Неточные совпадения
Купаться было негде, — весь
берег реки был истоптан скотиной и открыт с дороги; даже гулять нельзя было ходить, потому что скотина
входила в сад через сломанный забор, и был один страшный бык, который ревел и потому, должно быть, бодался.
Входя в село, расположенное дугою по изгибу высокого и крутого
берега реки, он додумался...
Но гора осыпалась понемногу, море отступало от
берега или приливало к нему, и Обломов мало-помалу
входил в прежнюю нормальную свою жизнь.
Но холодно; я прятал руки
в рукава или за пазуху, по карманам, носы у нас посинели. Мы осмотрели, подойдя вплоть к
берегу, прекрасную бухту, которая лежит налево, как только
входишь с моря на первый рейд. Я прежде не видал ее, когда мы
входили: тогда я занят был рассматриванием ближних
берегов, батарей и холмов.
18 мая мы
вошли в Татарский пролив. Нас сутки хорошо нес попутный ветер, потом задержали штили, потом подули противные N и NO ветра, нанося с матсмайского
берега холод, дождь и туман. Какой скачок от тропиков! Не знаем, куда спрятаться от холода. Придет ночь — мученье раздеваться и ложиться, а вставать еще хуже.
Вечер так и прошел; мы были вместо десяти уже
в шестнадцати милях от
берега. «Ну, завтра чем свет
войдем», — говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж не отняли?» — «Ушел
в ростры, не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь становиться?» — «Куда те становиться: ишь какая погода! со шканцев на бак не видать».
Утро чудесное, море синее, как
в тропиках, прозрачное; тепло, хотя не так, как
в тропиках, но, однако ж, так, что
в байковом пальто сносно ходить по палубе. Мы шли все
в виду
берега.
В полдень оставалось миль десять до места; все вышли, и я тоже, наверх смотреть, как будем
входить в какую-то бухту, наше временное пристанище. Главное только усмотреть вход, а
в бухте ошибиться нельзя: промеры показаны.
Завидели
берега Явы, хотели
войти в Зондский пролив между Явой и островком Принца,
в две мили шириною, покрытым лесом красного дерева.
9-го мы думали было
войти в Falsebay, но ночью проскользнули мимо и очутились миль за пятнадцать по ту сторону мыса. Исполинские скалы, почти совсем черные от ветра, как зубцы громадной крепости, ограждают южный
берег Африки. Здесь вечная борьба титанов — моря, ветров и гор, вечный прибой, почти вечные бури. Особенно хороша скала Hangklip. Вершина ее нагибается круто к средине, а основания выдается
в море. Вершины гор состоят из песчаника, а основания из гранита.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист:
войдешь, бывало, утром к вам
в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись
в вашу творческую мечту, не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается
в одном свете: деревья с водой, земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже
в определительные образы:
берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
А
в других местах было или совсем пусто по
берегам, или жители, завидев, особенно ночью, извергаемый пароходом дым и мириады искр,
в страхе бежали дальше и прятались, так что приходилось голодным плавателям самим
входить в их жилища и хозяйничать, брать провизию и оставлять бусы, зеркальца и тому подобные предметы взамен.
Я
вошел в свою каюту,
в которой не был ни разу с тех пор, как переехал на
берег.
Вообще весь рейд усеян мелями и рифами. Беда
входить на него без хороших карт! а тут одна только карта и есть порядочная — Бичи. Через час катер наш, чуть-чуть задевая килем за каменья обмелевшей при отливе пристани, уперся
в глинистый
берег. Мы выскочили из шлюпки и очутились —
в саду не
в саду и не
в лесу, а
в каком-то парке, под непроницаемым сводом отчасти знакомых и отчасти незнакомых деревьев и кустов. Из наших северных знакомцев было тут немного сосен, а то все новое, у нас невиданное.
В нее надо
войти умеючи, а то как раз стукнешься о каменья, которые почему-то называются римскими, или о Ноев ковчег, большой, плоский, высовывающийся из воды камень у входа
в залив,
в нескольких саженях от
берега, который тоже весь усеян более или менее крупными каменьями.
В самом деле, мы
входили в широкие ворота гладкого бассейна, обставленного крутыми, точно обрубленными
берегами, поросшими непроницаемым для взгляда мелким лесом — сосен, берез, пихты, лиственницы.
Когда мы
вошли в залив Ольги, было уже темно. Решив провести ночь на суше, мы съехали на
берег и развели костер.
Решено было идти всем сразу на тот случай, если кто ослабеет, то другие его поддержат. Впереди пошел Чан Лин, за ним Чжан Бао, меня поставили
в середину, а Дерсу замыкал шествие. Когда мы
входили в воду, они уже были на противоположном
берегу и отряхивались.
Через несколько минут мы подошли к реке и на другом ее
берегу увидели Кокшаровку. Старообрядцы подали нам лодки и перевезли на них седла и вьюки. Понукать лошадей не приходилось. Умные животные отлично понимали, что на той стороне их ждет обильный корм. Они сами
вошли в воду и переплыли на другую сторону реки.
Года через четыре после струнниковского погрома мне случилось прожить несколько дней
в Швейцарии на
берегу Женевского озера. По временам мы целой компанией делали экскурсии по окрестностям и однажды посетили небольшой городок Эвиан, стоящий на французском
берегу.
Войдя в сад гостиницы, мы, по обыкновению, были встречены целой толпой гарсонов, и беспредельно было мое удивление, когда, всмотревшись пристально
в гарсона, шедшего впереди всех, я узнал
в нем… Струнникова.
Мы обогнули Крильон и
вошли в залив Аниву 12 сентября перед полуднем; виден весь
берег от одного мыса до другого, хотя залив имеет
в диаметре около 80–90 верст.
Основан он был сравнительно давно,
в 1853 г., на
берегу бухты Лососей; когда же
в 1854 г. прошли слухи о войне, то он был снят и возобновлен лишь через 12 лет на
берегу залива Буссе, или Двенадцатифутовой гавани, — так называется неглубокое озеро, соединенное с морем протоком, куда могут
входить только мелкосидящие суда.
Неясно виден Татарский
берег и даже вход
в бухту де-Кастри; смотритель маяка говорит, что ему бывает видно, как
входят и выходят из де-Кастри суда.
Но, почти помимо их сознания, их чувственность — не воображение, а простая, здоровая, инстинктивная чувственность молодых игривых самцов — зажигалась от Нечаянных встреч их рук с женскими руками и от товарищеских услужливых объятий, когда приходилось помогать барышням
входить в лодку или выскакивать на
берег, от нежного запаха девичьих одежд, разогретых солнцем, от женских кокетливо-испуганных криков на реке, от зрелища женских фигур, небрежно полулежащих с наивной нескромностью
в зеленой траве, вокруг самовара, от всех этих невинных вольностей, которые так обычны и неизбежны на пикниках, загородных прогулках и речных катаниях, когда
в человеке,
в бесконечной глубине его души, тайно пробуждается от беспечного соприкосновения с землей, травами, водой и солнцем древний, прекрасный, свободный, но обезображенный и напуганный людьми зверь.
— Возьми его, Никита Романыч; им благословила меня мать, когда еще мы были бедными людьми, не
вошли еще
в честь у Ивана Васильича.
Береги его, он мне всего дороже.
Войдя в порт, я, кажется мне, различаю на горизонте, за мысом,
берега стран, куда направлены бугшприты кораблей, ждущих своего часа; гул, крики, песня, демонический вопль сирены — все полно страсти и обещания. А над гаванью —
в стране стран,
в пустынях и лесах сердца,
в небесах мыслей — сверкает Несбывшееся — таинственный и чудный олень вечной охоты.
Слово «вольноопределяющийся» еще не
вошло в обиход, и нас все звали по-старому юнкерами, а молодые офицеры даже подавали нам руку. С солдатами мы жили дружно, они нас
берегли и любили, что проявлялось
в первые дни службы, когда юнкеров назначали начальниками унтер-офицерского караула
в какую-нибудь тюрьму или
в какое-нибудь учреждение. Здесь солдаты учили нас, ничего не знавших, как поступать, и никогда не подводили.
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь
берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел
в небо и
в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, —
вошел в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя
в небо, — поплыл
в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Вдали облачно встают из моря
берега Лигурии — лиловые горы; еще два-три часа, и пароход
войдет в тесную гавань мраморной Генуи.
Одни из них шли, а другие ползли по льду, и, перебравшись на наш
берег, человек шестнадцать
вошли в ворота корпуса, и тут который где привалились, — кто под стенкой, кто на сходах к служительским помещениям.
Рыбы вваливалось невероятное множество и так скоро, что люди, закинув снасти, не уходили прочь, а стояли на
берегу и от времени до времени, через полчаса или много через час,
входили по пояс
в воду, вытаскивали до половины набитые хвостуши разной рыбой, вытряхивали ее на
берег и вновь закидывали свои простые снасти.
Однажды, когда мать повторяла со мною какой-то урок,
вошел буфетчик Павел Тимофеевич и доложил
в неизменной форме о просьбе соседа дозволить половить рыбы под нашим
берегом Зуши: «Дмитрий Александрович приказали кланяться и о здоровье узнать, приказали просить дозволения рыбки половиться и приказали долго жить».
— Прощайте, прощайте, — повторил торопливо Эльчанинов и забыл даже напомнить им
беречь Анну Павловну и слушаться ее. Надев теплый дорожный сюртук, он
вошел в спальню больной. Анна Павловна сидела на кровати. Савелий стоял у окна
в задумчивости.
Владимир Сергеич побежал на крик. Он нашел Ипатова на
берегу пруда; фонарь, повешенный на суку, ярко освещал седую голову старика. Он ломал руки и шатался как пьяный; возле него женщина, лежа на траве, билась и рыдала; кругом суетились люди. Иван Ильич уже
вошел по колена
в воду и щупал дно шестом; кучер раздевался, дрожа всем телом; два человека тащили вдоль
берега лодку; слышался резкий топот копыт по улице деревни… Ветер несся с визгом, как бы силясь задуть фонари, а пруд плескал и шумел, чернея грозно.
— Сказано
в заповеди тринадцатой: не
входи без доклада к ближнему твоему, — прошамкал люстриновый и пролетел по воздуху, взмахивая полами крылатки… — Я и не
вхожу, не вхожу-с, — а бумажку все-таки подброшу, вот так, хлоп!.. подпишешь любую — и на скамье подсудимых. — Он выкинул из широкого черного рукава пачку белых листов, и они разлетелись и усеяли столы, как чайки скалы на
берегу.
К больным можно было безопасно
входить только тем, у кого есть оленьи слезы или безоар — камень; но ни слез оленьих, ни камня безоара у Ивана Ивановича не было, а
в аптеках на Волховской улице камень хотя, может быть, и водился, но аптекаря были — один из поляков, а другой немец, к русским людям надлежащей жалости не имели и безоар-камень для себя
берегли.
Слова мои текли бы рекою, если бы я только хотел
войти в подробности; но не хочу, не хочу! Мне еще многое надобно описывать;
берегу бумагу, внимание читателя, и… конец главе!
Лодка, не умеряя скорости,
вошла в него, и вдруг
берега реки разбежались и пропали.
Вошел я за перегородку. Лежит Николай Яковлевич на спине, живот огромный, как гора, рот раскрыт, и по бороде слюни потекли, одна нога на кровати, другая вниз свесилась. Ох, как же он дышал! Видали рыбу, когда ее на
берег вытащат? Точь-в-точь. Видно, попадала ему
в легкие всего одна чайная ложечка воздуху, так он ее ртом, и носом, и горлом… Стонет, кряхтит, нудится, и лицо все искривилось, а проснуться не может…
Обогнув высокий мыс, пароход
вошел в залив. Арестанты толпились у люков и с тревожным любопытством смотрели на горные высокие
берега острова, все выраставшие среди сумрака приближавшегося вечера.
Не успели оглянуться после Радуницы, как реки
в берега вошли и наступило пролетье… Еще день-два миновало, и прикатил теплый Микула с кормом [9 мая, когда поля совсем покрываются травой — кормом для скота.]. Где хлеба довольно
в закромах уцелело, там к Микулину дню брагу варят, меда ставят, братчину-микульщину справляют, но таких мест немного. Вешнему Микуле за чарой вина больше празднуют.
Небо ушло ввысь, и между ним и водою было так много воздуха, простора и мягкого тепла, и так далеко был город и затопленные
берега, точно весь мир раздвинулся вширь и ввысь, и не хотелось
входить в низенькие комнаты, где давят потолки.
Смотрю на кучу скирд, на сломанный забор,
На пруд и мельницу, на дикий косогор,
На
берег ручейка болотисто-отлогий,
И
в ближний лес
вхожу.
Как только меньшой брат
вошел в лес, он напал на реку, переплыл ее и тут же на
берегу увидал медведицу. Она спала. Он ухватил медвежат и побежал без оглядки на гору. Только что добежал до верху — выходит ему навстречу народ, подвезли ему карету, повезли
в город и сделали царем.
В третьем часу следующего дня «Коршун»
входил на неприветный Дуйский рейд, мрачный и пустынный, окаймленный обрывистыми лесистыми
берегами, с несколькими видневшимися на склоне казарменными постройками,
в которых жили единственные и невольные обитатели этого печального места — ссыльнокаторжные, присланные на Сахалин для ломки каменного угля, и полурота линейных солдат для надзора за ними.
Тронутый, взволнованный и благодарный Володя часто
входил в уютную маленькую спальную, где заливалась канарейка, и целовал то руку матери, то ее щеку, то плечо, улыбался и благодарил, обещал часто писать и уходил поговорить с сестрой и с братом, чтобы они
берегли маму.
— Между этим мысом и
берегом самый узкий проход… Защита его — защита Сайгона, который
в 50 милях от устья… А
в другие рукава Доная нельзя
войти: устья их мелки… Англичане не сунутся никогда сюда! — прибавил капитан, видимо не расположенный к англичанам.
Через два дня корвет
входил на Копенгагенский рейд, и вскоре после того, как отдан был якорь, Володя
в большой компании съехал на
берег, одетый
в штатское платье.
Спустя часа полтора после нашего прибытия, когда мы сидели на канах и пили чай,
в помещение
вошла женщина и сообщила, что вода
в реке прибывает так быстро, что может унести все лодки. Гольды немедленно вытащили их подальше на
берег. Однако этого оказалось недостаточно. Поздно вечером и ночью еще дважды оттаскивали лодки. Вода заполнила все протоки, все старицы реки и грозила самому жилищу.
Река Анюй
в устье разбивается на шесть рукавов, образуя дельту, причем чистая его вода с такой силой
входит в протоку Дырен, что прижимает мутную амурскую воду к противоположному
берегу.
Чистая прозрачная хорская вода с такой стремительностью
входит в реку Уссури, что мутную воду последней прижимает к противоположному
берегу.