Неточные совпадения
Послушай, я забылся сном
Вчера в темнице. Слышу вдруг
Я приближающийся звук,
Знакомый, милый разговор,
И будто вижу ясный взор…
И, пробудясь
во тьме, скорей
Ищу
тех звуков,
тех очей…
Увы! они в груди моей!
Они на сердце, как печать,
Чтоб я не смел их забывать,
И жгут его, и вновь живят…
Они мой рай, они мой ад!
Для вспоминания об них
Жизнь — ничего, а
вечность — миг!
Но если только есть бог над нами и
вечность перед нами,
то изменяется всё. Мы прозреваем добро в зле, свет
во мраке, и надежда прогоняет отчаяние.
Разрушительная сила временности, тленность, может не только получать развитие, но и преодолеваться
во времени, сводясь к потенциальности, и тогда время становится
тем, чем его считал Платон (в «Тимее»), а именно «некоторым подвижным образом
вечности», «είκών δ'επινοεΐ κινητόν τίνα αιώνος νοιήσαι» (37 d) [Ср. перевод С. С. Аверинцева: «движущееся подобие
вечности» (Платон.
Однако именно
то, что может раскрываться
во времени, существует от
вечности, а Шеллинг, вместо этого само время, т. е. мировой процесс, вводит в недра Божества, Его им определяет.
Насколько нельзя допустить в
вечности или абсолютном какого бы
то ни было процесса, протекающего
во времени, нового становления и возникновения, настолько же невозможно говорить и о теогоническом процессе, ибо в Боге все предвечно сверх — есть, и в отношении к твари и для твари возможна лишь теофания.
Эта свобода должна мыслиться со всею реальностью, как и время: если
во времени каждый его момент есть окно в
вечность, как бы ее точка,
то и в становлении чрез свободу мы имеем реальное касание
вечности, рождение для нее.
Вертикальные сечения времени проникают в
вечность, поэтому-то ничто из
того, что только однажды мелькнуло
во времени, не может уже исчезнуть, обратиться в небытие, ибо имеет какую-то проекцию в
вечность, есть сама она в одном из бесчисленных ликов своих.
В
вечности все есть, не предопределяемое
во времени, но определяемое бытийным естеством, одинаково как при сотворении мира, так и после него («их же предуведе,
тех и предустави» […
Августина, именно о
том, что делал Бог до творения мира,
тем самым расширяется в более общий вопрос об отношении Творца к творению или о реальном присутствии Его
во времени, о самоуничижении Тчорца чрез вхождение
во временность и как бы совлечение с себя
вечности.
В этой свободе твари, опирающейся на тварное ничто, божественные начала бытия существуют не в силе и славе своей, не в лике
вечности, в которой они не ведают развития и восполнения, ибо не нуждаются в них, но
во временном становлении, как
тема и вместе задача мирового процесса, его данностъ-заданностъ, что дает наиболее точную формулу для определения и тварной свободы, и тварного творчества.
В этом гармоническом чувствовании мирового ритма, в этом признании божественной сущности судьбы коренится
та любовь к року, — amor fati, — о которой в позднейших своих работах с таким восторгом говорит Ницше: «Моя формула для величия человека есть amor fati: не хотеть ничего другого ни впереди, ни позади, ни
во всю
вечность. Не только переносить необходимость, но и не скрывать ее, — любить ее… Являешься необходимым, являешься частицею рока, принадлежащим к целому, существуешь в целом»…
Живая жизнь борется в нем с холодною
вечностью, брезгливо отрицающею жизнь. Андрей смотрит на сидящую у его постели Наташу. «Неужели только за
тем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?» И сейчас же вслед за этим думает: «Неужели мне открылась истина жизни только для
того, чтобы я жил
во лжи? Я люблю ее (Наташу) больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?»
Эта духовная память напоминает человеку, поглощенному своим историческим временем, что в прошлом были великие творческие движения духа и что они должны наследовать
вечность, они напоминают также о
том, что в прошлом жили конкретные существа, живые личности, с которыми
во времени экзистенциальном у нас должна существовать связь не меньшая, чем с живыми.
В аду
те, которые остаются
во времени и не переходят в
вечность, в аду
те, которые остаются в субъективной замкнутой сфере и не переходят в объективную сферу Царства Божьего.
И если человеческая душа несет в себе образ и подобие Божье, если она есть Божья идея,
то она возникает в
вечности, а не
во времени, в духовном мире, а не в природном мире.
Человек есть синтез времени и
вечности (определение Киркегардта), но синтез колеблющийся,
то устремляющийся к
вечности,
то попадающий
во власть времени.
И потому мы должны парадоксально мыслить конец мира и
во времени, по сю сторону, и в
вечности уже, по
ту сторону.
Но если Царство Божье вне времени, в
вечности,
то нельзя относить его исключительно к концу мира, ибо конец мыслится
во времени.
Не низменный страх, но глубокая тоска и ужас, который вызывает в нас смерть, есть показатель
того, что мы принадлежим не только поверхности, но и глубине, не только обыденности жизни
во времени, но и
вечности.
Новизна
во времени есть лишь проекция
того творческого процесса, который происходит в глубине
вечности, лишь символизация.
Смысл смерти заключается в
том, что
во времени невозможна
вечность, что отсутствие конца
во времени есть бессмыслица.
В аду лишь
те, которые остались
во времени, не вошли в
вечность.
Поэтому этически ложна
та установка, которая ждет
вечности в будущем как загробного существования, ждет смерти
во времени, чтобы приобщиться к вечной божественной жизни.
Религиозная формация русской души выработала некоторые устойчивые свойства: догматизм, аскетизм, способность нести страдания и жертвы
во имя своей веры, какова бы она ни была, устремленность к трансцендентному, которое относится
то к
вечности, к иному миру,
то к будущему, к этому миру.
Неудача и неудовлетворительность культуры связаны с
тем, что культура
во всем закрепляет плохую бесконечность, никогда не достигает
вечности.
В последнем анализе мы приходим к кругу
вечности, к
той крайней грани, к которой
во всякой области мышления приходит ум человеческий, если не играет своим предметом. Электричество производит тепло, тепло производит электричество. Атомы притягиваются, атомы отталкиваются.
В
тот приснопамятный год, когда
во многих местах России перед осенью
во второй раз зацвели в садах вишни и яблони и народ запророчествовал по этому явлению великий мор на люди, отошел в
вечность Марко Деев, муж встреченной нами на огороде молодицы Платониды Андревны.
В
тот приснопамятный год, когда
во многих местах России перед осенью
во второй раз зацвели в садах вишни и яблони и народ запророчествовал по этому явлению великий мор на люди, отошел в
вечность Марко Деев, муж встреченной нами утром на огороде молодицы Платониды Андреевны.