Неточные совпадения
В глуши что делать
в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
Скакать верхом
в степи суровой?
Но конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот Walter Scott.
Не хочешь? —
поверяй расход,
Сердись иль пей, и вечер длинный
Кой-как пройдет, а
завтра то ж,
И славно зиму проведешь.
Незадолго перед ужином
в комнату вошел Гриша. Он с самого того времени, как вошел
в наш дом, не переставал вздыхать и плакать, что, по мнению тех, которые
верили в его способность предсказывать, предвещало какую-нибудь беду нашему дому. Он стал прощаться и сказал, что
завтра утром пойдет дальше. Я подмигнул Володе и вышел
в дверь.
— Екатерина Великая скончалась
в тысяча семьсот девяносто шестом году, — вспоминал дядя Хрисанф; Самгину было ясно, что москвич
верит в возможность каких-то великих событий, и ясно было, что это — вера многих тысяч людей. Он тоже чувствовал себя способным
поверить:
завтра явится необыкновенный и, может быть, грозный человек, которого Россия ожидает целое столетие и который, быть может, окажется
в силе сказать духовно растрепанным, распущенным людям...
В эсерство Дронова Самгин не
верил, чувствуя, что — как многие — Иван «революционер до
завтра» и храбрится от страха.
— Не
верю. Понимаете. Приезжайте
в Петербург. Серьезно советую. Здесь — дико.
Завтра уезжаю…
Он понимал, что на его глазах идея революции воплощается
в реальные формы, что, может быть,
завтра же, под окнами его комнаты, люди начнут убивать друг друга, но он все-таки не хотел
верить в это, не мог допустить этого.
Где Вера не была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко — верует ли сам апостол
в свою доктрину, есть ли у него самого незыблемая точка опоры, опыт, или он только увлечен остроумной или блестящей гипотезой. Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал с Изиды — и это будущее видел чуть не
завтра, звал ее вкусить хоть часть этой жизни, сбросить с себя старое и
поверить если не ему, то опыту. «И будем как боги!» — прибавлял он насмешливо.
«Если сегодня не получу ответа, — сказано было дальше, —
завтра в пять часов буду
в беседке… Мне надо скорее решать: ехать или оставаться? Приди сказать хоть слово, проститься, если… Нет, не
верю, чтобы мы разошлись теперь. Во всяком случае, жду тебя или ответа. Если больна, я проберусь сам…»
— Как по-своему? Я
верю, как баба самая простая, — сказала она улыбаясь. — А в-третьих, — продолжала она, — я
завтра еду
в французский театр…
— Да велите
завтра площадь выместь, может, найдете, — усмехнулся Митя. — Довольно, господа, довольно, — измученным голосом порешил он. — Вижу ясно: вы мне не
поверили! Ни
в чем и ни на грош! Вина моя, а не ваша, не надо было соваться. Зачем, зачем я омерзил себя признанием
в тайне моей! А вам это смех, я по глазам вашим вижу. Это вы меня, прокурор, довели! Пойте себе гимн, если можете… Будьте вы прокляты, истязатели!
— Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту
в руки! — надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. — Чего ты, пан? Не
веришь? Не все же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься к ней
завтра же… Да теперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня
в городе дома лежат, — лепетал Митя, труся и падая духом с каждым своим словом, — ей-богу, лежат, спрятаны…
Дрожащей рукой, карандашом были написаны несколько слов: «Боже мой, неужели это правда — ты здесь,
завтра в шестом часу утра я буду тебя ждать, не
верю, не
верю! Неужели это не сон?»
Можно ли
поверить, что после вчерашних слов Аглаи
в него вселилось какое-то неизгладимое убеждение, какое-то удивительное и невозможное предчувствие, что он непременно и
завтра же разобьет эту вазу, как бы ни сторонился от нее, как бы ни избегал беды!
— Ни-ни. Вы слишком добры, что еще заботитесь. Я слыхивал об этом, но никогда не видывал
в натуре, как человек нарочно застреливается из-за того, чтоб его похвалили, или со злости, что его не хвалят за это. Главное, этой откровенности слабосилия не
поверил бы! А вы все-таки прогоните его
завтра.
Тем не менее газетная машина, однажды пущенная
в ход, работает все бойчее и бойчее. Без идеи, без убеждения, без ясного понятия о добре и зле, Непомнящий стоит на страже руководительства, не
веря ни во что, кроме тех пятнадцати рублей, которые приносит подписчик, и тех грошей, которые один за другим вытаскивает из кошеля кухарка. Он даже щеголяет отсутствием убеждений, называя последние абракадаброю и во всеуслышание объявляя, что ни
завтра, ни послезавтра он не намерен стеснять себя никакими узами.
Кругом тихо. Только издали, с большой улицы, слышится гул от экипажей, да по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: «Как бы не забыть: давеча
в лавочке на грош уксусу взял да на гривну капусты,
завтра надо отдать, а то лавочник, пожалуй,
в другой раз и не
поверит — такая собака! Фунтами хлеб вешают, словно
в голодный год, — срам! Ух, господи, умаялся. Вот только дочищу этот сапог — и спать.
В Грачах, чай, давно спят: не по-здешнему! Когда-то господь бог приведет увидеть…»
Догадавшись, что сглупил свыше меры, — рассвирепел до ярости и закричал, что «не позволит отвергать бога»; что он разгонит ее «беспардонный салон без веры»; что градоначальник даже обязан
верить в бога, «а стало быть, и жена его»; что молодых людей он не потерпит; что «вам, вам, сударыня, следовало бы из собственного достоинства позаботиться о муже и стоять за его ум, даже если б он был и с плохими способностями (а я вовсе не с плохими способностями!), а между тем вы-то и есть причина, что все меня здесь презирают, вы-то их всех и настроили!..» Он кричал, что женский вопрос уничтожит, что душок этот выкурит, что нелепый праздник по подписке для гувернанток (черт их дери!) он
завтра же запретит и разгонит; что первую встретившуюся гувернантку он
завтра же утром выгонит из губернии «с казаком-с!».
В то, что Шатов донесет, наши все
поверили; но
в то, что Петр Степанович играет ими как пешками, — тоже
верили. А затем все знали, что
завтра все-таки явятся
в комплекте на место, и судьба Шатова решена. Чувствовали, что вдруг как мухи попали
в паутину к огромному пауку; злились, но тряслись от страху.
— Не
верю, князь! — отвечал с достоинством Морозов. — Еще не видано на Руси, чтобы гость бесчестил хозяина, чтобы силой врывался
в терем жены его. Хмелен был мед мой; он вскружил тебе голову, князь, поди выспись;
завтра всё забудем. Не забуду лишь я, что ты гость мой.
— А папа — несчастный, он не
верит в это и смеялся, оттого мамочка и умерла, конечно! Мне надо идти к нему, я опоздала уже… Милый, — просила она, ласково заглядывая
в глаза ему, — я приду
завтра после обеда сейчас же, вы прочитаете всё, до конца?
Огненные надписи вспыхивают под ногами танцующих; они гласят: «Любовь навсегда!» — «Ты муж, я жена!» — «Люблю, и страдаю, и
верю в невозможное счастье!» — «Жизнь так хороша!» — «Отдадимся веселью, а
завтра — рука об руку, до гроба, вместе с тобой!» Пока это происходит,
в тени едва можно различить силуэты тех же простаков, то есть их двойники.
— А вот что медики-с, скажу я вам на это!.. — возразил Елпидифор Мартыныч. — У меня тоже вот
в молодости-то бродили
в голове разные фанаберии, а тут как
в первую холеру
в 30-м году сунули меня
в госпиталь, смотришь, сегодня умерло двести человек,
завтра триста, так уверуешь тут, будешь
верить!
Завтра чем свет его отправляют, вместе с другими пленными,
в средину России, и
поверишь ли? он так обворожил меня своею любезностию, что мне грустно будет с ним расстаться.
—
Поверите ли, я так занят, — отвечал Горшенко, — вот
завтра сам должен докладывать министру; — потом надобно ехать
в комитет, работы тьма, не знаешь как отделаться; еще надобно писать статью
в журнал, потом надобно обедать у князя N, всякий день где-нибудь на бале, вот хоть нынче у графини Ф. Так и быть уж пожертвую этой зимой, а летом опять запрусь
в свой кабинет, окружу себя бумагами и буду ездить только к старым приятелям.
Изменчива судьба.
Мы на лету ее всечасно ласку
Ловить должны. Усердье к нам людей
С ней заодно. Сегодня прежним блеском
Мой светит скиптр.
В Бориса счастье снова
Поверили. Сегодня уклониться
От царской воли никому не может
И
в мысль войти. Но знаем ли мы, что
Нас
завтра ждет? Я на обеде царском
От всех бояр хочу тебе присяги
Потребовать.
Соломонида Платоновна. Полно, так ли? А если я знаю, что у тебя ничего женина нет? Да ты скорей удавишься, чем грош жене
поверишь; картофель на вес выдаешь — что ты мне говоришь, безобразный человек! а передашь ты жене состояние. Я даже теперь вижу, что
в плутовской голове твоей делается. Продать, — думаешь, что ли? Врешь, —
завтра же наложу запрещение.
Все приходят
в ужас и негодование при одной мысли, что Прохарчин может быть вольнодумцем; но он возражает: «Стой, я не того… ты пойми только, баран ты: я смирный, сегодня смирный,
завтра смирный, а потом и не смирный, сгрубил; пряжку тебе, и пошел вольнодумец!..» Словом сказать, — господин Прохарчин сделался истинным вольнодумцем: не только
в прочность места, но даже
в прочность собственного смирения перестал
верить.
— Но разве публика понимает это? — говорила она. — Ей нужен балаган! Вчера у нас шел «Фауст наизнанку», и почти все ложи были пустые, а если бы мы с Ваничкой поставили какую-нибудь пошлость, то,
поверьте, театр был бы битком набит.
Завтра мы с Ваничкой ставим «Орфея
в аду», приходите.
Предположим также, что мой противник, совершенно правый, так привык к несправедливостям судьбы, что с трудом уже
верит в возможность дождаться решения нашей тяжбы: она тянулась уже несколько десятков лет; много раз спрашивал он
в суде, когда будет доклад, и много раз ему отвечали «
завтра или послезавтра», и каждый раз проходили месяцы и месяцы, годы и годы, и дело все не решалось.
Софья Егоровна (смеется).
Верю,
верю! Даже раньше приходи… Я раньше десяти часов буду готова… А ночью и покатим! Заживем, Мишель! Счастья своего ты не понимаешь, глупый человек! Ведь это наше счастье, наша жизнь!..
Завтра же ты будешь другим человеком, свежим, новым! Задышим новым воздухом, потечет
в наших жилах новая кровь… (Хохочет.) Прочь, ветхий человек! На тебе руку! Жми ее! (Подает руку.)
Дарья Ивановна. А вы хотите, чтоб я вам
верила? Полноте… как будто бы я не знаю, какого рода впечатление произвожу на вас. Сегодня я вам, бог знает почему, нравлюсь;
завтра вы меня позабудете. (Он хочет говорить, но она его останавливает.) Поставьте себя
в мое положение… Вы еще молоды, блестящи, живете
в большом свете; у нас вы случайный гость…
— Ладно, ладно,
верю… — прервала его Фленушка. — Слушай теперь…
Завтра поезжай к попу Сушиле
в Свиблово… Задари его, денег не жалей, что ни запросит, давай… Семену скажи, был бы с тобой заедино…
— Извините, ради бога! — начал он мягким, сочным баритоном. — Я врываюсь к вам не
в урочное время и заставляю вас делать для меня исключение. Вы так заняты! Но видите ли,
в чем дело, г. редактор: я
завтра уезжаю
в Одессу по одному очень важному делу… Имей я возможность отложить эту поездку до субботы, то,
верьте, я не просил бы вас делать для меня исключение. Я преклоняюсь перед правилами, потому что люблю порядок…
— Глупости! — вскипела я, — только глупые дети способны
верить в подобные выдумки. Ну, хочешь, я докажу тебе, что ничего подобного не происходит?
Завтра же,
в полночь, пойду
в зал, и никакой император не сойдет
в моем присутствии с портрета, уверяю тебя…
— Я
завтра утром уеду. Я, конечно, нарочно не уезжала до сих пор… И я вам все скажу. За вами очень следят, ни одному слову не
верьте, что вам говорят. Главный политком, Седой, он вам
верит, а другой, латыш этот, Крогер, — он и
в особом отделе, — он все время настаивает, что вас нужно расстрелять. Он-то меня к вам и подослал… И я боюсь его, —
в ужасе шептала она, — он ни перед чем не остановится…
Странно! Очень было странно!.. Я изумленно пожимал плечами и молчал. Может быть, библиотекарь не заметил я книжке моего стихотворения? Может быть, шутки ради, не сказал Башкирову, что оно напечатано? Башкиров
завтра придет
в библиотеку, а библиотекарь ему: «И вы
поверили? Я же с вами пошутил! Стихи Вицентовича, конечно, напечатаны. Прекрасные стихи!»
Она
в течение акта раза два поглядела
в сторону Палтусова.
В антракте он издали раскланялся и уехал до конца пьесы. Он ей сказал наверху, что будет
завтра в концерте. И ей показалось, как будто он желает говорить с ней о своих отношениях к Нетовой. Зачем это? Правда, она слышала разные вещи. Она им не
верит.
— Отлично! — произнес дрогнувшим голосом князь. —
Завтра вы с папой переселитесь со мной
в город, и мы начнем ваше лечение. Но не говорите ни слова об этом братьям. Я
верю, что с Божьей поиощью лечение удастся, и твердо надеюсь на Его помощь, но лучше, если никто из детей не будет знать об этом до поры до времени…
Сергей Петрович. Нет, я до этого не унижусь. Говорю тебе: хочу только знать, чей дом, кто живет
в нем.
Завтра, при прощании, свидетельствуя ей мое глубочайшее почтение, покажу ей, что я посвящен
в элевзинские ее таинства… более ничего,
поверь. (Оба подходят к дому,
в который вошла Гориславская. Ипполитов стучит палкою
в окошко нижнего этажа. Из окна выглядывает мещанка Сокова.)
Всего остатку от 29 рублей 1 руб. 10 коп. (
В сторону.) Ободрали деревцо, только что хотело одеться листиками. А делать нечего, приходится расплачиваться. Пожалуй, позовут полицию… хуже будет. Из чего мне
в чужом пиру похмелье? (Вынимает деньги из жилета Резинкина.) На место денег положу роковой счетец — пусть
поверит. Бедный Резинкин! что будет с тобою
завтра. (Половому.) Вот деньги. Сдачи и извозчика. (Поднимает Резинкина и берет его
в охапку.) О, горе нам! о, страшная для нас невзгода!
— Вижу, что верить-то тебе этому не хочется… Да я и не неволю… Глазам своим может
поверишь больше… Приходи
завтра в это же время ко мне… Я проведу тебя
в садик
в беседку, где голубки-то милуются, сам увидишь… Участь моя горькая, что мне делать и не придумаю… Намеднись стыдить ее начала, так она со мной
в драку…