Неточные совпадения
Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или
целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и
вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.
Он бродил без
цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему в последнее время. В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от нее веяло чем-то постоянным,
вечным, предчувствовались безысходные годы этой холодной мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства». В вечерний час это ощущение обыкновенно еще сильней начинало его мучить.
Давать страсти законный исход, указать порядок течения, как реке, для блага
целого края, — это общечеловеческая задача, это вершина прогресса, на которую лезут все эти Жорж Занды, да сбиваются в сторону. За решением ее ведь уже нет ни измен, ни охлаждений, а вечно ровное биение покойно-счастливого сердца, следовательно, вечно наполненная жизнь,
вечный сок жизни,
вечное нравственное здоровье.
«Да не это ли — тайная
цель всякого и всякой: найти в своем друге неизменную физиономию покоя,
вечное и ровное течение чувства? Ведь это норма любви, и чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается — мы страдаем: стало быть, мой идеал — общий идеал? — думал он. — Не есть ли это венец выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?»
Она мучилась и задумывалась, как она выйдет из этого положения, и не видала никакой
цели, конца. Впереди был только страх его разочарования и
вечной разлуки. Иногда приходило ей в голову открыть ему все, чтоб кончить разом и свою и его борьбу, да дух захватывало, лишь только она задумает это. Ей было стыдно, больно.
Жизнь ее —
вечная игра в страсти,
цель — нескончаемое наслаждение, переходящее в привычку, когда она устанет, пресытится. У ней один ужас впереди — это состареться и стать ненужной.
Тут
целые океаны снегов, болот, сухих пучин и стремнин, свои сорокаградусные тропики,
вечная зелень сосен, дикари всех родов, звери, начиная от черных и белых медведей до клопов и блох включительно, снежные ураганы, вместо качки — тряска, вместо морской скуки — сухопутная, все климаты и все времена года, как и в кругосветном плавании…
За национальностью стоит
вечная онтологическая основа и
вечная ценная
цель.
Итак, принимаю Бога, и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость его, и
цель его, нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в
вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольемся, верую в Слово, к которому стремится вселенная и которое само «бе к Богу» и которое есть само Бог, ну и прочее и прочее, и так далее в бесконечность.
Эти люди сломились в безвыходной и неравной борьбе с голодом и нищетой; как они ни бились, они везде встречали свинцовый свод и суровый отпор, отбрасывавший их на мрачное дно общественной жизни и осуждавший на
вечную работу без
цели, снедавшую ум вместе с телом.
С
вечной заботой о загадочных выражениях «Слова» он ходил по улицам сонного городка, не замечая ничего окружающего и забывая порой о
цели своего выхода из дому.
Гнет позитивизма и теории социальной среды, давящий кошмар необходимости, бессмысленное подчинение личности
целям рода, насилие и надругательство над
вечными упованиями индивидуальности во имя фикции блага грядущих поколений, суетная жажда устроения общей жизни перед лицом смерти и тления каждого человека, всего человечества и всего мира, вера в возможность окончательного социального устроения человечества и в верховное могущество науки — все это было ложным, давящим живое человеческое лицо объективизмом, рабством у природного порядка, ложным универсализмом.
— О, дитя мое, я готов
целовать ноги императора Александра, но зато королю прусскому, но зато австрийскому императору, о, этим
вечная ненависть и… наконец… ты ничего не смыслишь в политике!» — Он как бы вспомнил вдруг, с кем говорит, и замолк, но глаза его еще долго метали искры.
Мыльников провел почти
целых три месяца в каком-то чаду, так что это
вечное похмелье надоело наконец и ему самому. Главное, куда ни приди — везде на тебя смотрят как на свой карман. Это, в конце концов, было просто обидно. Правда, Мыльников успел поругаться по нескольку раз со своими благоприятелями, но каждое такое недоразумение заканчивалось новой попойкой.
Вихров вошел в этот загородок и
поцеловал крест, стоящий на могиле отца; и опять затянулась:
вечная память, и опять мужики и бабы начали плакать почти навзрыд. Наконец, и лития была отслужена.
Положение управителей на отведенных им заводах больше всего походило на положение удельных князьков древней Руси: здесь кипела
вечная война из-за выгодных столов, составлялись остроумные комбинации и делались
целые походы, вроде того, который теперь устроен был против Раисы Павловны.
— Друг, руку твою! Институтка. Люблю в тебе я прошлое страданье и юность улетевшую мою. Сейчас Осадчий такую
вечную память вывел, что стекла задребезжали. Ромашевич, люблю я, братец, тебя! Дай я тебя
поцелую, по-настоящему, по-русски, в самые губы!
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется, быть
вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили
целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
Заседанье было в Гааге,
Были речи, шумный пир.
В
целом мире на бумаге
Водворился
вечный мир.
После дичи, после супа
От речей раздался стон:
Заказали вновь у Круппа
Новых пушек миллион.
Кто бы ты ни был, читающий эти строки, подумай о твоем положении и о твоих обязанностях, — не о том положении землевладельца, купца, судьи, императора, президента, министра, священника, солдата, которое временно приписывают тебе люди, и не о тех воображаемых обязанностях, которые на тебя налагают эти положения, а о твоем настоящем,
вечном положении существа, по чьей-то воле после
целой вечности несуществования вышедшего из бессознательности и всякую минуту по чьей-то воле могущего возвратиться туда, откуда ты вышел.
…Ему приятно к нам ходить, я это вижу. Но отчего? что он нашел во мне? Правда, у нас вкусы похожи: и он, и я, мы оба стихов не любим; оба не знаем толка в художестве. Но насколько он лучше меня! Он спокоен, а я в
вечной тревоге; у него есть дорога, есть
цель — а я, куда я иду? где мое гнездо? Он спокоен, но все его мысли далеко. Придет время, и он покинет нас навсегда, уйдет к себе, туда, за море. Что ж? Дай Бог ему! А я все-таки буду рада, что я его узнала, пока он здесь был.
Осажденные находились в
вечной опасности и, с своей стороны, принуждены были отовсюду вести контрмины, с трудом прорубая землю, промерзшую на
целый аршин; перегораживали крепость новою стеною и кулями, наполненными кирпичом взорванной колокольни.
Когда-то, месяца три или четыре тому назад, во время катанья по реке большим обществом, Нина, возбужденная и разнеженная красотой теплой летней ночи, предложила Боброву свою дружбу на веки
вечные, — он принял этот вызов очень серьезно и в продолжение
целой недели называл ее своим другом, так же как и она его, И когда она говорила ему медленно и значительно, со своим обычным томным видом: «мой друг», то эти два коротеньких слова заставляли его сердце биться крепко и сладко.
Через темную комнату, дверь с теплой гардиной, а за ней уютная комната Марии Николаевны. Она поднимается с кресла и тихо идет навстречу. Сильно постаревшая, осунувшаяся, какой я себе ее даже и представить не мог. Идет с трудом, на лице радость и вместе с тем ее
вечная грустная улыбка. Глаза усталые и добрые, добрые. Я
поцеловал ее горячую, сухую руку, она мне положила левую руку на шею,
поцеловала в голову.
Он снова остался в провинции, опять поступил в какой-то провинциальный оркестр, потом опять не ужился в нем и, переходя таким образом с одного места на другое, с
вечной идеей попасть в Петербург как-нибудь в скором времени, пробыл в провинции
целые шесть лет.
Если допустить, что Бог сотворил людей для достижения известной
цели, и сотворил бы их или смертными, без половой страсти, или
вечными.
— Она пополнела с тех пор, как перестала рожать, и болезнь эта — страдание
вечное о детях — стала проходить; не то что проходить, но она как будто очнулась от пьянства, опомнилась и увидала, что есть
целый мир Божий с его радостями, про который она забыла, но в котором она жить не умела, мир Божий, которого она совсем не понимала.
— О, вы
вечный защитник русских! — вскричал адъютант. — И оттого, что вы имели терпение прожить когда-то
целый год в этом царстве зимы…
— Нет, мой друг! Если ты узнаешь скуку, то не расстанешься с нею и в Париже. Когда мы кружимся в
вечном чаду, живем без всякой
цели; когда чувствуем в душе нашей какую-то несносную пустоту…
У него с рода-родясь не было никаких друзей, а были у него только кое-какие невзыскательные приятели, с которыми он, как, например, со мною, не был ничем особенно связан, так что могли мы с ним, я думаю,
целый свой век прожить в ладу и в согласии вместе, а могли и завтра, без особого друг о друге сожаления, расстаться хоть и на
вечные времена.
Как пери спящая мила,
Она в гробу своем лежала,
Белей и чище покрывала
Был томный цвет ее чела.
Навек опущены ресницы…
Но кто б, о небо! не сказал,
Что взор под ними лишь дремал
И, чудный, только ожидал
Иль
поцелуя иль денницы?
Но бесполезно луч дневной
Скользил по ним струей златой,
Напрасно их в немой печали
Уста родные
целовали…
Нет! смерти
вечную печать
Ничто не в силах уж сорвать!
И боже мой, неужели не ее встретил он потом, далеко от берегов своей родины, под чужим небом, полуденным, жарким, в дивном
вечном городе, в блеске бала, при громе музыки, в палаццо (непременно в палаццо), потонувшем в море огней, на этом балконе, увитом миртом и розами, где она, узнав его, так поспешно сняла свою маску и, прошептав: «Я свободна», задрожав, бросилась в его объятия, и, вскрикнув от восторга, прижавшись друг к другу, они в один миг забыли и горе, и разлуку, и все мучения, и угрюмый дом, и старика, и мрачный сад в далекой родине, и скамейку, на которой, с последним, страстным
поцелуем, она вырвалась из занемевших в отчаянной муке объятий его…
Здесь мы отдыхали в жаркие летние дни, по
целым часам лежа на мягкой траве и чутко прислушиваясь к
вечному шепоту высоких столетних сосен; чтение и разговоры как-то особенно хорошо удавались в этом бору, и, как я ни старался, дело не обошлось без таких тем, которые волновали больного.
Этим мера счастия Никиты Плодомасова была преисполнена, и остепененный буян, тихо отходя христианином в
вечную жизнь, еще раз благословил Марфу Андревну за последний
поцелуй, которым она приняла его последнее дыхание.
Но дух человечества, нося в глубине своей непреложную
цель,
вечное домогательство полного развития, не мог успокоиться ни в одной из былых форм; в этом тайна его трансценденции, его перехватывающей личности (übergreifende Subjectivität).
Гимназическая среда ломала по-своему характеры и привычки. Чрезвычайно редко попадали в нее такие нервные, самостоятельные и чуткие ко всякому оскорблению натуры, которые отказывались мириться с жестоким деспотизмом самодельных обычаев. Одному богу известно, как калечила их в нравственном смысле гимназия и какой отпечаток клало на всю их жизнь
вечное истерическое озлобление, поддерживаемое в них беспощадной травлей
целого возраста.
— А какая
цель вечной жизни? — спросил Коврин.
Обыкновенные умы довольствуются временными, случайными постановлениями: великие хотят системы,
целого и
вечного.
Постоянные хлопоты по хозяйству, о детях,
вечная борьба с нуждою, каждодневные головомойки никуда не годному супругу — все это развило в Катерине Архиповне желчное расположение и значительно испортило ее характер; она брюзжала обыкновенно
целые дни то на людей, то на дочерей, а главное — на мужа.
Вся
цель его жизни, мелькнувшая перед ним в таком радостном свете, вдруг померкла в
вечной тьме.
Узнал, узнал он образ позабытый
Среди душевных бурь и бурь войны,
Поцеловал он нежные ланиты —
И краски жизни им возвращены.
Она чело на грудь ему склонила,
Смущают Зару ласки Измаила,
Но сердцу как ума не соблазнить?
И как любви стыда не победить?
Их речи — пламень!
вечная пустыня
Восторгом и блаженством их полна.
Любовь для неба и земли святыня,
И только для людей порок она!
Во всей природе дышит сладострастье;
И только люди покупают счастье!
Ну, потом таким же манером и все прочее, как икатенью вести и как надо певчим в тон подводить, потом радостное многолетие и «о спасении»; потом заунывное — «
вечный покой». Сухой никитский дьякон завойкою так всем понравился, что и дядя, и Павел Мироныч начали плакать и его
целовать и еще упрашивать, нельзя ли развести от всего своего естества еще поужаснее.
Что Гришка же Отрепьев
Не Дмитрий есть, а некий беглый вор,
От церкви отлученный и проклятый, —
В том я клянусь и крест на том
целую,
И не видать мне царствия небесна,
И быть на Страшном Божием суде
Мне прокляту, и в огнь идти мне
вечный,
Когда солгал!
Везде она меня как-то случайно отыскивала, встречалась со мной с дружескими
поцелуями и объятиями и всегда неустанно жаловалась на злокозненные происки человеческого рода, избравшего ее, Домну Платоновну, своей любимой жертвой и каким-то
вечным игралищем.
Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его
целые города, как
целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали в глазах его
целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а
целыми мирами,
целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его
вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Поцелуй меня, красная девица, на любовь да на
вечное счастье!» — «А отчего у тебя руки в крови?» — «Руки в крови, моя родимая? а ваших собак порезал; разлаялись больно на позднего гостя.
— Науки и искусства, когда они настоящие, стремятся не к временным, не к частным
целям, а к
вечному и общему, — они ищут правды и смысла жизни, ищут Бога, душу, а когда их пристегивают к нуждам и злобам дня, к аптечкам и библиотечкам, то они только осложняют, загромождают жизнь.
И вы, вы все, которым столько раз
Я подносил приятельскую чашу, —
Какая буря в даль умчала вас?
Какая
цель убила юность вашу?
Я здесь один. Святой огонь погас
На алтаре моем. Желанье славы,
Как призрак, разлетелося. Вы правы:
Я не рожден для дружбы и пиров…
Я в мыслях
вечный странник, сын дубров,
Ущелий и свободы, и, не зная
Гнезда, живу, как птичка кочевая.
Что он увидел в эту последнюю минуту? Может быть, его душевным глазам представился тот бездонный,
вечный, черный туман, который неизбежно и безжалостно поглощает и людей, и зверей, и травы, и звезды, и
целые миры?..
— Ничего! Так я теперь… — Кузьма Васильевич потянулся к Колибри, но тотчас же отдернул руку. На пальце у него показалась капля крови. — Что за глупости такие! — воскликнул он, встряхивая пальцем. —
Вечные эти ваши булавки! Да и какая это к чёрту булавка, — прибавил он, взглянув на длинную золотую шпильку, которую Колибри медленно втыкала себе в пояс. — Это
целый кинжал, это жало… Да, да, это твое жало, и ты оса, вот ты кто, оса, понимаешь?