы здесь с Фомушкой в уголку, тихохонько, смирнехонько,
никого нам не надобно! Гостей не зовем и сами в гости не ездим… некуда! А коли ненароком
вспомнят добрые люди, милости просим! Вот только жеманниц смерть не люблю, прошу извинить.
Даже из прислуги он ни с кем в разговоры не вступал, хотя ему почти вся дворня была родня. Иногда, проходя мимо кого-нибудь, вдруг остановится, словно
вспомнить о чем-то хочет, но не
вспомнит, вымолвит: «Здорово, тетка!» — и продолжает путь дальше. Впрочем, это
никого не удивляло, потому что и на остальной дворне в громадном большинстве лежала та же печать молчания, обусловившая своего рода общий modus vivendi, которому все бессознательно подчинялись.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас
никто после не
вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
Гости были всё знакомые князя, но странно было, что они собрались разом все, точно по зову, хотя князь
никого не звал, а про день своего рождения он и сам только что
вспомнил нечаянно.
Агафью все в доме очень уважали;
никто и не
вспоминал о прежних грехах, словно их вместе с старым барином в землю похоронили.
Вот уже прошло целых двадцать лет, а Родион Потапыч еще ни разу не
вспомнил про нее, да и
никто в доме не смел при нем слова пикнуть про Татьяну.
— Ах, старый пес… Ловкую штуку уколол. А летом-то, помнишь, как тростил все время: «Братцы, только бы натакаться на настоящее золото —
никого не забуду». Вот и
вспомнил… А знаки, говоришь, хорошие были?
Грустно подумать, что время уничтожает следы всего былого, что
никто не
вспомнил об изгнанниках, озаривших самое начало царствования его таким ярким блеском!..
Из оставшихся в Москве людей, известных Бахаревым, все дело знал один Помада, но о нем в это время в целом доме
никто не
вспомнил, а сам он никак не желал туда показываться.
— Ты его добром, а он тебя — колом! — тихонько усмехнувшись, сказал Ефим и быстро вскочил на ноги. — Уходить им пора, дядя Михаиле, покуда не видал
никто. Раздадим книжки — начальство будет искать — откуда явились? Кто-нибудь
вспомнит — а вот странницы приходили…
— Как хочешь, Паша! Знаю — грешно убить человека, — а не считаю
никого виноватым. Жалко Исая, такой он гвоздик маленький, поглядела я на него,
вспомнила, как он грозился повесить тебя, — и ни злобы к нему, ни радости, что помер он. Просто жалко стало. А теперь — даже и не жалко…
— В том-то и дело, что нельзя"
никого не знать-с". Нужно всех знать-с.
Вспомните: не бываете ли вы у кого-нибудь… неблагонадежного?
Хотя Бодрецову было в то время уже за тридцать, но как-то
никому не приходило в голову, что он перестал быть молодым человеком. Новый баловень фортуны
вспомнил об Афанасье Аркадьиче, которого он видел на балах у бывшего начальника края, и пригласил его.
По крайней мере,
никто нынче об ней не
вспоминает, хотя за ней числятся такие создания, как «Орас» и «Лукреция Флориани», в которых подавляющий реализм идет об руку с самою горячею и страстною идейностью.
— Степан Трофимович, уверяю вас, что дело серьезнее, чем вы думаете. Вы думаете, что вы там кого-нибудь раздробили?
Никого вы не раздробили, а сами разбились, как пустая стклянка (о, я был груб и невежлив;
вспоминаю с огорчением!). К Дарье Павловне вам решительно писать незачем… и куда вы теперь без меня денетесь? Что смыслите вы на практике? Вы, верно, еще что-нибудь замышляете? Вы только еще раз пропадете, если опять что-нибудь замышляете…
— Скончалась, мой друг! и как еще скончалась-то! Мирно, тихо,
никто и не слыхал! Вот уж именно непостыдныя кончины живота своего удостоилась! Обо всех
вспомнила, всех благословила, призвала священника, причастилась… И так это вдруг спокойно, так спокойно ей сделалось! Даже сама, голубушка, это высказала: что это, говорит, как мне вдруг хорошо! И представь себе: только что она это высказала, — вдруг начала вздыхать! Вздохнула раз, другой, третий — смотрим, ее уж и нет!
Наконец, арестанты точно
вспомнили о нем, и хоть
никто не заботился,
никто и не поминал о нем месяца два, но вдруг во всех точно явилось к нему сочувствие.
Ну, что же тут делать! Мы катались по двору, как два пса; а потом, сидя в бурьяне съезда, обезумев от невыразимой тоски, я кусал губы, чтобы не реветь, не орать. Вот
вспоминаешь об этом и, содрогаясь в мучительном отвращении, удивляешься — как я не сошел с ума, не убил
никого?
Слушая чудесные сказки отца, мальчик
вспоминал его замкнутую жизнь: кроме лекаря Маркова и молодого дьячка Коренева,
никто из горожан не ходил в гости, а старик Кожемякин почти никогда не гулял по городу, как гуляют все другие жители, нарядно одетые, с жёнами и детьми.
Слова её падали медленно, как осенние листья в тихий день, но слушать их было приятно. Односложно отвечая, он
вспоминал всё, что слышал про эту женщину: в своё время город много и злорадно говорил о ней, о том, как она в первый год по приезде сюда хотела всем нравиться, а муж ревновал её, как он потом начал пить и завёл любовницу, она же со стыда спряталась и точно умерла — давно уже
никто не говорил о ней ни слова.
Это ему
никто, разумеется, доказать не мог, и Анна Васильевна, за неимением солидного кавалера, уже готова была отказаться от partie de plaisir, да
вспомнила об Уваре Ивановиче и с горя послала за ним в его комнатку, говоря: «Утопающий и за соломинку хватается».
По молодости, по горячности моей я могу провиниться на каждом шагу;
вспомните, что я в чужой семье, что я
никого не знаю и что
никто не знает меня; не оставьте меня…» Она бросилась на шею к свекру, у которого также глаза были полны слез, она обняла его точно, как родная дочь, и целовала его грудь, даже руки.
Вспомнив слова прислуги о женщине, я пожал плечами и постучал опять. Дверь открылась шире; теперь между ней и притолокой можно было просунуть руку. Я вдруг почувствовал, что там
никого нет, и сообщил это Бутлеру.
Два раза меняли самовар, и болтали, болтали без умолку.
Вспоминали с Дубровиной-Баум Пензу, первый дебют, Далматова, Свободину, ее подругу М.И.М., только что кончившую 8 классов гимназии. Дубровина читала монологи из пьес и стихи, — прекрасно читала… Читал и я отрывки своей поэмы, написанной еще тогда на Волге, — «Бурлаки», и невольно с них перешел на рассказы из своей бродяжной жизни, поразив моих слушательниц, не знавших, как и
никто почти, моего прошлого.
Прежде чем Кирша мог образумиться и
вспомнить, что его
никто уже не преследует, он очутился на дне овинной ямы и, может быть, заплатил бы дорого за свой отчаянный скачок, если б не упал на что-то мягкое.
Здесь живут обычные спутники моих охотничьих экскурсий — лесники Захар и Максим. Но теперь, по-видимому, обоих нет дома, так как
никто не выходит на лай громадной овчарки. Только старый дед, с лысою головой и седыми усами, сидит на завалинке и ковыряет лапоть. Усы у деда болтаются чуть не до пояса, глаза глядят тускло, точно дед все
вспоминает что-то и не может припомнить.
Вечерами, когда он сидел в большой комнате почти один и
вспоминал впечатления дня, — всё ему казалось лишним, ненастоящим, всё было непонятно. Казалось — все знают, что надо жить тихо, беззлобно, но
никто почему-то не хочет сказать людям секрет иной жизни, все не доверяют друг другу, лгут и вызывают на ложь. Было ясно общее раздражение на жизнь, все жаловались на тяжесть её, каждый смотрел на другого, как на опасного врага своего, и у каждого недовольство жизнью боролось с недоверием к людям.
— Ну, удушил и всё… Только с того времени, как увижу или услышу — убили человека, —
вспоминаю его… По моему, он один знал, что верно… Оттого и не боялся… И знал он — главное — что завтра будет… чего
никто не знает. Евсей, пойдём ко мне ночевать, а? Пойдём, пожалуйста!