Неточные совпадения
Стояли стогны озерами,
И
в них широкими реками
Вливались улицы.
Корвин постучал камертоном о свои широкие зубы, взмахнул руками, точно утопающий, и
в жаркий воздух печально
влилась мягкая волна детских голосов.
Самгин, больно прижатый к железной решетке сквера, оглушенный этим знакомым и незнакомым ревом, чувствовал, что он
вливается в него волнами, заставляет его звучать колоколом под ударами железного языка.
Шествие замялось. Вокруг гроба вскипело не быстрое, но вихревое движение, и гроб — бесформенная масса красных лент, венков, цветов — как будто поднялся выше; можно было вообразить, что его держат не на плечах, а на руках, взброшенных к небу. Со двора консерватории вышел ее оркестр, и
в серый воздух, под низкое, серое небо мощно
влилась величественная музыка марша «На смерть героя».
Самгин окончательно почувствовал себя участником важнейшего исторического события, — именно участником, а не свидетелем, — после сцены, внезапно разыгравшейся у входа
в Дворянскую улицу. Откуда-то сбоку
в основную массу толпы
влилась небольшая группа, человек сто молодежи, впереди шел остролицый человек со светлой бородкой и скромно одетая женщина, похожая на учительницу; человек с бородкой вдруг как-то непонятно разогнулся, вырос и взмахнул красным флагом на коротенькой палке.
От плоти демонстрантов отрывались, отскакивали отдельные куски, фигуры, смущенно усмехаясь или угрюмо хмурясь, шли мимо Самгина, но навстречу им бежали,
вливались в массу десятки новых людей.
В одну минуту эта толпа заполнила улицу,
влилась за ограду, человек со знаменем встал пред ступенями входа.
Полукругом стояли краснолицые музыканты, неистово дуя
в трубы, медные крики и уханье труб
вливалось в непрерывный, воющий шум города, и вой был так силен, что казалось, это он раскачивает деревья
в садах и от него бегут во все стороны, как встревоженные тараканы, бородатые мужики с котомками за спиною, заплаканные бабы.
Ночью дождя не было, а была тяжкая духота, она мешала спать,
вливаясь в открытое окно бесцветным, жарким дымом, вызывая испарину.
В саду шумел ветер, листья шаркали по стеклам, о ставни дробно стучали ветки, и был слышен еще какой-то непонятный, вздыхающий звук, как будто маленькая собака подвывала сквозь сон. Этот звук,
вливаясь в шепот Лидии, придавал ее словам тон горестный.
Лидия заставила ждать ее долго, почти до рассвета. Вначале ночь была светлая, но душная,
в раскрытые окна из сада
вливались потоки влажных запахов земли, трав, цветов. Потом луна исчезла, но воздух стал еще более влажен, окрасился
в темно-синюю муть. Клим Самгин, полуодетый, сидел у окна, прислушиваясь к тишине, вздрагивая от непонятных звуков ночи. Несколько раз он с надеждой говорил себе...
Роща редела, отступая от дороги
в поле, спускаясь
в овраг; вдали, на холме, стало видно мельницу, растопырив крылья, она как бы преграждала путь. Самгин остановился, поджидая лошадей, прислушиваясь к шелесту веток под толчками сыроватого ветра,
в шелест
вливалось пение жаворонка. Когда лошади подошли, Клим увидал, что грязное колесо лежит
в бричке на его чемодане.
Она крепко пожимала ему руку и весело, беззаботно смотрела на него, так явно и открыто наслаждаясь украденным у судьбы мгновением, что ему даже завидно стало, что он не разделяет ее игривого настроения. Как, однако ж, ни был он озабочен, он не мог не забыться на минуту, увидя лицо ее, лишенное той сосредоточенной мысли, которая играла ее бровями,
вливалась в складку на лбу; теперь она являлась без этой не раз смущавшей его чудной зрелости
в чертах.
Трудно
вливаться в эти величавые формы, как трудно надевать их латы, поднимать мечи, секиры!
Вследствие колебания морского дна у берегов Японии
в бухту Симодо
влился громадный вал, который коснулся берега и отхлынул, но не успел уйти из бухты, как навстречу ему, с моря, хлынул другой вал, громаднее. Они столкнулись, и не вместившаяся
в бухте вода пришла
в круговоротное движение и начала полоскать всю бухту, хлынув на берега, вплоть до тех высот, куда спасались люди из Симодо.
Но он долго не мог уснуть;
в открытые окна вместе с свежим воздухом и светом луны
вливалось кваканье лягушек, перебиваемое чаханьем и свистом соловьев далеких, из парка, и одного близко — под окном,
в кусте распускавшейся сирени.
— Не только говорил, но это, может быть, всего сильнее убивало его. Он говорил, что лишен теперь чести и что теперь уже все равно, — с жаром ответил Алеша, чувствуя всем сердцем своим, как надежда
вливается в его сердце и что
в самом деле, может быть, есть выход и спасение для его брата. — Но разве вы… про эти деньги знаете? — прибавил он и вдруг осекся.
Здесь улахинская вода с такой силой
вливается в даубихинскую, что прижимает ее к левому берегу.
Но, несмотря на это, опальный университет рос влиянием,
в него как
в общий резервуар
вливались юные силы России со всех сторон, из всех слоев;
в его залах они очищались от предрассудков, захваченных у домашнего очага, приходили к одному уровню, братались между собой и снова разливались во все стороны России, во все слои ее.
Казалось, опасность прошла, как вдруг татарин жалобным голосом закричал: «Тече, тече!» — и действительно, вода с силой
вливалась в заткнутую дыру.
Было темно, только
в одном месте свет
вливался через прореху
в соломенной крыше.
В саду, вокруг берез, гудя, летали жуки, бондарь работал на соседнем дворе, где-то близко точили ножи; за садом,
в овраге, шумно возились ребятишки, путаясь среди густых кустов. Очень манило на волю, вечерняя грусть
вливалась в сердце.
Тут она не тревожила его никакими определенными и неразрешимыми вопросами; тут этот ветер
вливался ему прямо
в душу, а трава, казалось, шептала ему тихие слова сожаления, и, когда душа юноши, настроившись
в лад с окружающею тихою гармонией, размягчалась от теплой ласки природы, он чувствовал, как что-то подымается
в груди, прибывая и разливаясь по всему его существу.
И по мере того, как звуки тускнели,
в грудь мальчика
вливалось ощущение какой-то щекочущей истомы.
В окно, которое оставалось открытым на ночь,
вливалась из сада свежесть раннего утра.
«Глаза, — сказал кто-то, — зеркало души». Быть может, вернее было бы сравнить их с окнами, которыми
вливаются в душу впечатления яркого, сверкающего цветного мира. Кто может сказать, какая часть нашего душевного склада зависит от ощущений света?
Все затихло
в комнате; слышалось только слабое потрескивание восковых свечей, да иногда стук руки по столу, да восклицание или счет очков, да широкой волной
вливалась в окна, вместе с росистой прохладой, могучая, до дерзости звонкая, песнь соловья.
С «волей»
влилась широкая струя новых условий, и сейчас же начали складываться новые бытовые формы и выступали новые люди, быстро входившие
в силу.
Николай слушал, протирая очки, Софья смотрела, широко открыв свои огромные глаза и забывая курить угасавшую папиросу. Она сидела у пианино вполоборота к нему и порою тихо касалась клавиш тонкими пальцами правой руки. Аккорд осторожно
вливался в речь матери, торопливо облекавшей чувства
в простые, душевные слова.
Румяное лицо огня, задорно улыбаясь, освещало темные фигуры вокруг него, и голоса людей задумчиво
вливались в тихий треск и шелест пламени.
Музыка стала приятна матери. Слушая, она чувствовала, что теплые волны бьются ей
в грудь,
вливаются в сердце, оно бьется ровнее и, как зерна
в земле, обильно увлажненной, глубоко вспаханной,
в нем быстро, бодро растут волны дум, легко и красиво цветут слова, разбуженные силою звуков.
Созрело. И неизбежно, как железо и магнит, с сладкой покорностью точному непреложному закону — я
влился в нее. Не было розового талона, не было счета, не было Единого Государства, не было меня. Были только нежно-острые, стиснутые зубы, были широко распахнутые мне золотые глаза — и через них я медленно входил внутрь, все глубже. И тишина — только
в углу — за тысячи миль — капают капли
в умывальнике, и я — вселенная, и от капли до капли — эры, эпохи…
Не дослушав, я опрометью бросился к нему наверх — я позорно спасался бегством. Не было силы поднять глаза — рябило от сверкающих, стеклянных ступеней под ногами, и с каждой ступенью все безнадежней: мне, преступнику, отравленному, — здесь не место. Мне никогда уж больше не
влиться в точный механический ритм, не плыть по зеркально-безмятежному морю. Мне — вечно гореть, метаться, отыскивать уголок, куда бы спрятать глаза, — вечно, пока я наконец не найду силы пройти и —
— Увы! подобные перерождения слишком редки. Раз человека коснулась гангрена вольномыслия, она
вливается в него навсегда; поэтому надо спешить вырвать не только корень зла, но и его отпрыски. На вашем месте я поступил бы так: призвал бы девицу Петропавловскую и попросил бы ее оставить губернию. Поверьте,
в ее же интересах говорю. Теперь, покуда дело не получило огласки, она может похлопотать о себе
в другой губернии и там получить место, тогда как…
Было очень грустно слушать этот шепот, заглушаемый визгом жестяного вертуна форточки. Я оглядываюсь на закопченное чело печи, на шкаф с посудой, засиженный мухами, — кухня невероятно грязна, обильна клопами, горько пропахла жареным маслом, керосином, дымом. На печи,
в лучине, шуршат тараканы, уныние
вливается в душу, почти до слез жалко солдата, его сестру. Разве можно, разве хорошо жить так?
Эта жалость к людям и меня все более беспокоит. Нам обоим, как я сказал уже, все мастера казались хорошими людьми, а жизнь — была плоха, недостойна их, невыносимо скучна.
В дни зимних вьюг, когда все на земле — дома, деревья — тряслось, выло, плакало и великопостно звонили унылые колокола, скука
вливалась в мастерскую волною, тяжкой, как свинец, давила на людей, умерщвляя
в них все живое, вытаскивая
в кабак, к женщинам, которые служили таким же средством забыться, как водка.
У меня эти песни вызывали горячее чувство зависти к певцу, к его красивой власти над людьми; что-то жутко волнующее
вливалось в сердце, расширяя его до боли, хотелось плакать и кричать поющим людям...
Переход людей от одного устройства жизни к другому совершается не постоянно так, как пересыпается песок
в песочных часах: песчинка за песчинкой от первой до последней, а скорее так, как
вливается вода
в опущенный
в воду сосуд, который сначала только одной стороной медленно и равномерно впускает
в себя воду, а потом от тяжести уже влившейся
в него воды вдруг быстро погружается и почти сразу принимает
в себя всю ту воду, которую он может вместить.
Жужжали пчелы, звук этот
вливался в грудь,
в голову и, опьяняя, вызывал неожиданные мысли.
Он чётко помнит, что, когда лежал
в постели, ослабев от поцелуев и стыда, но полный гордой радости, над ним склонялось розовое, утреннее лицо женщины, она улыбалась и плакала, её слёзы тепло падали на лицо ему,
вливаясь в его глаза, он чувствовал их солёный вкус на губах и слышал её шёпот — странные слова, напоминавшие молитву...
Спрятавшись за зеленью цветов, Кожемякин сидел у окна, рассматривая людей, улыбался, тихонько подпевал, если пели знакомое, и со двора
в грудь ему
вливалось что-то грустное.
Непромытые глаза щипало, их туманили слёзы. Солнце было уже высоко, золотистый утренний свет властным потоком
влился в окно, осенил кровать и одел полунагое тело женщины чистым и живым сиянием.
Добродушно ворчала вода
в самоваре, тонко свистел пар, вырываясь из-под крышки,
в саду распевала малиновка; оттуда
вливались вечерние, тёплые запахи липы, мяты и смородины,
в горнице пахло крепким чаем, душистым, как ладан, берёзовым углём и сдобным тестом. Было мирно, и душа мальчика, заласканная песнью, красками и запахами догоравшего дня, приветно и виновно раскрывалась встречу словам отца.
Долго не мог заснуть Матвей, слушая крики, топот ног и звон посуды. Издали звуки струн казались печальными.
В открытое окно заглядывали тени,
вливался тихий шелест, потом стал слышен невнятный ропот, как будто ворчали две собаки, большая и маленькая.
Утренний холодок
вливался в окно, кружилась голова, и сердце тихо замирало.
Душа ее раскрывалась, и что-то нежное, справедливое, хорошее не то
вливалось в ее сердце, не то вырастало
в нем.
Он с своею землею связан — не то что наши пустые сосуды, которые ластятся к народу:
влейся, мол,
в нас, живая вода!
— Теперь мне все равно, все равно!.. Потому что я люблю тебя, мой дорогой, мое счастье, мой ненаглядный!.. Она прижималась ко мне все сильнее, и я чувствовал, как трепетало под моими руками ее сильное, крепкое, горячее тело, как часто билось около моей груди ее сердце. Ее страстные поцелуи
вливались в мою еще не окрепшую от болезни голову, как пьяное вино, и я начал терять самообладание.
Мне казалось, что вместе с этим ароматом
вливалась в мою душу весенняя грусть, сладкая и нежная, исполненная беспокойных ожиданий и смутных предчувствий, — поэтическая грусть, делающая
в ваших глазах всех женщин хорошенькими и всегда приправленная неопределенными сожалениями о прошлых вёснах.
Каждый голос женщин звучал совершенно отдельно, все они казались разноцветными ручьями и, точно скатываясь откуда-то сверху по уступам, прыгая и звеня,
вливаясь в густую волну мужских голосов, плавно лившуюся кверху, тонули
в ней, вырывались из нее, заглушали ее и снова один за другим взвивались, чистые и сильные, высоко вверх.