Неточные совпадения
Самгины пошли
к Омону, чтоб посмотреть дебют Алины Телепневой; она недавно
возвратилась из-за границы, где, выступая в Париже и Вене, увеличила свою славу дорогой и безумствующей
женщины анекдотами, которые вызывали возмущение знатоков и любителей морали.
Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и
женщины смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а
женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря,
возвратился, подошел
к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни…
— Оставьте все, Дмитрий Федорович! — самым решительным тоном перебила госпожа Хохлакова. — Оставьте, и особенно
женщин. Ваша цель — прииски, а
женщин туда незачем везти. Потом, когда вы
возвратитесь в богатстве и славе, вы найдете себе подругу сердца в самом высшем обществе. Это будет девушка современная, с познаниями и без предрассудков.
К тому времени, как раз созреет теперь начавшийся женский вопрос, и явится новая
женщина…
Это хорошо, потому что, помимо всяких колонизационных соображений, близость детей оказывает ссыльным нравственную поддержку и живее, чем что-либо другое, напоминает им родную русскую деревню;
к тому же заботы о детях спасают ссыльных
женщин от праздности; это и худо, потому что непроизводительные возрасты, требуя от населения затрат и сами не давая ничего, осложняют экономические затруднения; они усиливают нужду, и в этом отношении колония поставлена даже в более неблагодарные условия, чем русская деревня: сахалинские дети, ставши подростками или взрослыми, уезжают на материк и, таким образом, затраты, понесенные колонией, не
возвращаются.
9-еапреля.
Возвратился из-под начала на свое пепелище. Тронут был очень слезами жены своей, без меня здесь исстрадавшейся, а еще более растрогался слезами жены дьячка Лукьяна. О себе молчав, эта
женщина благодарила меня, что я пострадал за ее мужа. А самого Лукьяна сослали в пустынь, но всего только, впрочем, на один год. Срок столь непродолжительный, что семья его не истощает и не евши. Ближе
к Богу будет по консисторскому соображению.
Он пошёл на службу успокоенный и с того дня начал оставаться на вечерние занятия, а домой
возвращался медленно, чтобы приходить позднее. Ему было трудно наедине с
женщиной, он боялся говорить с нею, ожидая, что Раиса вспомнит ту ночь, когда она уничтожила хилое, но дорогое Евсею его чувство
к ней.
— Ну, я как-нибудь это поправлю! — проговорила княгиня и,
возвратившись домой, пересказала мужу, что она купила отличный рояль у одной дамы. — И вообрази, у этой бедной
женщины не осталось теперь никакого инструмента, тогда как она сама очень хорошая музыкантша! — присовокупила она
к этому.
«Вы сами, князь, — писала Петицкая, — знаете по собственному опыту, как можно ошибаться в людях; известная особа, по здешним слухам, тоже оставила вас, и теперь единственное, пламенное желание княгини —
возвратиться к вам и ухаживать за вами. А что она ни в чем против вас не виновна — в этом бог свидетель. Я так же, как и вы, в этом отношении заблуждалась; но, живя с княгиней около полутора лет, убедилась, что это святая
женщина: время лучше докажет вам то, что я пишу в этих строках…»
— И князь поручил мне сказать вам, — говорил Миклаков с какой-то даже жестокостью, — что как он ни дорожит вашим спокойствием, счастием, но
возвратиться к прежнему чувству
к вам он не может, потому что питает пылкую и нежную страсть
к другой
женщине!
Вино и брага приметно распоряжали их словами и мыслями; они приметно позволяли себе больше вольностей, чем обыкновенно, и
женщины были приметно снисходительней; но оставим буйную молодежь и послушаем об чем говорили воинственные пришельцы с седобородыми старшинами? — отгадать не трудно!.. они требовали выдачи господ; а крестьяне утверждали и клялись, что господа скрылись, бежали; увы!
к несчастию казаки были об них слишком хорошего мнения! они не хотели даже слышать этого, и урядник уже поднимал свою толстую плеть над головою старосты, и его товарищи уж произносили слово пытка; между тем некоторые из них отправились на барский двор и вскоре
возвратились, таща приказчика на аркане.
В эти две-три минуты Яков испытал, как сквозь него прошли горячие токи обиды, злости, прошли и оставили в нём подавляющее, почти горестное сознание, что маленькая
женщина эта необходима ему так же, как любая часть его тела, и что он не может позволить оторвать её от него. От этого сознания
к нему вновь
возвратился гнев, он похолодел, встал, сунув руку в карман.
Но вот уже полмесяца, как я ни разу не
возвращался мыслью
к обманувшей меня
женщине. Мотив из партии ее Амнерис покинул меня. Я очень горжусь этим. Я — мужчина.
Он успел посмотреть себя ребенком, свою деревню, свою мать, краснощекую, пухлую
женщину, с добрыми серыми глазами, отца — рыжебородого гиганта с суровым лицом; видел себя женихом и видел жену, черноглазую Анфису, с длинной косой, полную, мягкую, веселую, снова себя, красавцем, гвардейским солдатом; снова отца, уже седого и согнутого работой, и мать, морщинистую, осевшую
к земле; посмотрел и картину встречи его деревней, когда он
возвратился со службы; видел, как гордился перед всей деревней отец своим Григорием, усатым, здоровым солдатом, ловким красавцем…
Возвратившись домой, я целое утро провел в раздумье, ездил потом
к Курдюмову, чтобы растолковать, какое зло принес он любимой им
женщине, и прямо просить его уехать из Москвы, заезжал
к Надине растолковать ее ошибку, но обоих не застал дома, или меня не приняли, а между тем судьба готовила новый удар бедной Лиде.
Городская же, буржуазная, интеллигентная
женщина давно уже отстала и
возвращается к своему первобытному состоянию, наполовину она уже человек-зверь, и благодаря ей очень многое, что было завоевано человеческим гением, уже потеряно;
женщина мало-помалу исчезает, на ее место садится первобытная самка.
Он писал моряку во всяком письме, чтобы все было готово для его приезда, что он на днях едет, и нарочно оттягивал свой отъезд.
Возвратившись, наконец, в свой дом на Яузе, он прервал все сношения с Марией Валериановной, строго запретил людям принимать ее или ходить
к ней в дом. «Я должен был принять такие меры, — говорил он, — для сына; я все бы ей простил, но она
женщина до того эгрированная, что может пошатнуть те фундаменты морали, которые я с таким трудом вывожу в сердце Анатоля».
Окончилось вечернее моление. Феодор пошел
к игумну, не обратив на нее ни малейшего внимания, сказал ему о причине приезда и просил дозволения переночевать. Игумен был рад и повел Феодора
к себе… Первое лицо, встретившее их, была
женщина, стоявшая близ Феодора, дочь игумна, который удалился от света, лишившись жены, и с которым был еще связан своею дочерью; она приехала гостить
к отцу и собиралась вскоре
возвратиться в небольшой городок близ Александрии, где жила у сестры своей матери.
Когда Менотти удалось с трудом растащить обеих
женщин, Нора стремительно бросилась перед ним на колени и, осыпая поцелуями его сапоги, умоляла
возвратиться к ней, Менотти с трудом оттолкнул ее от себя и, крепко сдавив ее за шею сильными пальцами, сказал...
Александра Михайловна
возвращалась домой. В голове шумело, и в этом шуме подплывали
к сознанию уже знакомые ей уродливые, самое ее пугавшие мысли. Может быть, потому, что молодой человек, с которым ушла девушка, был красив, и в Александре Михайловне проснулась
женщина, но на душе было грустно и одиноко. И она думала: проходит ее молодость, гибнет напрасно красота. Кому польза, что она идет честным путем?…
Когда я,
возвращаясь со всенощной, подошел
к корпусу, в котором мне было отведено помещение, на пороге стоял монах-гостинник, а возле него толпилось на ступенях несколько мужчин и
женщин в городском платье.
Слуга вошел в церковь, где причет готовился
к священнослужению, отозвал
к себе дьячка, вручил ему бумажку и два гроша, на третий взял восковую свечу, поставил ее пред образом спасителя и, положив пред ним три земных поклона,
возвратился к молодой
женщине. Дьячок передал бумажку священнику, а тот, развернув ее при свете лампады, прочел вслух...
Возвратимся к хорошеньким
женщинам: виноват, это моя слабая сторона, моя ахиллесовская пятка.
— Это, Нина, мое credo! [кредо (лат.).] Больше нам нечего
возвращаться к нему… Рано или поздно ты поймешь своего мужа… голова у тебя до сих пор колобродит — вот беда! Ты все еще не решаешься бросить твою бесплодную игру в какую-то оппозицию… И ты только высушишь себя…
Женщина должна жить сердцем… Как будто у тебя нет самых святых интересов?.. Наши дети?.. Добро без фраз и тенденциозности?.. Чем твой муж будет влиятельнее, тем больше средств делать такое добро.
В ответ на это от Вишневского следовали комплименты жене, с повторением полного доверия
к ее вкусу, и затем Степан Иванович вскоре
возвращался под семейный кров. Его ждали, разумеется, тимпаны и лики, ласки и восклицания, и телец упитанный, и все, все, что было нужно, чтобы сделать его счастливым, как он желал и как это могла устроить его нежная-пренежная жена, которая имела несчастие из живой и очень милой
женщины стать „навек не человек“.
Мужская культура слишком рационалистична, слишком далеко ушла от непосредственных тайн космической жизни и
возвращается к ним она через
женщину.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полу-бреду перед ним явилась та, которую он желал и когда он, прижав
к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь
к одной
женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его
к жизни. И радостные, и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог
возвратиться к тому чувству: его теперь мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить это.
Прашу и замужнюю дочь Зинаиды Павловны это известие очень рассердило. Дочь говорила: «Пусть
к нам и не
возвращается», но Апрель Иваныч заступался за «слабую
женщину», и это познакомило Прашу с подозрительностью и ревностью, под влиянием которых она находила большое утешение в том, что такая «слабая
женщина» от них отъехала.