Неточные совпадения
Упоминалось о том, что Бог сотворил жену из ребра Адама, и «сего ради оставит человек
отца и матерь и прилепится к жене, будет два
в плоть едину» и что «тайна сия велика есть»; просили, чтобы Бог дал им плодородие и благословение, как Исааку и Ревекке, Иосифу, Моисею и Сепфоре, и чтоб они
видели сыны сынов своих.
Она благодарна была
отцу за то, что он ничего не сказал ей о встрече с Вронским; но она
видела по особенной нежности его после визита, во время обычной прогулки, что он был доволен ею. Она сама была довольна собою. Она никак не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то
в глубине души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и не только казаться, но и быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
Сережа, и прежде робкий
в отношении к
отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла
в голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался
отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна
видела, что он собирается плакать.
— Да, но сердце? Я
вижу в нем сердце
отца, и с таким сердцем ребенок не может быть дурен, — сказала графиня Лидия Ивановна с восторгом.
—
В первый раз, как я
увидел твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его,
в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех пор все мне опостылело: на лучших скакунов моего
отца смотрел я с презрением, стыдно было мне на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне
в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить.
Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем — тем хромым старичком, которого я
видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына. Он богат и страдает ревматизмами. Я не позволил себе над ним ни одной насмешки: она его уважает, как
отца, — и будет обманывать, как мужа… Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское
в особенности!
— Константин Федорович! Платон Михайлович! — вскрикнул он. —
Отцы родные! вот одолжили приездом! Дайте протереть глаза! Я уж, право, думал, что ко мне никто не заедет. Всяк бегает меня, как чумы: думает — попрошу взаймы. Ох, трудно, трудно, Константин Федорович!
Вижу — сам всему виной! Что делать? свинья свиньей зажил. Извините, господа, что принимаю вас
в таком наряде: сапоги, как
видите, с дырами. Да чем вас потчевать, скажите?
Давши такое наставление,
отец расстался с сыном и потащился вновь домой на своей сорóке, и с тех пор уже никогда он больше его не
видел, но слова и наставления заронились глубоко ему
в душу.
Оказалось, что Чичиков давно уже был влюблен, и виделись они
в саду при лунном свете, что губернатор даже бы отдал за него дочку, потому что Чичиков богат, как жид, если бы причиною не была жена его, которую он бросил (откуда они узнали, что Чичиков женат, — это никому не было ведомо), и что жена, которая страдает от безнадежной любви, написала письмо к губернатору самое трогательное, и что Чичиков,
видя, что
отец и мать никогда не согласятся, решился на похищение.
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери
в том не
видяИль предузнав издалека
Кончину дяди старика.
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их
в школе, они сами собою кинули
отцов и матерей и бежали из родительских домов; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти
увидели жизнь — и жизнь во всем разгуле; что здесь были те, которые, по благородному обычаю, не могли удержать
в кармане своем копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
Не раз дивился
отец также и Андрию,
видя, как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением, устремлялся на то, на что бы никогда не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым не могли не изумиться старые
в боях.
И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концом своим должна
видеть, как станут умирать
в невыносимых муках
отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь, какой не видала я.
Так школьник, неосторожно задравши своего товарища и получивши за то от него удар линейкою по лбу, вспыхивает, как огонь, бешеный выскакивает из лавки и гонится за испуганным товарищем своим, готовый разорвать его на части; и вдруг наталкивается на входящего
в класс учителя: вмиг притихает бешеный порыв и упадает бессильная ярость. Подобно ему,
в один миг пропал, как бы не бывал вовсе, гнев Андрия. И
видел он перед собою одного только страшного
отца.
Андрий стоял ни жив ни мертв, не имея духа взглянуть
в лицо
отцу. И потом, когда поднял глаза и посмотрел на него,
увидел, что уже старый Бульба спал, положив голову на ладонь.
Но, без сомнения, он повторил бы и
в пятый, если бы
отец не дал ему торжественного обещания продержать его
в монастырских служках целые двадцать лет и не поклялся наперед, что он не
увидит Запорожья вовеки, если не выучится
в академии всем наукам.
Тогда крики умолкли, и Лонгрен пошел домой. Ассоль, проснувшись,
увидела, что
отец сидит пред угасающей лампой
в глубокой задумчивости. Услышав голос девочки, звавшей его, он подошел к ней, крепко поцеловал и прикрыл сбившимся одеялом.
— Батюшки, беда! — отвечала Василиса Егоровна. — Нижнеозерная взята сегодня утром. Работник
отца Герасима сейчас оттуда воротился. Он
видел, как ее брали. Комендант и все офицеры перевешаны. Все солдаты взяты
в полон. Того и гляди злодеи будут сюда.
Вместо
отца моего,
вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая.
Часу
в первом утра он, с усилием раскрыв глаза,
увидел над собою при свете лампадки бледное лицо
отца и велел ему уйти; тот повиновался, но тотчас же вернулся на цыпочках и, до половины заслонившись дверцами шкафа, неотвратимо глядел на своего сына.
— Я был наперед уверен, — промолвил он, — что ты выше всяких предрассудков. На что вот я — старик, шестьдесят второй год живу, а и я их не имею. (Василий Иванович не смел сознаться, что он сам пожелал молебна… Набожен он был не менее своей жены.) А
отцу Алексею очень хотелось с тобой познакомиться. Он тебе понравится, ты
увидишь… Он и
в карточки не прочь поиграть и даже… но это между нами… трубочку курит.
— Будьте покойны. Вы
увидите, что я приду к
отцу Василию и принесу на загляденье прекрасные покупки, а рубль мой будет цел у меня
в кармане.
— Ты не понимаешь. Он ведь у меня слепенький к себе самому. Он себя не
видит. Ему — поводырь нужен, нянька нужна, вот я при нем
в этой должности… Лида, попроси
отца… впрочем — нет, не надо!
— Люблю дразнить! Мальчишкой будучи,
отца дразнил,
отец у меня штейгером был, потом докопался до дела —
в большие тысячники вылез. Драл меня беспощадно, но, как
видите, не повредил. Чехов-то прав: если зайца бить, он спички зажигать выучится. Вы как Чехова-то оцениваете?
Да, Иван Дронов был неприятный, даже противный мальчик, но Клим,
видя, что
отец, дед, учитель восхищаются его способностями, чувствовал
в нем соперника, ревновал, завидовал, огорчался. А все-таки Дронов притягивал его, и часто недобрые чувства к этому мальчику исчезали пред вспышками интереса и симпатии к нему.
Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали
в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим
видел это, сидя на подоконнике
в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик
отца Бориса...
Веселая горничная подала кофе. Лидия, взяв кофейник, тотчас шумно поставила его и начала дуть на пальцы. Не пожалев ее, Самгин молчал, ожидая, что она скажет. Она спросила: давно ли он
видел отца, здоров ли он? Клим сказал, что
видит Варавку часто и что он летом будет жить
в Старой Руссе, лечиться от ожирения.
Моя мать, очень суеверная,
видя в этом какое-то указание свыше, и уговорила
отца оставить мальчика у нас.
Но Клим
видел, что Лида, слушая рассказы
отца поджав губы, не верит им. Она треплет платок или конец своего гимназического передника, смотрит
в пол или
в сторону, как бы стыдясь взглянуть
в широкое, туго налитое кровью бородатое лицо. Клим все-таки сказал...
Но, когда он
видел ее пред собою не
в памяти, а во плоти,
в нем возникал почти враждебный интерес к ней; хотелось следить за каждым ее шагом, знать, что она думает, о чем говорит с Алиной, с
отцом, хотелось уличить ее
в чем-то.
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением
видел пред собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его не бегали,
в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова
отцу, —
отец тоже непонятно обрадовался.
— Не надо о покойниках, — попросил Лютов. И, глядя
в окно, сказал: — Я вчера во сне Одиссея
видел, каким он изображен на виньетке к первому изданию «Илиады» Гнедича; распахал Одиссей песок и засевает его солью. У меня, Самгин,
отец — солдат, под Севастополем воевал, во французов влюблен, «Илиаду» читает, похваливает: вот как
в старину благородно воевали! Да…
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже не нравились такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз он дал их года два тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве,
видя, что она приятна
отцу, но уже чувствовал
в ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
— Что я знаю о нем? Первый раз
вижу, а он — косноязычен.
Отец его — квакер, приятель моего супруга, помогал духоборам устраиваться
в Канаде. Лионель этот, — имя-то на цветок похоже, — тоже интересуется диссидентами, сектантами, книгу хочет писать. Я не очень люблю эдаких наблюдателей, соглядатаев. Да и неясно: что его больше интересует — сектантство или золото? Вот
в Сибирь поехал. По письмам он интереснее, чем
в натуре.
Мать сидела против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к
отцу не очень ласково, а теперь говорила с ним небрежно, смотрела на него равнодушно, как на человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на улицу. Там он
видел, как пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой бабы куриные яйца, брал их из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет, совал
в карман, приговаривая по-татарски...
Из окна своей комнаты он
видел: Варавка, ожесточенно встряхивая бородою, увел Игоря за руку на улицу, затем вернулся вместе с маленьким, сухоньким
отцом Игоря, лысым,
в серой тужурке и серых брюках с красными лампасами.
— Оставил он сыну наследства всего тысяч сорок. Кое-что он взял
в приданое за женой, а остальные приобрел тем, что учил детей да управлял имением: хорошее жалованье получал.
Видишь, что
отец не виноват. Чем же теперь виноват сын?
Как там
отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали
в ленивом покое, зная, что есть
в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана,
видел, что движется что-то живое и проворное
в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов
в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
— Нечего слушать-то, я слушал много, натерпелся от тебя горя-то! Бог
видит, сколько обид перенес… Чай,
в Саксонии-то
отец его и хлеба-то не видал, а сюда нос поднимать приехал.
Ребенок
видит, что и
отец, и мать, и старая тетка, и свита — все разбрелись по своим углам; а у кого не было его, тот шел на сеновал, другой
в сад, третий искал прохлады
в сенях, а иной, прикрыв лицо платком от мух, засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом
в саду, подле своей пешни, и кучер спал на конюшне.
— Вот
видите, один мальчишка, стряпчего сын, не понял чего-то по-французски
в одной книге и показал матери, та
отцу, а
отец к прокурору. Тот слыхал имя автора и поднял бунт — донес губернатору. Мальчишка было заперся, его выпороли: он под розгой и сказал, что книгу взял у меня. Ну, меня сегодня к допросу…
Версилов,
отец мой, которого я
видел всего только раз
в моей жизни, на миг, когда мне было всего десять лет (и который
в один этот миг успел поразить меня), Версилов,
в ответ на мое письмо, не ему, впрочем, посланное, сам вызвал меня
в Петербург собственноручным письмом, обещая частное место.
— Простите, князь, я нечаянно. О князь,
в последнее время я узнал одного старика, моего названого
отца… О, если б вы его
видели, вы бы спокойнее… Лиза тоже так ценит его.
Но
отец Аввакум имел, что французы называют, du guignon [неудачу — фр.]. К вечеру стал подувать порывистый ветерок, горы закутались
в облака. Вскоре облака заволокли все небо. А я подготовлял было его
увидеть Столовую гору, назначил пункт, с которого ее видно, но перед нами стояли горы темных туч, как будто стены, за которыми прятались и Стол и Лев. «Ну, завтра
увижу, — сказал он, — торопиться нечего». Ветер дул сильнее и сильнее и наносил дождь, когда мы вечером, часов
в семь, подъехали к отелю.
Оттуда мы вышли
в слободку, окружающую док, и по узенькой улице, наполненной лавчонками, дымящимися харчевнями, толпящимся, продающим, покупающим народом, вышли на речку, прошли чрез съестной рынок, кое-где останавливаясь.
Видели какие-то неизвестные нам фрукты или овощи, темные, сухие, немного похожие видом на каштаны, но с рожками.
Отец Аввакум указал еще на орехи, называя их «водяными грушами».
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах,
в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал то к карте
в каюту, то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто
увидел родного
отца. И пошел мерять и высчитывать узлы.
Китайцы сами, я
видел, пьют простой, грубый чай, то есть простые китайцы, народ, а
в Пекине, как мне сказывал
отец Аввакум, порядочные люди пьют только желтый чай, разумеется без сахару.
Тучи
в этот день были еще гуще и непроницаемее.
Отцу Аввакуму надо было ехать назад. С сокрушенным сердцем сел он
в карету Вандика и выехал, не видав Столовой горы. «Это меня за что-нибудь Бог наказал!» — сказал он, уезжая. Едва прошел час-полтора, я был
в ботаническом саду, как вдруг
вижу...
Он прочел еще 7-й, 8-й, 9-й и 10-й стихи о соблазнах, о том, что они должны прийти
в мир, о наказании посредством геенны огненной,
в которую ввергнуты будут люди, и о каких-то ангелах детей, которые
видят лицо
Отца Небесного. «Как жалко, что это так нескладно, — думал он, — а чувствуется, что тут что-то хорошее».
Старуха зорко наблюдала эту встречу: Привалов побледнел и, видимо, смутился, а Надежда Васильевна держала себя, как всегда. Это совсем сбило Марью Степановну с толку: как будто между ними ничего не было и как будто было. Он-то смешался, а она как ни
в чем не бывало… «Ох, не проведешь меня, Надежда Васильевна, — подумала старуха, поднимаясь неохотно с места. — Наскрозь вас
вижу с отцом-то: все мудрить бы вам…»