Неточные совпадения
— Надо! Он велит смириться, —
говорила старуха, указывая на небо, — просить у
внучки прощения. Прости меня, Вера, прежде ты. Тогда и я могу простить тебя… Напрасно я хотела обойти тайну, умереть с ней… Я погубила тебя своим грехом…
— Вы верите же тому, что вам сказали в пансионе или институте… или… Да скажите, вы кто? Это сад Бережковой — вы не
внучка ли ее? Мне
говорили, что у ней есть две
внучки, красавицы…
— Вот Матрешка: помнишь ли ты ее? —
говорила бабушка. — А ты подойди, дура, что стоишь? Поцелуй ручку у барина: ведь это
внучек.
— В бабушку, вся в бабушку, —
говорил иногда старик, рассматривая
внучку. — Ишь какая карахтерная.
— Вот и день сошел! да еще как сошел-то — и не заметили! Тихо, мирно! —
говаривала бабушка, отпуская
внучку спать. — Молись, Сашенька, проси милости, чтобы и завтрашний день был такой же!
Говорили, что Бася очень богата, происходит из знатного еврейского рода и готовит
внучке судьбу, не совсем обычную для еврейских девочек.
— Нет, этого, должно, не надеется: денег у меня опять просила. «Ты,
говорит, Лука Никонович, мужикам даешь, а мне дать не хочешь». — «Мужики,
говорю, ваше превосходительство, деньгу в дело обращают, а вам на что она?» — «Видишь,
говорит, я
внучку снаряжаю». — «Ну,
говорю, это, сударыня, кабы за ровню, точно что помочь надо; а такой,
говорю, почтенный жених этакую невесту и без всего должен взять да на ручках носить и пыль обдувать».
— Нет, позвольте, —
говорили наперебой молодая супруга одного начальника отделения и
внучка камергерши Меревой, забивая насмерть Зарницына и еще нескольких молодящихся чиновников. — Что же вы, однако, предоставили женщине?
«Все пустое, —
говорила она, — матушка твоя совсем не слаба, и ей с дочками не скучно, да и
внучек ей оставлен на утешение.
— Гм! каков дед, такова и
внучка. После все это мне расскажешь. Может быть, можно будет и помочь чем-нибудь, так чем-нибудь, коль уж она такая несчастная… Ну, а теперь нельзя ли, брат, ей сказать, чтоб она ушла, потому что
поговорить с тобой надо серьезно.
— А, так у него была и
внучка! Ну, братец, чудак же она! Как глядит, как глядит! Просто
говорю: еще бы ты минут пять не пришел, я бы здесь не высидел. Насилу отперла и до сих пор ни слова; просто жутко с ней, на человеческое существо не похожа. Да как она здесь очутилась? А, понимаю, верно, к деду пришла, не зная, что он умер.
По ее словам, он почти никогда ничего не делал и по месяцам не раскрывал книги и не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и
говорил сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее
внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду.
Я думаю, если б бомба упала среди комнаты, то это не так бы изумило и испугало всех, как это открытое восстание — и кого же? — девочки, которой даже и
говорить не позволялось громко в бабушкином присутствии. Генеральша, немая от изумления и от бешенства, привстала, выпрямилась и смотрела на дерзкую
внучку свою, не веря глазам. Дядя обмер от ужаса.
— Всей-то моей пенсии, —
говорит «старушка», — никак двенадцать рублей сорок три копеечки в месяц будет. На себя, значит, семь рублей получаю, да на
внучек — сын у меня на службе помер — так вот на них пять рублей сорок три копеечки пожаловали!
Хозяйка
говорила вполголоса и то и дело от волнения роняла наперсток, а Катя, ее
внучка, лазала за ним под стол и каждый раз долго сидела под столом, вероятно, рассматривая Егорушкины ноги.
Замечу мимоходом, что, кроме моего отца, в роду нашем уже никто не имел большого сходства с княгинею Варварою Никаноровной; все, и в этом числе сама она, находили большое сходство с собою во мне, но я никогда не могла освободиться от подозрения, что тут очень много пристрастия и натяжки: я напоминала ее только моим ростом да общим выражением, по которому меня с детства удостоили привилегии быть «бабушкиною
внучкой», но моим чертам недоставало всего того, что я так любила в ее лице, и, по справедливости
говоря, я не была так красива.
Феона. Что ж не похвалить! И всякий похвалит. Да блажной ведь он старичишка-то;
говорит такое, что ему не следует. Ведь ему давно за шестьдесят, она ему во
внучки годится. А он на-ко-поди, ровно молоденький.
Форма к тебе идет! Вырос, раздвинулся. Ну что же, надо
поговорить! А меня вот
внучка таскает: «пойдем, дед, да пойдем», — любит со мной гулять.
— Ну, я и
говорю, у Бертинькиного подъезда: «Очень,
говорю, батюшка, вам благодарна, только постойте здесь минуточку, я сейчас зайду
внучков перекрещу, тогда и проводите, пожалуйста», — он и драла: стыдно стало, что за старухой увязался.
Я опять лгать не хочу. «Да, приятной,
говорю, наружности, бабушка!» А бабушка
говорит: «Ах! наказанье, наказанье! Я это,
внучка, тебе для того
говорю, чтоб ты на него не засматривалась. Экой век какой! поди, такой мелкий жилец, а ведь тоже приятной наружности: не то в старину!»
— А я забыл про внучка-то… — сказал Цыбукин. — Надо поздороваться. Так ты
говоришь: мальчик ничего? Ну, что ж, пускай растет. Дай бог!
Он перестал владеть собой и даже не замечает, что он сам составляет спектакль на бале. Он ударяется и в патриотический пафос, договаривается до того, что находит фрак противным «рассудку и стихиям», сердится, что madame и mademoiselle не переведены на русский язык, — словом, «il divague!» [«Он мелет чепуху!» (франц.).] — заключили, вероятно, о нем все шесть княжен и графиня-внучка. Он чувствует это и сам,
говоря, что «в многолюдстве он растерян, сам не свой!»
За то, что я
говорила, что сочувствую любви старого Григорья к своей
внучке, или за то, что до слез трогалась прочитанным стихотвореньем или романом, или за то, что предпочитала Моцарта Шульгофу.
Дульчин. А ты слышал,
говорят, Прибытков за
внучкой 500 тысяч дает?
Глафира Фирсовна. Уж по всей Москве гремит ваша
внучка. Кто
говорит, дедушка даст за ней двести тысяч, кто триста, а кто миллион. Миллион уж лучше, круглее.
Как-то незаметно маленькая Басина
внучка подросла, и уже в последний год нашего пребывания в гимназии она перестала ходить с Басей по домам.
Говорили, что она «уже учится». Кто ее учил и чему — мы не знали; по-видимому, воспитание было чисто еврейское, но, посещая с Басей христианские дома, она научилась
говорить по-польски и по-русски довольно чисто, только как-то особенно, точно урчащая кошечка, грассируя звук — р.
В еврейской среде Бася пользовалась большим почетом.
Говорили, что она происходит из очень хорошего рода, что она очень богата, хотя и носит сама свой узел по городу, и что
внучку ее ждет завидная судьба.
— Вы ее узнаете, конечно, — продолжал Фроим, — это ведь Басина
внучка, зовут ее Фрумочкой, но это недоразумение: в сущности она Ревекка… А я кто? Ну,
говори же, Фрумочка! Что ты точно онемела?
Он показал на мою сестру,
говорит: «Это чья же?» А Анна Трофимовна
говорит: «
Внучка моя, дочернина. Дочь с господами уехала, мне оставила».
Анна Трофимовна
говорит: «Всего давай. Да смотри не сказывай, что барские дети.
Говори, все уехали. А про нее
говори, что моя
внучка».
— Смотри, если спрашивать будут,
говори, что ты моя
внучка.
А эта самая Стеха, — несомненно имевшая все те добрые качества, которые ей приписывали, — рассказывала мне о голодном годе при своей пожилой уже дочери и при взрослой девушке и
внучке, «ничего не прибавляючи и не отбавляючи», и в этом рассказе прямо о всех своих сверстницах, и о себе
говорила: «всех нас, милый, восемь бабенков молоденьких было, и всех нас кошкодралы у колодца уговорили: „Поедемте,
говорят, мы вас в Орел свезем, там у колодцев лучше здешнего“.
— Разве в доме русского князя не настраивали
внучку против ее деда-наиба? Не
говорили, что бек-Мешедзе — злодей, притеснявший своего собственного сына? — изумленно прервал меня дед.
Бабушка постоянно
говорила внучке, что вернется тятька, лишь только сколотит деньгу пошибче, и гостинцев принесет своей Дуняше.
Про нее
говорят, что она нищая, побирается Христовым именем, а все же видно сразу, что дорога она своей
внучке Оле.
— Я
говорил, дитя мое, с муллою. Он слышал твой разговор и остался доволен твоими мудрыми речами в споре с нашими девушками. Он нашел в тебе большое сходство с твоею матерью, которую очень любил за набожную кротость в ее раннем детстве. Ради твоих честных, открытых глазок и твоего мудрого сердечка простил он моей дорогой Марием… Много грехов отпускается той матери, которая сумела сделать своего ребенка таким, как ты, моя внучка-джаным, моя горная козочка, моя ясная звездочка с восточного неба!
Он шамкал ртом, и глаза его светились мягкою радостью, когда он
говорил о
внучке.
Горька пришлась свадьба старику Карголомскому: видел он, что нареченный его
внучек — как есть немец немцем, только звание одно русское. Да ничего не поделаешь: царь указал. Даже горя-то не с кем было размыкать старику… О таком деле с кем
говорить?.. Пришлось одному на старости лет тяжкую думушку думать. Не вытерпел долго старик — помер.
И князя Бориса Алексеича полюбил, все на его руки сдал: и дом и вотчины. «Я,
говорит, стар становлюсь; пора мне и на покое пожить. Ты, князь Борис, с доченькой заправляйте делами, а меня, старика, покойте да кормите. Немного мне надо, поживу с вами годочек-другой,
внучка дождусь и пойду в монастырь богу молиться да к смертному часу готовиться».
— Что ж, бабушка, —
говорит солдат, —
внучки твои малинки лесной хучь бы кузовок принесли… С молоком — важная вещь. Уж я бы им пятак на косоплетки выложил. Да и грибов бы собрали. У вас тут этого земляного добра лопатой не оберешь. А я бы насушил, да фельдфебелю нашему, с дачи на фронт вернувшись, в презент бы и поднес. Гриб очень солдатским снеткам соответствует.
Бабушка, как я уже
говорил, была не без предрассудков. Она, видимо, смутилась от вещих слов колдуньи, подвинула меня к себе и перекрестила, читая про себя молитву, потом ласковою, задабривающей речью старалась подкупить ее благосклонность: пожалуй, испортит или обойдет меня. То заговаривала, голубка моя, о ее бедности, о ветхости избушки, обещалась прислать леску на перемену ветхих бревен, плотников, мучки, круп; пригожей
внучке ее подарила четвертак на ленту в косу и наказала приходить к нам.