Неточные совпадения
Твердо
верю, что сим изложением вы действительно могли
во многом „перевоспитать себя“, как выразились сами.
— Оттого и разные веры, что людям
верят, а себе не
верят. И я людям
верил и блудил, как в тайге; так заплутался, что не чаял выбраться. И староверы, и нововеры, и субботники, и хлысты, и поповцы, и беспоповцы, и австрияки, и молокане, и скопцы. Всякая вера себя одна восхваляет. Вот все и расползлись, как кутята [Кутята — щенки.] слепые. Вер
много, а дух один. И в тебе, и
во мне, и в нем. Значит,
верь всяк своему духу, и вот будут все соединены. Будь всяк сам себе, и все будут заедино.
Он не спал всю ночь и, как это случается со
многими и
многими, читающими Евангелие, в первый раз, читая, понимал
во всем их значении слова,
много раз читанные и незамеченные. Как губка воду, он впитывал в себя то нужное, важное и радостное, что открывалось ему в этой книге. И всё, что он читал, казалось ему знакомо, казалось, подтверждало, приводило в сознание то, что он знал уже давно, прежде, но не сознавал вполне и не
верил. Теперь же он сознавал и
верил.
Не только в творческой русской мысли, которая в небольшом кругу переживает период подъема, но и в мысли западноевропейской произошел радикальный сдвиг, и «передовым» в мысли и сознании является совсем уже не то,
во что продолжают
верить у нас слишком
многие, ленивые и инертные мыслью.
Воистину, если не говорят сего (ибо не умеют еще сказать сего), то так поступают, сам видел, сам испытывал, и
верите ли: чем беднее и ниже человек наш русский, тем и более в нем сей благолепной правды заметно, ибо богатые из них кулаки и мироеды
во множестве уже развращены, и
много,
много тут от нерадения и несмотрения нашего вышло!
— Остановить… такую махину! Никогда не
поверю! И опять, поднявшись
во весь рост, — седой, крупный, внушительный, — он стал словами, голосом, жестами изображать необъятность вселенной. Увлекаясь, он шаг за шагом подвигал свой скептицизм
много дальше Иисуса Навина и его маленьких столкновений с амалекитянами.
Что касается до меня, я
во многом изменился, брат: волны жизни упали на мою грудь, — кто, бишь, это сказал? — хотя в важном, существенном я не изменился; я по-прежнему
верю в добро, в истину; но я не только
верю, — я верую теперь, да — я верую, верую.
Отец улыбнулся и отвечал, что похоже на то; что он и прежде слыхал об нем
много нехорошего, но что он родня и любимец Михайлушки, а тетушка Прасковья Ивановна
во всем Михайлушке
верит; что он велел послать к себе таких стариков из багровских, которые скажут ему всю правду, зная, что он их не выдаст, и что Миронычу было это невкусно.
У них был какой-то староста, который говорил моему отцу, чтоб он не всем
верил, и что
многие из них вовсе не перевозчики, и чтобы мы положились
во всем на него.
Люди, владеющие большим количеством земель и капиталов или получающие большие жалованья, собранные с нуждающегося в самом необходимом рабочего народа, равно и те, которые, как купцы, доктора, художники, приказчики, ученые, кучера, повара, писатели, лакеи, адвокаты, кормятся около этих богатых людей, любят
верить в то, что те преимущества, которыми они пользуются, происходят не вследствие насилия, а вследствие совершенно свободного и правильного обмена услуг, и что преимущества эти не только не происходят от совершаемых над людьми побоев и убийств, как те, которые происходили в Орле и
во многих местах в России нынешним летом и происходят постоянно по всей Европе и Америке, но не имеют даже с этими насилиями никакой связи.
Так тихо и мирно провел я целые годы, то сидя в моем укромном уголке, то посещая столицы Европы и изучая их исторические памятники, а в это время здесь, на Руси, всё выдвигались вопросы, реформы шли за реформами, люди будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки, брались за что-то всерьез; я, признаюсь, ничего этого не ждал и ни
во что не
верил и так, к стыду моему, не только не принял ни в чем ни малейшего участия, но даже был удивлен, заметив, что это уже не одни либеральные разговоры, а что в самом деле сделано
много бесповоротного, над чем пошутить никакому шутнику неудобно.
Пусть я не был бойцом без упрека,
Но я силы в себе сознавал,
Я
во многое верил глубоко,
А теперь — мне пора умирать…
— Что ты говоришь: теперь… Работать можно начинать лишь в молодости, когда человек
верит в себя и
во многое, а я уж не
верю ничему!
Автор просит
верить ему, что он не вынужден для оправданий Бенни прибегать ни к каким утайкам и натяжкам, да это было бы и невозможно, потому что в литературных кружках Петербурга и Москвы теперь еще слишком
много живых людей, которым история покойного Бенни известна, если не
во всем целом, как она здесь излагается, то по деталям, из которых сгруппировано это целое.
В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так
много развелось в наше время, — в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и
верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, — когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, — в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда,
во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, — в губернском городе К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.
Заинтересовало это меня: слыхал я об этих леших, — слыхал
много, а на опыте сам не имел. Вышел я из своего логовища к калитке, и точно-с, на удивление: гул такой, что я бы не
поверил, если бы не своими ушами слышал: то ржет, например, как трехгодовалый жеребенок, то вдруг захохочет, как человек, то перекликаться, аукаться начнет, потом в ладоши захлопает, а по заре, знаете, так
во все стороны и раздается.
Многое из того, что мною рассказано в предыдущих главах, может у людей, слепо верующих в медицину, вызвать недоверие к ней. Я и сам пережил это недоверие. Но вот теперь, зная все, я все-таки с искренним чувством говорю: я
верю в медицину, —
верю, хотя она
во многом бессильна,
во многом опасна,
многого не знает. И могу ли я не
верить, когда то и дело вижу, как она дает мне возможность спасать людей, как губят сами себя те, кто отрицает ее?
Я
верю в медицину. Насмешки над нею истекают из незнания смеющихся. Тем не менее
во многом мы ведь, действительно, бессильны, невежественны и опасны; вина в этом не наша, но это именно и дает пищу неверию в нашу науку и насмешкам над нами. И передо мною все настойчивее начал вставать вопрос: это недоверие и эти насмешки я признаю неосновательными, им не должно быть места по отношению ко мне и к моей науке, — как же мне для этого держаться с пациентом?
Лучше никогда не читать ни одной книги, чем читать
много книг и
верить во всё то, что там написано. Можно быть умным, не читая ни одной книги;
веря же
во всё, чтò написано в книгах, нельзя не быть дураком.
«Если и в настоящее время у некоторых людей, проводящих эту тяжелую жизнь тленной плоти, тело
во многих движениях и расположениях сверх обыкновенной естественной меры оказывает удивительную покорность, то какое основание мы имеем не
верить, что до греха, неповиновения и наказания человек;·, повреждением человеческие члены могли служить человеческой воле для размножения потомства без всякой похоти?» Тогда «муж мог сеять потомство, а жена воспринимать своими детородными членами, приводимыми в движение, когда нужно и насколько нужно, посредством воли, без всякого возбуждения похоти» [De civ. Dei, XIV, 23, 17, 24.]
— Не ты ли это, Карл? — звучит уже
много тише голос австрийца. — Я так и знал, что ты вернешься, рано или поздно, товарищ… Так-то лучше,
поверь… Долг перед родиной должен был заставить тебя раскаяться в таком поступке. Вот, получай, однако… Бросаю тебе канат… Ловишь? Поймал? Прекрасно?.. Спеши же… Да тише. Не то проснутся наши и развязка наступит раньше, нежели ты этого ожидаешь, друг. [За дезертирство, т. е. бегство из рядов армии
во время войны, полагается смертная казнь.]
— Позвольте мне переговорить с моим другом Тургеневым; он так
много для меня сделал и продолжает так дружественно относиться ко мне, что я привык ему
верить и никакого дела не начинать без его совета
во всем, что касается русской литературы и прессы.
Огромный талант его тут употреблен на то… знаете, как один француз сказал, после представления новой пьесы:"L'auteur mit beaucoup de talent à mal prouver des choses auxquelles il croit peu" [Автор вложил
много таланта в плохое доказательство того,
во что он сам мало
верит (фр.).].
Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне синода, но постановление это вызвало очень
много писем, в которых неизвестные мне корреспонденты — одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не отвергаю, другие увещевают меня
поверить в то,
во что я не переставал
верить, третьи выражают со мной единомыслие, которое едва ли в действительности существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право; и я решил ответить и на самое постановление, указав на то, что в нем несправедливо, и на обращения ко мне моих неизвестных корреспондентов.
Будь мы понетерпеливее, так, бог весть, не стали бы сожалеть об этом очень
многие, и больше всех те, иже в трудех не суть и с человеки ран не приемлют, а, обложив туком свои лядвии, праздно умствуют,
во что бы им начать
верить, чтобы было только о чем-нибудь умствовать.