Неточные совпадения
— Нет, я не брошу камня, — отвечала она ему на что-то, — хотя я не понимаю, — продолжала она, пожав
плечами, и тотчас же с нежною улыбкой покровительства обратилась к Кити. Беглым женским взглядом окинув ее туалет, она сделала чуть-заметное, но понятное для Кити, одобрительное ее туалету и красоте движенье головой. — Вы и
в залу
входите танцуя, — прибавила она.
Анна, покрасневшая
в ту минуту, как
вошел сын, заметив, что Сереже неловко, быстро вскочила, подняла с
плеча сына руку Алексея Александровича и, поцеловав сына, повела его на террасу и тотчас же вернулась.
Мое! — сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг;
Осталася во тьме морозной
Младая дева с ним сам-друг;
Онегин тихо увлекает
Татьяну
в угол и слагает
Ее на шаткую скамью
И клонит голову свою
К ней на
плечо; вдруг Ольга
входит,
За нею Ленский; свет блеснул,
Онегин руку замахнул,
И дико он очами бродит,
И незваных гостей бранит;
Татьяна чуть жива лежит.
Минуты две спустя жиды вместе
вошли в его комнату. Мардохай приблизился к Тарасу, потрепал его по
плечу и сказал: «Когда мы да Бог захочем сделать, то уже будет так, как нужно».
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу и картинно передергивая с каждым шагом
плечами, куда шаг, туда и
плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили
в претензию
войти, что я папироску при них закурил!
Вдруг, с некоторым шумом, весьма молодцевато и как-то особенно повертывая с каждым шагом
плечами,
вошел офицер, бросил фуражку с кокардой на стол и сел
в кресла.
Входят Паратов (черный однобортный сюртук
в обтяжку, высокие лаковые сапоги, белая фуражка, через
плечо дорожная сумка), Робинзон (
в плаще, правая пола закинута на левое
плечо, мягкая высокая шляпа надета набок), Кнуров, Вожеватов. Иван выбегает из кофейной с веничком и бросается обметать Паратова.
Самгин вернулся домой и, когда подходил к воротам, услышал первый выстрел пушки, он прозвучал глухо и не внушительно, как будто хлопнуло полотнище ворот, закрытое порывом ветра. Самгин даже остановился, сомневаясь — пушка ли? Но вот снова мягко и незнакомо бухнуло. Он приподнял
плечи и
вошел в кухню. Настя, работая у плиты, вопросительно обернулась к нему, открыв рот.
— Ты — про это дело? — ‹сказал› Дронов,
входя, и вздохнул, садясь рядом с хозяином, потирая лоб. — Дельце это — заноза его, — сказал он, тыкая пальцем
в плечо Тагильского, а тот говорил...
Пела она, размахивая пенсне на черном шнурке, точно пращой, и пела так, чтоб слушатели поняли: аккомпаниатор мешает ей. Татьяна, за спиной Самгина, вставляла
в песню недобрые словечки, у нее, должно быть, был неистощимый запас таких словечек, и она разбрасывала их не жалея.
В буфет
вошли Лютов и Никодим Иванович, Лютов шагал, ступая на пальцы ног, сафьяновые сапоги его мягко скрипели, саблю он держал обеими руками, за эфес и за конец, поперек живота; писатель, прижимаясь
плечом к нему, ворчал...
Он
вошел не сразу. Варвара успела лечь
в постель, лежала она вверх лицом, щеки ее опали, нос заострился; за несколько минут до этой она была согнутая, жалкая и маленькая, а теперь неестественно вытянулась, плоская, и лицо у нее пугающе строго. Самгин сел на стул у кровати и, гладя ее руку от
плеча к локтю, зашептал слова, которые казались ему чужими...
Самгин был доволен, что Варвара помешала ему ответить. Она
вошла в столовую, приподняв
плечи так, как будто ее ударили по голове. От этого ее длинная шея стала нормальной, короче, но лицо покраснело, и глаза сверкали зеленым гневом.
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин смотрел
в плечо его и притопывал ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный, проходил
в спальню матери, и там долго был слышен его завывающий голосок.
В утро последнего своего отъезда он
вошел в комнату Клима, тоже выпивши, сопровождаемый негромким напутствием матери...
Клим услышал
в ее вопросе досаду, обиделся и, подойдя к столу, зажег лампу.
Вошел, жмурясь, растрепанный Макаров, искоса взглянул на Лютова и сказал, упираясь руками
в плечи Лютова, вдавливая его
в плетеное кресло...
В жизнь Самгина бесшумно
вошел Миша. Он оказался исполнительным лакеем, бумаги переписывал не быстро, но четко, без ошибок, был молчалив и смотрел
в лицо Самгина красивыми глазами девушки покорно, даже как будто с обожанием. Чистенький, гладко причесанный, он сидел за маленьким столом
в углу приемной, у окна во двор, и, приподняв правое
плечо, засевал бумагу аккуратными, круглыми буквами. Попросил разрешения читать книги и, получив его, тихо сказал...
Он размышлял еще о многом, стараясь подавить неприятное, кисловатое ощущение неудачи, неумелости, и чувствовал себя охмелевшим не столько от вина, как от женщины. Идя коридором своего отеля, он заглянул
в комнату дежурной горничной, комната была пуста, значит — девушка не спит еще. Он позвонил, и, когда горничная
вошла, он, положив руки на
плечи ее, спросил, улыбаясь...
Вошел человек лет сорока, принадлежащий к крупной породе, высокий, объемистый
в плечах и во всем туловище, с крупными чертами лица, с большой головой, с крепкой, коротенькой шеей, с большими навыкате глазами, толстогубый.
— Ce Тушар
вошел с письмом
в руке, подошел к нашему большому дубовому столу, за которым мы все шестеро что-то зубрили, крепко схватил меня за
плечо, поднял со стула и велел захватить мои тетрадки.
И дерзкий молодой человек осмелился даже обхватить меня одной рукой за
плечо, что было уже верхом фамильярности. Я отстранился, но, сконфузившись, предпочел скорее уйти, не сказав ни слова.
Войдя к себе, я сел на кровать
в раздумье и
в волнении. Интрига душила меня, но не мог же я так прямо огорошить и подкосить Анну Андреевну. Я вдруг почувствовал, что и она мне тоже дорога и что положение ее ужасно.
Мы еще были внизу, а колонна змеилась уже по лестнице, штыки сверкали на солнце, музыка уходила вперед и играла все глуше и глуше. Скомандовали: «Левое
плечо вперед!» — колонна сжалась, точно змей,
в кольцо, потом растянулась и взяла направо; музыка заиграла еще глуше, как будто
вошла под свод, и вдруг смолкла.
В комнату
вошел один из членов
в золотых очках, невысокий, с поднятыми
плечами и нахмуренным лицом.
Но уже доктор
входил — важная фигура
в медвежьей шубе, с длинными темными бакенбардами и с глянцевито выбритым подбородком. Ступив через порог, он вдруг остановился, как бы опешив: ему, верно, показалось, что он не туда зашел: «Что это? Где я?» — пробормотал он, не скидая с
плеч шубы и не снимая котиковой фуражки с котиковым же козырьком с своей головы. Толпа, бедность комнаты, развешанное
в углу на веревке белье сбили его с толку. Штабс-капитан согнулся перед ним
в три погибели.
Между тем Аркадий Павлыч расспрашивал старосту об урожае, посеве и других хозяйственных предметах. Староста отвечал удовлетворительно, но как-то вяло и неловко, словно замороженными пальцами кафтан застегивал. Он стоял у дверей и то и дело сторожился и оглядывался, давая дорогу проворному камердинеру. Из-за его могущественных
плеч удалось мне увидеть, как бурмистрова жена
в сенях втихомолку колотила какую-то другую бабу. Вдруг застучала телега и остановилась перед крыльцом:
вошел бурмистр.
Митя, малый лет двадцати восьми, высокий, стройный и кудрявый,
вошел в комнату и, увидев меня, остановился у порога. Одежда на нем была немецкая, но одни неестественной величины буфы на
плечах служили явным доказательством тому, что кроил ее не только русский — российский портной.
Как только мы
вошли в лес, сразу попали на тропинку. После недавних дождей
в лесу было довольно сыро. На грязи и на песке около реки всюду попадались многочисленные следы кабанов, оленей, изюбров, козуль, кабарожки, росомах, рысей и тигров. Мы несколько раз подымали с лежки зверей, но
в чаще их нельзя было стрелять. Один раз совсем близко от меня пробежал кабан. Это вышло так неожиданно, что, пока я снимал ружье с
плеча и взводил курок, от него и след простыл.
Семья старовера состояла из его жены и 2 маленьких ребятишек. Женщина была одета
в белую кофточку и пестрый сарафан, стянутый выше талии и поддерживаемый на
плечах узкими проймами, располагавшимися на спине крестообразно. На голове у нее был надет платок, завязанный как кокошник. Когда мы
вошли, она поклонилась
в пояс низко, по-старинному.
Таким зарядом надобно начать стрелять
в цель; если звук выстрела не густ, не полон, приклад не плотно прижимается к
плечу, дробь не глубоко
входит даже
в мягкое дерево и ложится пониже цели, то заряд мал: прибавляя понемногу пороху и дроби, вы, наконец, непременно найдете настоящий заряд.
Вошел тюремный пристав, тихонько, со стражей, и осторожно тронул его за
плечо; тот приподнялся, облокотился, — видит свет: «Что такое?» — «
В десятом часу смертная казнь».
Паншин сперва робел и слегка фальшивил, потом
вошел в азарт, и если пел не безукоризненно, то шевелил
плечами, покачивал всем туловищем и поднимал по временам руку, как настоящий певец.
Он тотчас же
вошел в черное пятно тени, падавшей от густого орехового куста, и долго стоял неподвижно, дивясь и пожимая
плечами.
Горничная посмотрела на позднего гостя еще раз и, приподняв
плечи,
вошла в кабинет.
Кандидат как
вошел, так и упал на кровать и громко вскрикнул от ужасной боли
в плече и колене.
Войдя в спальню, Розанов торопливо пожал руку хозяйки и, тронув слегка за
плечо Райнера, поманил его за собою
в гостиную.
Подходя к своей гостинице, он еще издали заметил какую-то весьма подозрительной наружности, стоящую около подъезда, тележку парой, а потом, когда он
вошел в свой номер, то увидал там стоящего жандарма с сумкой через
плечо. Сомненья его сейчас же все разрешились.
Маслобоев толкнул дверь, и мы очутились
в небольшой комнате,
в два окна, с геранями, плетеными стульями и с сквернейшими фортепианами; все как следовало. Но еще прежде, чем мы
вошли, еще когда мы разговаривали
в передней, Митрошка стушевался. Я после узнал, что он и не
входил, а пережидал за дверью. Ему было кому потом отворить. Растрепанная и нарумяненная женщина, выглядывавшая давеча утром из-за
плеча Бубновой, приходилась ему кума.
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она
входила с поля
в улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала
в пролетке молодого человека с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое
плечо у него было выше левого.
I положила мне руки на
плечи, медленно, глубоко
вошла в глаза...
Все это — под мерный, метрический стук колес подземной дороги. Я про себя скандирую колеса — и стихи (его вчерашняя книга). И чувствую: сзади, через
плечо, осторожно перегибается кто-то и заглядывает
в развернутую страницу. Не оборачиваясь, одним только уголком глаза я вижу: розовые, распростертые крылья-уши, двоякоизогнутое… он! Не хотелось мешать ему — и я сделал вид, что не заметил. Как он очутился тут — не знаю: когда я
входил в вагон — его как будто не было.
Но барынька, вероятно, предчувствовала, что найдет мало сочувствия
в Акиме, и потому, почти вслед за Иваном, сама
вошла в горницу. Это была маленькая и худощавая старушка, державшаяся очень прямо, с мелкими чертами лица, с узенькими и разбегающимися глазками, с остреньким носом, таковым же подбородком и тонкими бледными губами. Одета она была
в черный коленкоровый капот, довольно ветхий, но чистый; на
плечах у нее был черный драдедамовый платок, а на голове белый чепчик, подвязанный у подбородка.
— Эмиль! Что такое? Эмиль! — послышалось за дверью — и
в комнату проворными шагами
вошла опрятно одетая дама с серебристо-седыми волосами и смуглым лицом. Мужчина пожилых лет выступал за нею следом; голова служанки мелькнула у него за
плечами.
Бодрый, прямой, он,
входя в лавку, опускал
плечи, изгибал спину, охал тихонько, часто крестился двумя перстами и все время бормотал молитвы, псалмы.
Явилась прачка Наталья Козловская,
в новом сиреневом платье, с белым платком на
плечах, сердито растолкала людей,
вошла в сени, присела на корточки и сказала громко...
Отец протопоп вылез из кибитки важный, солидный;
вошел в дом, помолился, повидался с женой, поцеловал ее при этом три раза
в уста, потом поздоровался с отцом Захарией, с которым они поцеловали друг друга
в плечи, и, наконец, и с дьяконом Ахиллой, причем дьякон Ахилла поцеловал у отца протопопа руку, а отец протопоп приложил свои уста к его темени.
«Не пойдёт!» — думал он. И вдруг почувствовал, что её нет
в сенях. Тихо и осторожно, как слепой, он
вошёл в комнату Палаги, — женщина стояла у окна, глядя
в сад, закинув руки за голову. Он бесшумно вложил крючок
в пробой, обнял её за
плечи и заговорил...
Час спустя Елена, с шляпою
в одной руке, с мантильей
в другой, тихо
входила в гостиную дачи. Волосы ее слегка развились, на каждой щеке виднелось маленькое розовое пятнышко, улыбка не хотела сойти с ее губ, глаза смыкались и, полузакрытые, тоже улыбались. Она едва переступала от усталости, и ей была приятна эта усталость; да и все ей было приятно. Все казалось ей милым и ласковым. Увар Иванович сидел под окном; она подошла к нему, положила ему руку на
плечо, потянулась немного и как-то невольно засмеялась.
Хозяин
вошел в комнату вместе с женой и дочерью. Он выслушал, слегка качаясь, приказание Инсарова, взвалил чемодан к себе на
плечи и быстро побежал вниз по лестнице, стуча сапогами.
Елена слегка пожала
плечами и
вошла в спальню Анны Васильевны.
В одну из таких светлых минут доложили, что приехал «новый». Старик вдруг вспрянул и потребовал чистого белья. «Новый»
вошел, потрясая
плечами и гремя саблею. Он дружески подал больному руку, объявил, что сейчас лишь вернулся с усмирения, и заявил надежду, что здоровье почтеннейшего старца не только поправится, но, с Божиею помощью, получит дальнейшее развитие. Старик был, видимо, тронут и пожелал остаться с «новым» наедине.
— О нет, нет… Я буду
в лесу
в это время, никуда из хаты не выйду… Но я буду сидеть и все думать, что вот я иду по улице,
вхожу в ваш дом, отворяю двери,
вхожу в вашу комнату… Вы сидите где-нибудь… ну хоть у стола… я подкрадываюсь к вам сзади тихонько… вы меня не слышите… я хватаю вас за
плечо руками и начинаю давить… все крепче, крепче, крепче… а сама гляжу на вас… вот так — смотрите…
— Ларжан, — сказал он глубокомысленно, предупреждая барина о значении визита хорунжего. Вслед затем сам хорунжий
в новой черкеске, с офицерскими погонами на
плечах,
в чищеных сапогах, — редкость у казаков, — с улыбкой на лице, раскачиваясь,
вошел в комнату и поздравил с приездом.