Неточные совпадения
Он слышал, как все они
вошли в знакомую, канареечного цвета
дачу, которая как-то особенно, по-домашнему, приютилась между двух тополей. Ночь была темная, беззвездная и росистая. Туман увлажнял лицо.
Час спустя Елена, с шляпою
в одной руке, с мантильей
в другой, тихо
входила в гостиную
дачи. Волосы ее слегка развились, на каждой щеке виднелось маленькое розовое пятнышко, улыбка не хотела сойти с ее губ, глаза смыкались и, полузакрытые, тоже улыбались. Она едва переступала от усталости, и ей была приятна эта усталость; да и все ей было приятно. Все казалось ей милым и ласковым. Увар Иванович сидел под окном; она подошла к нему, положила ему руку на плечо, потянулась немного и как-то невольно засмеялась.
— Вы понимаете, что я
в это не
вхожу, — проговорил Николай Артемьевич, встал, надел шляпу и, посвистывая (он от кого-то слышал, что посвистывать можно только у себя на
даче и
в манеже), отправился гулять
в сад. Шубин поглядел на него из окошка своего флигеля и молча высунул ему язык.
Я сидел у стола и чертил план лесной
дачи, когда
в комнату
вошел Ярмола.
Влас (
входит,
в руках его старый портфель). Вы скучали без меня, мой патрон? Приятно знать это! (Суслову, дурачливо, как бы с угрозой.) Вас ищет какой-то человек, очевидно, только что приехавший. Он ходит по
дачам пешком и очень громко спрашивает у всех — где вы живете… (Идет к сестре.) Здравствуй, Варя.
Я пошел. Отец уже сидел за столом и чертил план
дачи с готическими окнами и с толстою башней, похожею на пожарную каланчу, — нечто необыкновенно упрямое и бездарное. Я,
войдя в кабинет, остановился так, что мне был виден этот чертеж. Я не знал, зачем я пришел к отцу, но помню, когда я увидел его тощее лицо, красную шею, его тень на стене, то мне захотелось броситься к нему на шею и, как учила Аксинья, поклониться ему
в ноги; но вид
дачи с готическими окнами и с толстою башней удержал меня.
Часов
в двенадцать дня Елена ходила по небольшому залу на своей
даче. Она была
в совершенно распущенной блузе; прекрасные волосы ее все были сбиты, глаза горели каким-то лихорадочным огнем, хорошенькие ноздри ее раздувались, губы были пересохшие. Перед ней сидела Елизавета Петровна с сконфуженным и оторопевшим лицом; дочь вчера из парка приехала как сумасшедшая, не спала целую ночь; потом все утро плакала, рыдала, так что Елизавета Петровна нашла нужным
войти к ней
в комнату.
Но я подошел к крыльцу Ивановской
дачи в то самое время, как туда подходили три или четыре человека. Они посмотрели на меня, казалось, как-то особенно, и мы
вошли вместе…
Когда все
вошли в залу, то Мильшинский был еще там и, при проходе мимо него Тюменева, почтительно ему поклонился, а тот ему на его поклон едва склонил голову: очень уж Мильшинский был ничтожен по своему служебному положению перед Тюменевым! На
дачу согласились идти пешком. Тюменев пошел под руку с Меровой, а граф Хвостиков с Бегушевым. Граф шел с наклоненной головой и очень печальный. Бегушеву казалось неделикатным начать его расспрашивать о причине ареста, но тот, впрочем, сам заговорил об этом.
— Сейчас доложу-с!.. Потрудитесь пожаловать
в гостиную! — отвечал курьер и указал на смежную комнату. Бегушев
вошел туда. Это была приемная комната, какие обыкновенно бывают на
дачах. Курьер скоро возвратился и просил Бегушева пожаловать к Ефиму Федоровичу наверх. Тот пошел за ним и застал приятеля сидящим около своего письменного стола
в халате, что весьма редко было с Тюменевым. К озлобленному выражению лица своего Тюменев на этот раз присоединил важничанье и обычное ему топорщенье.
На другой день я завтракал у Лугановичей; после завтрака они поехали к себе на
дачу, чтобы распорядиться там насчет зимы, и я с ними. С ними же вернулся
в город и
в полночь пил у них чай
в тихой, семейной обстановке, когда горел камин, и молодая мать все уходила взглянуть, спит ли ее девочка. И после этого
в каждый свой приезд я непременно бывал у Лугановичей. Ко мне привыкли, и я привык. Обыкновенно
входил я без доклада, как свой человек.
И он сделал так, как решил. Плача, замирая от страха и стыда, полный надежд и неопределенного восторга, он
вошел в свою
дачу, направился к жене и стал перед ней на колени…
— Как же иначе-то?.. Ведь нельзя же так оставить все. Серафима теперь у тетеньки… Как бы она меня там ни встретила, я туда поеду… Зачем же я ее буду вводить
в новые грехи? Вы
войдите ей
в душу.
В ней страсть-то клокочет, быть может, еще сильнее. Что она, первым делом, скажет матери своей: Калерия довела меня до преступления и теперь живет себе поживает на
даче, добилась своего, выжила меня.
В ее глазах я — змея подколодная.
Ордынцев отпер ключом дверь
дачи, они
вошли в комнаты.
В широкие окна было видно, как из-за мыса поднимался месяц и чистым, робко-дробящимся светом ласкал теплую поверхность моря. Вера Дмитриевна вышла на балкон, за нею Ордынцев. Здесь, на высоте, море казалось шире и просторнее, чем внизу.
В темных садах соловьи щелкали мягко и задумчиво. Хотелось тихого, задушевного разговора.
Однако вскоре успокоился и
вошел в горницу, так как заметил, что около
дачи ейной стоял городовой.
Здесь
в загородной тиши государыня отдыхала от трудов и развлекалась фермерным хозяйством, имела всегда при себе от кладовых ключи, почему
в «Собственную
дачу» не дозволялось никому из мужчин
входить без доклада. Елизавета Петровна часто
в разговорах вспоминала бывшего владельца ее любимой
дачи — сподвижника ее отца и рассказывала разные эпизоды из его жизни.
— И даже объяснялся мне
в любви… Помните
в тот день, когда он провожал меня к вам на
дачу и даже
вошел к вам, но держал себя как-то странно?
Границей города
в то время считалась река Фонтанка, левый берег которой представлял предместья, от взморья до Измайловского полка — «Лифляндское», от последнего до Невской перспективы — «Московское» и от Московского до Невы — «Александро-Невское». Васильевский остров по 13 линию
входил в состав города, а остальная часть, вместе с Петербургскою стороною, по речку Карповку, составляла тоже предместье. Весь берег Фонтанки был занят садами и загородными
дачами вельмож.