Неточные совпадения
Улегся я на лавке. Дед и мальчишка забрались на полати… Скоро все уснули. Тепло в избе. Я давно так крепко не спал, как на этой узкой скамье
с сапогами в головах. Проснулся перед рассветом; еще все спали. Тихо взял из-под головы сапоги, обулся, накинул пальто и потихоньку вышел на улицу. Метель утихла.
Небо звездное. Холодище страшенный.
Вернулся бы назад, да вспомнил разобранные часы на столе в платочке и зашагал, завернув голову в кабацкий половик…
Тут он снова поднялся на ноги, взглянул на
небо,
вернулся на двор и пошел медленным шагом к старым саням, служившим ему
с Благовещения вместо ложа.
Он столкнул
с неба свою тусклую звезду, она закатилась, и след ее смешался
с ночною тьмой; она уже не
вернется на
небо, потому что жизнь дается только один раз и не повторяется. Если бы можно было вернуть прошлые дни и годы, он ложь в них заменил бы правдой, праздность — трудом, скуку — радостью, он вернул бы чистоту тем, у кого взял ее, нашел бы бога и справедливость, но это так же невозможно, как закатившуюся звезду вернуть опять на
небо. И оттого что это невозможно, он приходил в отчаяние.
Познакомившись
с моими будущими друзьями,
вернемся, чтобы не забегать вперед, в штаб полка к ежедневному утреннему хождению во второй взвод к вахмистру Лисицкому и в манеж, в котором я каждый день усердно отъезжал по лошади, а иногда и по две. Не знаю, для каких экспериментов взводный вахмистр стал гонять меня под открытым
небом на корде, чуть ли не на такой лошади, на которой никто не ездил.
На берегу, бросив лодку, Аян выпрямился. Дремлющий, одинокий корабль стройно чернел в лазури. Прошла минута — и
небо дрогнуло от удара. Большая, взмыленная волна пришла к берегу, лизнула ноги Аяна и медленно, как кровь
с побледневших щек,
вернулась в родную глубь.
Кто-то тихо-тихо постучал в окошко. Должно быть, Фекла
вернулась. Ольга встала и, зевая, шепча молитву, отперла дверь, потом в сенях вынула засов. Но никто не входил, только
с улицы повеяло холодом и стало вдруг светло от луны. В открытую дверь было видно и улицу, тихую, пустынную, и самую луну, которая плыла по
небу.
Агишин. Вам надо отдохнуть, вам надо отдохнуть! Успокойтесь немного, а потом… скоро мы
с вами за границу, под другое
небо!
Вернетесь вы оттуда веселая и бодрая…
И Attalea поняла, что для нее все было кончено. Она застывала.
Вернуться снова под крышу? Но она уже не могла
вернуться. Она должна была стоять на холодном ветре, чувствовать его порывы и острое прикосновение снежинок, смотреть на грязное
небо, на нищую природу, на грязный задний двор ботанического сада, на скучный огромный город, видневшийся в тумане, и ждать, пока люди там, внизу, в теплице, не решат, что делать
с нею.
4 декабря рано утром он вышел из фанзы
с записной книжкой в руках, но тотчас
вернулся и сообщил, что на
небе появились какие-то яркие цвета.
Он присел опять на крыльцо деревянной церкви, закрыл лицо руками и заплакал. Та жизнь уже канула. Не
вернется он к женщине, которую сманил от мужа. Не слетит к нему
с неба и та, к кому он так прильнул просветленной душой. Да и не выдержал бы он ее святости; Бог знал, когда прибрал ее к Себе.
Он растерянно повернулся, вышел на балкон. Над морем стоял месяц, широко окруженный зловещим зеленовато-синим кольцом. По чистому
небу были рассеяны маленькие, плотные и толстые тучки, как будто черные комки. Ордынцев постоял,
вернулся в комнату, сел на диван. За дверью было тихо. Он
с тревогою думал: что она делает? И не знал, что предпринять. И чуждыми, глупо-ненужными казались ему сложенные на столе папки
с его работами.
Несмотря на то, что он
с Петром Волынским
вернулся, как мы видели, к дому Бомелия
с целью наказать разрушителей их гнусного плана, оба они,
с одной стороны отдавая дань общему суеверию того времени, а
с другой — лично усугубляя это суеверие сознанием своих, достойных неземной кары, преступлений, — сознанием, присущим, волею
неба, даже самым закоренелым злодеям, — были почти уверены, что помешавший им совершить насилие над непорочной княжной был действительно мертвец — выходец
с того света.
На землю он больше не
вернулся. То, что, крутясь, низверглось
с высоты и тяжестью раздробленных костей и мяса вдавилось в землю, уже не было ни он, ни человек — никто. Тяготение земное, мертвый закон тяжести сдернул его
с неба, сорвал и бросил оземь, но то, что упало,
вернулось маленьким комочком, разбилось, легло тихо и мертвенно-плоско, — то уже не было Юрием Михайловичем Пушкаревым.