Неточные совпадения
Но вот в стороне блеснула еще светлая точка, потом ее закрыл густой дым, и через мгновение из клубов его вынырнул огненный
язык; потом
язык опять исчез, опять вынырнул — и
взял силу.
После небольшого послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши их извнутри
языком; потом,
взявши с плеча трактирного слуги полотенце, вытер им со всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей и фыркнув прежде раза два в самое лицо трактирного слуги.
Одна была такая разодетая, рюши на ней, и трюши, и черт знает чего не было… я думаю себе только: «черт
возьми!» А Кувшинников, то есть это такая бестия, подсел к ней и на французском
языке подпускает ей такие комплименты…
Ты ведь почти заставил его опять убедиться во всей этой безобразной бессмыслице и потом, вдруг, —
язык ему выставил: «На, дескать, что,
взял!» Совершенство!
Об издательской-то деятельности и мечтал Разумихин, уже два года работавший на других и недурно знавший три европейские
языка, несмотря на то, что дней шесть назад сказал было Раскольникову, что в немецком «швах», с целью уговорить его
взять на себя половину переводной работы и три рубля задатку: и он тогда соврал, и Раскольников знал, что он врет.
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов
взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай
взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо
языка шевелился короткий обрубок.
Народу было пропасть, и в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военные танцевали усердно, особенно один из них, который прожил недель шесть в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: «Zut», «Ah fichtrrre», «Pst, pst, mon bibi» [«Зют», «Черт
возьми», «Пст, пст, моя крошка» (фр.).] и т.п. Он произносил их в совершенстве, с настоящим парижским шиком,и в то же время говорил «si j’aurais» вместо «si j’avais», [Неправильное употребление условного наклонения вместо прошедшего: «если б я имел» (фр.).] «absolument» [Безусловно (фр.).] в смысле: «непременно», словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу братью, что мы говорим на их
языке, как ангелы, «comme des anges».
Он
взял ее руки и стал целовать их со всею нежностью, на какую был способен. Его настроила лирически эта бедность, покорная печаль вещей, уставших служить людям, и человек, который тоже покорно, как вещь, служит им. Совершенно необыкновенные слова просились на
язык ему, хотелось назвать ее так, как он не называл еще ни одну женщину.
—
Языка можно в колбасной
взять! — вдруг, как будто по вдохновению, сказала она, — тут близко.
Он с умилением смотрел на каждого из нас, не различая, с кем уж он виделся, с кем нет, вздыхал, жалел, что уехал из России, просил
взять его с собой, а под конец обеда, выпив несколько рюмок вина, совсем ослабел, плакал, говорил смесью разных
языков, примешивая беспрестанно карашо, карашо.
Лопухов был какой человек? в гимназии по — французски не выучивались, а по — немецки выучивались склонять der, die, das с небольшими ошибками; а поступивши в Академию, Лопухов скоро увидел, что на русском
языке далеко не уедешь в науке: он
взял французский словарь, да какие случились французские книжонки, а случились...
Исправник донес Тюфяеву. Тюфяев послал военную экзекуцию под начальством вятского полицмейстера. Тот приехал, схватил несколько человек, пересек их, усмирил волость,
взял деньги, предал виновных уголовному суду и неделю говорил хриплым
языком от крику. Несколько человек были наказаны плетьми и сосланы на поселенье.
Я чуть не захохотал, но, когда я взглянул перед собой, у меня зарябило в глазах, я чувствовал, что я побледнел и какая-то сухость покрыла
язык. Я никогда прежде не говорил публично, аудитория была полна студентами — они надеялись на меня; под кафедрой за столом — «сильные мира сего» и все профессора нашего отделения. Я
взял вопрос и прочел не своим голосом: «О кристаллизации, ее условиях, законах, формах».
Однажды, когда он весь погрузился в процесс бритья и,
взяв себя за кончик носа, выпятил
языком подбриваемую щеку, старший брат отодвинул через форточку задвижку окна, осторожно спустился в комнату и открыл выходную дверь. Обеспечив себе таким образом отступление, он стал исполнять среди комнаты какой-то дикий танец: прыгал, кривлялся, вскидывал ноги выше головы и кричал диким голосом: «Гол, шлеп, тана — на»…
Мы свято исполняли этот договор, и в критический момент, когда пан Уляницкий,
взяв себя за кончик носа и выпятив
языком щеку, осторожно обходил бритвой усы или подбривал бородку около горла, мы старались даже затаить дыхание, пока он не вытирал в последний раз бритву и не убирал прибора.
Он
взял в руки веревки и быстрыми движениями пальцев заставил задрожать оба колокола мелкою мелодическою дробью; прикосновения
языков были так слабы и вместе так отчетливы, что перезвон был слышен всем, но звук наверное не распространялся дальше площадки колокольни.
Но хотя и могло быть нечто достопримечательное собственно в миллионе и в получении наследства, князя удивило и заинтересовало и еще что-то другое; да и Рогожин сам почему-то особенно охотно
взял князя в свои собеседники, хотя в собеседничестве нуждался, казалось, более механически, чем нравственно; как-то более от рассеянности, чем от простосердечия; от тревоги, от волнения, чтобы только глядеть на кого-нибудь и о чем-нибудь
языком колотить.
Когда Варя вышла, Ганя
взял со стола записку, поцеловал ее, прищелкнул
языком и сделал антраша.
Позвали от Аничкина моста из противной аптеки химика, который на самых мелких весах яды взвешивал, и ему показали, а тот сейчас
взял блоху, положил на
язык и говорит: «Чувствую хлад, как от крепкого металла». А потом зубом ее слегка помял и объявил...
И Имплев в самом деле дал Павлу перевод «Ивангое» [«Ивангое» — «Айвенго» — исторический роман английского писателя Вальтер-Скотта (1771—1832), вышедший в 1820 году, был переведен на русский
язык в 1826 году.], сам тоже
взял книгу, и оба они улеглись.
Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу
языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: «Фу ты, черт
возьми!» Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать, что читал ей Павел, однако принуждена была признаться...
— Мадам, будьте так добры,
возьмите эту карту, — говорил он ей на каком-то скверном французском
языке. — Monsieur le general, и вы, — обратился он к губернатору.
— Вот это — другое дело. Вежливость прежде всего. Ну а теперь немножко попрыгаем, — продолжал старик, протягивая невысоко над землею хлыст. — Алле! Нечего, брат, язык-то высовывать. Алле! Гоп! Прекрасно! А ну-ка еще, нох ейн маль… Алле! Гоп! Алле! Гоп! Чудесно, собачка. Придем домой, я тебе морковки дам. А, ты морковку не кушаешь? Я и забыл совсем. Тогда
возьми мою чилиндру и попроси у господ. Может быть, они тебе препожалуют что-нибудь повкуснее.
— Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом. Вот
взял я стакан, подкрался и — хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал солнце в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью — меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно, рыжий черт, не больно!» И все
язык ему показывал. Это — утешало.
— Милый, милый, не надо!.. — Она
взяла обе его руки и крепко сжимала их, глядя ему прямо в глаза. В этом взгляде было опять что-то совершенно незнакомое Ромашову — какая-то ласкающая нежность, и пристальность, и беспокойство, а еще дальше, в загадочной глубине синих зрачков, таилось что-то странное, недоступное пониманию, говорящее на самом скрытом, темном
языке души…
Наденет одно платье, встанет перед зеркалом, оглядит себя сперва спереди, потом сзади, что-то подправит, в одном место взбодрит, в другом пригнетет, слизнет
языком соринку, приставшую к губе, пошевелит бровями,
возьмет маленькое зеркальце и несколько раз кивнет перед ним головой то вправо, то влево, положит зеркальце, опять его
возьмет и опять слизнет с губ соринку…
Она вдруг обратилась к князю и начала рассуждать с ним о повести Калиновича, ни дать ни
взять,
языком тогдашних критиков, упомянула об объективности, сказала что-то в пользу психологического анализа.
Гальцина, делая разные замечания на французском
языке; но, так как вчетвером нельзя было итти по дорожке, он принужден был итти один и только на втором круге
взял под руку подошедшего и заговорившего о ним известно храброго морского офицера Сервягина, желавшего тоже присоединиться к кружку аристократов.
Полозов расстегнул жилет. По одному тому, как он приподнимал брови, отдувался и морщил нос, можно было видеть, что говорить будет для него большою тягостью и что он не без некоторой тревоги ожидал, заставит ли его Санин ворочать
языком, или сам
возьмет на себя труд вести беседу?
— Я сама слышала, что он какой-то странный. Впрочем, не о том. Я слышала, что он знает три
языка, и английский, и может литературною работой заниматься. В таком случае у меня для него много работы; мне нужен помощник, и чем скорее, тем лучше.
Возьмет он работу или нет? Мне его рекомендовали…
«А! Подойду к первому,
возьму косу из рук, взмахну раз-другой, так тут уже и без
языка поймут, с каким человеком имеют дело… Да и народ, работающий около земли, должен быть проще, а паспорта, наверное, не спросят в деревне. Только когда, наконец, кончится этот проклятый город?..»
Потом немец вынул монету, которую ему Дыма сунул в руку, и показывает лозищанам. Видно, что у этого человека все-таки была совесть; не захотел напрасно денег
взять, щелкнул себя пальцем по галстуку и говорит: «Шнапс», а сам рукой на кабачок показал. «Шнапс», это на всех
языках понятно, что значит. Дыма посмотрел на Матвея, Матвей посмотрел на Дыму и говорит...
Меллин поспешил к Алатырю; мимоходом освободил Курмыш, где повесил нескольких мятежников, а казака, назвавшегося воеводою,
взял с собою, как
языка.
— Вот что, молодой человек, — советовал полковник, интересовавшийся моей работой, — я давно болтаюсь около литературы и выработал свою мерку для каждой новой вещи.
Возьмите страницу и сосчитайте сколько раз встречаются слова «был» и «который». Ведь в
языке — весь автор, а эти два словечка рельефно показывают, какой запас слов в распоряжении данного автора.
Языку, конечно, нельзя выучиться, но нужно относиться к нему с крайней осторожностью. Нужна строгая школа, то, что у спортсменов называется тренировкой.
— А я так ума не приложу, что с вами со всеми делается, — отвечала бойкая на
язык Феня. —
Взять тебя, баушка Татьяна, так и сказать-то ровно неловко.
— Погоди. Я тебя обещал есть выучить… Дело просто. Это называется бутерброд, стало быть, хлеб внизу а печенка сверху.
Язык — орган вкуса. Так ты вот до сей поры зря жрал, а я тебя выучу, век благодарен будешь, а других уму-разуму научишь. Вот как:
возьми да переверни, клади бутерброд не хлебом на
язык, а печенкой. Ну-ка!
Возьмите пример хоть с нашего
языка.
Вон Франция намеднись какой-то дрянной Тунисишко захватила, а сколько из этого разговоров вышло? А отчего? Оттого, голубушка, что не успели еще люди порядком наметиться, как кругом уж галденье пошло. Одни говорят: нужно
взять! другие — не нужно брать! А кабы они чередом наметились да потихоньку дельце обделали: вот, мол, вам в день ангела… с нами бог! — у кого же бы повернулся
язык супротивное слово сказать?!
— Тпру! — сказал он и засмеялся пьяным смехом. Вслед за ним влезла Матица. Она тотчас же наклонилась к сапожнику,
взяла его подмышки и стала поднимать, говоря тяжёлым
языком...
— Помощник машиниста, Васька Краснощеков… Вот
возьми с него пример: пятнадцати лет начал грамоте учиться, а в двадцать восемь прочитал черт его знает сколько хороших книг, да два
языка изучил в совершенстве… За границу едет…
В гимназии у меня было непобедимое отвращение к греческому
языку, так что меня должны были
взять из четвертого класса.
Как ты ни прижимай меня к стене — во-первых, с меня нечего
взять… гол, братец, я как сокол! а во-вторых, я все-таки до последнего издыхания буду барахтаться и высовывать тебе
язык!
— Насильно!.. насильно!.. Но если эти дуры не знают общежития!.. Что за народ эти русские!.. Мне кажется, они еще глупее немцев… А как бестолковы!.. С ними говоришь чистым французским
языком — ни слова не понимают. Sacristie! Comme ils sont bêtes ces barbares! [Черт
возьми! Как глупы эти варвары! (франц.)]
А ты
возьми, что значит образование-то: вчера ко мне благородная просить на бедность приходила; так она языком-то, как на гуслях, играла.
— Я ошибался, признаюсь в том откровенно — я ошибался… ах! это была минута, но райская минута, это был сон — но сон божественный; теперь, теперь всё прошло… уничтожаю навеки все ложные надежды, уничтожаю одним дуновением все картины воображения моего; — прочь от меня вера в любовь и счастье; Ольга, прощай. Ты меня обманывала — обман всегда обман; не всё ли равно, глаза или
язык? чего желала ты? не знаю… может быть… о,
возьми мое презрение себе в наследство… я умер для тебя.
Переведемте это на
язык цифр: в 1880 году в России добыто всего золота 2641 пуд, 70 % составит 1848 пудов; в пуде 3840 золотников, и за каждый золотник старатель получит,
возьмем maximum, — 2 рубля, а крупный золотопромышленник сдает в казну за 5 рублей, — следовательно, капиталист с каждого пуда золота отложит в собственный карман без всякого риска со своей стороны и без всяких капитальных затрат 11520 рублей, а со всех 1848 пудов добываемого старателями золота золотопромышленники отложили в 1880 году довольно крупную сумму — 21288960 рублей.
«Однако что же это такое? — подумал господин Голядкин. — Да где же Петрушка?» Все еще сохраняя тот же костюм, заглянул он другой раз за перегородку. Петрушки опять не нашлось за перегородкой, а сердился, горячился и выходил из себя лишь один поставленный там на полу самовар, беспрерывно угрожая сбежать, и что-то с жаром, быстро болтал на своем мудреном
языке, картавя и шепелявя господину Голядкину, — вероятно, то, что, дескать,
возьмите же меня, добрые люди, ведь я совершенно поспел и готов.
На пути в Россию ему оставался один немецкий Берлин; нужно было только
взять на железной дороге сквозной билет в Россию, и переводчик с иностранных
языков купцу больше не нужен.
Вероятно, под влиянием дяди Петра Неофитовича, отец
взял ко мне семинариста Петра Степановича, сына мценского соборного священника. О его влиянии на меня сказать ничего не могу, так как в скорости по водворении в доме этот скромный и, вероятно, хорошо учившийся юноша попросил у отца беговых дрожек, чтобы сбегать во мценский собор, куда, как уведомлял его отец, ждали владыку. Вернувшись из города, Петр Степанович рассказывал, что дорогой туда сочинил краткое приветствие архипастырю на греческом
языке.
Потом пригласил меня приезжать, как можно чаще, к нему, обещая прочесть мне много кой-чего «важного и забавного»; потом,
взяв слово, что завтра мы приедем к нему обедать, отпустил нас с Шатровым, осыпав меня множеством любезностей на русском и даже на французском
языке.