Неточные совпадения
Вронский
взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери
с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого
полка.
Раз решив сам
с собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей своим честолюбием,
взяв, по крайней мере, на себя эту роль, — Вронский уже не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то, что он, приехав в
полк, пришел не к нему первому. Серпуховской был добрый приятель, и он был рад ему.
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На
полку сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще. За ближний пень
Становится Гильо смущенный.
Плащи бросают два врага.
Зарецкий тридцать два шага
Отмерил
с точностью отменной,
Друзей развел по крайний след,
И каждый
взял свой пистолет.
— Спасибо, голубчик! Ситуация, черт ее
возьми, а? И при этом мой
полк принимал весьма деятельное участие в борьбе
с революцией пятого года — понимаете?
И,
взяв его под руку, привел в темную комнатку,
с одним окном, со множеством стеклянной посуды на
полках и в шкафах.
Вечером хохол ушел, она зажгла лампу и села к столу вязать чулок. Но скоро встала, нерешительно прошлась по комнате, вышла в кухню, заперла дверь на крюк и, усиленно двигая бровями, воротилась в комнату. Опустила занавески на окнах и,
взяв книгу
с полки, снова села к столу, оглянулась, наклонилась над книгой, губы ее зашевелились. Когда
с улицы доносился шум, она, вздрогнув, закрывала книгу ладонью, чутко прислушиваясь… И снова, то закрывая глаза, то открывая их, шептала...
— Да, — сказал он, — только нам одно и осталось, что татар колотить! Кабы не ждать их в гости, а ударить бы на Крым всеми
полками разом, да вместе
с казаками, так, пожалуй, что и Крым
взяли бы!
— Нет, к ней не ходите: ее в деревни не берут; она только офицерам, которые стоят
с полком, деньги под залог дает да скворцов учит говорить и продает их купцам. Вот становой у нас был Васильев, тот, может быть, и мог бы вам что-нибудь сказать, он в душевных болезнях подавал утешение, умел уговаривать терпеть, — но и его, на ваше несчастие, вчерашний день
взяли и увезли в губернский город.
Приход Юрия не прервал его занятия: он
взял перо, поправил несколько слов и прочел вслух: «В сей бо день гетман Сапега и Лисовский, со всеми
полки своими, польскими и литовскими людьми, и
с русскими изменники, побегоша к Дмитреву, никем же гонимы, но десницею божией…» Тут он написал еще несколько слов, встал
с своего места и, благословя подошедшего к нему Юрия, спросил ласково: какую он имеет до него надобность?
— Нам вверили их родители
с четырехлетнего возраста, как вам известно. Следовательно, если они дурны, то в этом мы виноваты, что они дурно воспитаны. Что же мы скажем родителям? То, что мы довоспитали их детей до того, что их пришлось сдать в
полки нижними чинами. Не лучше ли предупредить родителей, чтобы они
взяли их, чем ссылать их без вины в унтер-офицеры?
Один
полк, бывший под начальством Сверта, отстал; татары напали на него, разбили совершенно и
взяли в плен самого полковника
с несколькими знаменами.
С собою Петр
взял 31 000 войска, состоявшего из новых
полков и из стрельцов московских, а на Крым, по его повелению, «поднялась огромная масса ратных людей, наиболее конных, старинного московского устройства, в числе 120 000 человек».
— Это значит… — говорил я в тени самому себе и мыши, грызущей старые корешки на книжных
полках шкафа, — это значит, что здесь не имеют понятия о сифилисе и язва эта никого не пугает. Да-с. А потом она
возьмет и заживет. Рубец останется… Так, так, и больше ничего? Нет, не больше ничего! А разовьется вторичный — и бурный при этом — сифилис. Когда глотка болит и на теле появятся мокнущие папулы, то поедет в больницу Семен Хотов, тридцати двух лет, и ему дадут серую мазь… Ага!..
Галаньба.
Взять его под арест! И под арестом до лазарету! Як ему ликарь ногу перевяжет, вернуть его сюды в штаб и дать ему пятнадцать шомполив, щоб вин знав, як без документов бегать
с своего
полку.
Зевая и лениво всей пятерней почесывая в затылке, из кельи уставщицы Аркадии выползла толстая, рябая,
с подслеповатыми гноившимися глазами канонница. Неспешным шагом дошла она до часовенной паперти и перед иконой, поставленной над входной дверью, положила семипоклонный начал… Потом медленно потянулась к
полке,
взяла с нее деревянный молот и ударила в било… Заутреня!
— Так нужно, — отвечала Алина, и затем, вынув из несгораемого шкафа большой саквояж, туго набитый драгоценными вещами залогодателей, подала его Кишенскому и велела держать, а сама быстро обежала квартиру,
взяла еще несколько ценных вещей, оставшихся в небольшом количестве, свернула все это в шитую гарусную салфетку; собрала все бумаги
с письменного стола Висленева, отнесла их в темную кладовую, запиравшуюся железною дверью, и разложила их по
полкам.
Магнус подошел к книжной
полке и
с выражением презрения и как бы гадливости
взял в свою белую руку первый попавшийся том.
— Добрались туда благополучно… Сделали
с колокольни разведку… Численность — один эскадрон всего, венгерские гусары.
Полк эрцгерцога Фердинанда. Разогнали жителей селения, навели панику, троих казнили, заподозрив в укрывательстве казаков. Горю схватили, тоже
взяли под подозрение… Он же, Димитрий Агарин, успел убежать… К счастью, лошадь нашел, отбившуюся от места постоя и вот Бог привел…
Взял книгу
с полки, долго ее перелистывал, украдкой поглядывал на товарищей, переходил
с места на место.
Он рассказывал, как при атаках систематически не поспевали вовремя резервы, рассказывал о непостижимом доверии начальства к заведомо плохим картам: Сандепу обстреливали по «карте № 6»,
взяли, послали в Петербург ликующую телеграмму, — и вдруг неожиданность: сейчас же за разрушенною частью деревни стоит другая, никем не подозревавшаяся,
с девственно-нетронутыми укреплениями, пулеметы из редюитов пошли косить ворвавшиеся
полки, — и мы отступили.
В Европе нам оказали непочтительность: мы увидели надобность
взять в руки оружие. Сценой действия сделался наш Крым. Регулярные
полки и ратники ополчения тащились на ногах через Киев, где их встречал поэт из птенцов Киевской духовной академии Аскоченский и командовал: «На молитву здесь, друзья! Киев перед вами!» А к другим он оборачивался и грозил: «Не хвались, иду на рать, а идучи
с…». [15 сентября 1893 года этот стих полностью воспроизведен в весьма известной русской газете. (Прим. Лескова.).]
Не осталось целого ничего: все разорено и пожжено; и
взяли твои, государевы, ратные люди в полон мужеска и женска пола и робят несколько тысяч, также и работных лошадей и скота
с двадцать тысяч или больше, кроме того, что ели и пили всеми
полками, а чего не могли поднять, покололи и порубили…» В другом письме доносит он же: «Указал ты, государь, купя, прислать чухны и латышей, а твоим государевым счастием и некупленных пришлю.
— А передать, — продолжала она, — недолго принять на душу грех смертный: и ты и я пропадем навеки. Теперь поставь снадобье на
полку, а завтра
возьмешь его
с бережью, помолясь богу. Чай, вы у меня отведаете хлеба-соли да переночуете? Мороз так и воротит лицо — долго ли до греха? попадешь и под снежную пелену.
И досадила этим Дукачиха мужу до того, что он, обругав ее,
взял опять
с одного
полка свою шапку, а
с другого ружье и вышел, чтобы убить зайца и бросить его в ту могилу, в которую незадолго перед этим свалился, а жена его осталась выплакивать свое горе за припечком.
Один из ротных командиров Семеновского же
полка, встретясь раз
с Сергеем Ивановичем Муравьевым, одним из лучших людей своего, да и всякого, времени, рассказал ему про одного из своих солдат, вора и пьяницу, говоря, что такого солдата ничем нельзя укротить, кроме розог. Сергей Муравьев не сошелся
с ним и предложил
взять этого солдата в свою роту.
Пьер, приехав вперед, как домашний человек, прошел в кабинет князя Андрея и тотчас же, по привычке, лег на диван,
взял первую попавшуюся
с полки книгу (это были Записки Цезаря) и принялся, облокотившись, читать ее из середины.