Неточные совпадения
Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна
народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные
взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.
С братской любовью обращал он свой
взор к польскому
народу и придавал ему большое положительное значение для судьбы самого русского
народа.
Народ галдел,
народ зевал,
Едва ли сотый понимал,
Что делается тут…
Зато посмеивался в ус,
Лукаво щуря
взор,
Знакомый с бурями француз,
Столичный куафер.
Всевышний, подвигнутый на жалость стенанием тебе подвластного
народа, ниспослал меня с небесных кругов, да отжену темноту, проницанию
взора твоего препятствующую.
Генеральша пожелала отдохнуть. Частный пристав Рогуля стремглав бросается вперед и очищает от
народа ту часть берегового пространства, которая необходима для того, чтоб открыть
взорам высоких посетителей прелестную картину отплытия святых икон. Неизвестно откуда, внезапно являются стулья и кресла для генеральши и ее приближенных. Правда, что в помощь Рогуле вырос из земли отставной подпоручик Живновский, который, из любви к искусству, суетится и распоряжается, как будто ему обещали за труды повышение чином.
Но между тем какой позор
Являет Киев осажденный?
Там, устремив за нивы
взор,
Народ, уныньем пораженный,
Стоит на башнях и стенах
И в страхе ждет небесной казни;
Стенанья робкие в домах,
На стогнах тишина боязни;
Один, близ дочери своей,
Владимир в горестной молитве;
И храбрый сонм богатырей
С дружиной верною князей
Готовится к кровавой битве.
Вся паперть и погост были усыпаны
народом; священник в полном облачении стоял у церковных дверей;
взоры его, так же, как и всех присутствующих, были обращены на толпу, которая медленно приближалась ко храму.
Народ, столпившийся перед монастырем, был из ближней деревни, лежащей под горой; беспрестанно приходили новые помощники, беспрестанно частные возгласы сливались более и более в один общий гул, в один продолжительный, величественный рев, подобный беспрерывному грому в душную летнюю ночь… картина была ужасная, отвратительная… но
взор хладнокровного наблюдателя мог бы ею насытиться вполне; тут он понял бы, что такое
народ: камень, висящий на полугоре, который может быть сдвинут усилием ребенка, не несмотря на то сокрушает все, что ни встретит в своем безотчетном стремлении… тут он увидал бы, как мелкие самолюбивые страсти получают вес и силу оттого, что становятся общими; как
народ, невежественный и не чувствующий себя, хочет увериться в истине своей минутной, поддельной власти, угрожая всему, что прежде он уважал или чего боялся, подобно ребенку, который говорит неблагопристойности, желая доказать этим, что он взрослый мужчина!
В семье Гудала плач и стоны,
Толпится на дворе
народ:
Чей конь примчался запаленный
И пал на камни у ворот?
Кто этот всадник бездыханный?
Хранили след тревоги бранной
Морщины смуглого чела.
В крови оружие и платье;
В последнем бешеном пожатье
Рука на гриве замерла.
Недолго жениха младого,
Невеста,
взор твой ожидал:
Сдержал он княжеское слово,
На брачный пир он прискакал…
Увы! но никогда уж снова
Не сядет на коня лихого!..
Но при конце сего начертания
взор мой невольно устремляется на всю неизмеримую Империю, где столько морей и
народов волнуется, где столько климатов цветет или свирепствует, где столько необозримых степей расстилается и столько величественных гор бросает тень на землю!
Она хотела обнять дочь свою, но Ксения упала; Марфа положила руку на сердце ее — знаком изъявила удовольствие и спешила на высокий эшафот — сорвала покрывало с головы своей: казалось томною, но спокойною — с любопытством посмотрела на лобное место (где разбитый образ Вадимов лежал во прахе) — взглянула на мрачное, облаками покрытое небо — с величественным унынием опустила
взор свой на граждан… приближилась к орудию смерти и громко сказала
народу: «Подданные Иоанна!
И наконец пора пришла…
В день смерти с ложа он воспрянул,
И снова силу обрела
Немая грудь — и голос грянул!
Мечтаньем чудным окрылил
Его господь перед кончиной,
И он под небо воспарил
В красе и легкости орлиной.
Кричал он радостно: «Вперед!» —
И горд, и ясен, и доволен:
Ему мерещился
народИ звон московских колоколен;
Восторгом
взор его сиял,
На площади, среди
народа,
Ему казалось, он стоял
И говорил…
Вам принадлежит великая заслуга: вы первый во Франции заговорили о русском
народе, вы невзначай коснулись самого сердца, самого источника жизни. Истина сейчас бы обнаружилась вашему
взору, если б в минуту гнева вы не отдернули протянутой руки, если б вы не отвернулись от источника, потому что он показался мутным.
Все мысли, все
взоры были теперь прикованы к лицу государя. Это лицо было бледно и величественно. Оно было просто искренно и потому таким теплым, восторженным и благоговейным чувством поражало души людские. Оно было понятно
народу. Для
народа оно было свое, близкое, кровное, родное. Сквозь кажущееся спокойствие в этом бледном лице проглядывала скорбь глубокая, проглядывала великая мука души. Несколько крупных слез тихо скатилось по лицу государя…
Принцесса возбудила в ливорнском населении общее любопытство и даже симпатию.
Народ бегал за нею по улицам. Вечером она была в опере, и
взоры всех обратились на красавицу, сиявшую счастием и довольством [Castera, 86.]. Но это был канун тюрьмы.
Судорожно затрепетал княжич. По лицу его, которое сделалось подобно белому плату, пробежала какая-то дума; она вспыхнула во
взорах его. О, это была дума раздольная!.. Свобода… венец…
народ… милости… может быть, и казнь… чего не было в ней? Узник, дитя, только что игравший цветными камушками, стал великим князем всея Руси!
В Юрьевом Новгородском монастыре, золоченые главы которого и до сих пор блестят на солнце, пленяя
взор путешественника и вливая в его душу чувство благоговения, среди уцелевшей братии появился новый, строгий к себе послушник, принявший обет молчания. Слава о его святой жизни скоро разнеслась в
народе, сотнями стекавшемся посмотреть на «молчальника».
Протопоп кропил путь святою водой; золото парчовых одежд начало переливаться; загорели, как жар, богатые царские шапки, и вот пред нами цари: один [Иоанн.] — шестнадцатилетний отрок, бледный, тщедушный, с безжизненным
взором, сгорбившийся, едва смея дышать под тяжестью своей одежды и еще более своего сана; другой [Петр.] — десятилетнее дитя, живой, цветущий здоровьем, с величавою осанкою, с глазами полными огня, ума и нетерпения взирающий на
народ, как будто хотел сказать: мой
народ!..
Стыдно теперь сказать, каким дураком отправился я сегодня к Казанскому собору на всенародное молебствие; и когда это со мною случилось, что я стал вдруг понимать и видеть, совершенно не могу припомнить. Помню, что поначалу я все улыбался скептически и разыскивал в
народе других таких же интеллигентов, как и я, чтобы обменяться с ними
взорами взаимного высокого понимания и насмешки, помню, что обижался на тесноту и давку и сам, не без ума, подставлял ближнему острые локти — но когда я поумнел?
Где, устремив на сцену
взоры(Чуть могут их сдержать подпоры),
Пришед из ближних, дальных стран,
Шумя, как смутный океан,
Над рядом ряд, сидят
народы;
И движутся, как в бурю лес,
Людьми кипящи переходы,
Всходя до синевы небес.
Все это было исполнено, и герцог сам был тут, сам окинул
взором церемонию, сам выслушал слово и даже приткнулся рукою ко гробу некогда храброго человека, а потом с чувством пожал руку его дочери. Факт этот целиком перешел в историю
народа.
К земле ль наклонит
взор — великий ряд чудес:
Борьба за честь;
народ, покрытый блеском славным;
И мир, воскреснувший по манию небес,
Спокойный под щитом державным.