Неточные совпадения
Не дослушав его речь, Варавка захохотал, раскачивая свое огромное тело, скрипя стулом,
Вера Петровна снисходительно улыбалась, Клим смотрел на Игоря с неприятным удивлением, а Игорь стоял неподвижно, но казалось, что он все вытягивается,
растет. Подождав, когда Варавка прохохотался, он все так же звонко сказал...
Удивление это
росло по мере того, как Райский пристальнее изучал личность этого друга
Веры. И в этом случае фантазия сослужила ему обычную службу, осветив Тушина ярко, не делая из него, впрочем, никакого романтического идеала: личность была слишком проста для этого, открыта и не романтична.
Я из Англии писал вам, что чудеса выдохлись, праздничные явления обращаются в будничные, да и сами мы уже развращены ранним и заочным знанием так называемых чудес мира, стыдимся этих чудес, торопливо стараемся разоблачить чудо от всякой поэзии, боясь, чтоб нас не заподозрили в
вере в чудо или в младенческом влечении к нему: мы
выросли и оттого предпочитаем скучать и быть скучными.
К религии он относился так же отрицательно, как и к существующему экономическому устройству. Поняв нелепость
веры, в которой он
вырос, и с усилием и сначала страхом, а потом с восторгом освободившись от нее, он, как бы в возмездие за тот обман, в котором держали его и его предков, не уставал ядовито и озлобленно смеяться над попами и над религиозными догматами.
— О нет! — ответила за нее
Вера Иосифовна. — Мы приглашали учителей на дом, в гимназии же или в институте, согласитесь, могли быть дурные влияния; пока девушка
растет, она должна находиться под влиянием одной только матери.
Я в тебя только крохотное семечко
веры брошу, а из него
вырастет дуб — да еще такой дуб, что ты, сидя на дубе-то, в «отцы пустынники и в жены непорочны» пожелаешь вступить; ибо тебе оченно, оченно того втайне хочется, акриды кушать будешь, спасаться в пустыню потащишься!
«Как у меня доставало силы жить в таких гадких стеснениях? Как я могла дышать в этом подвале? И не только жила, даже осталась здорова. Это удивительно, непостижимо. Как я могла тут
вырасти с любовью к добру? Непонятно, невероятно», думала
Вера Павловна, возвращаясь домой, и чувствовала себя отдыхающей после удушья.
И вот, однажды после обеда,
Вера Павловна сидела в своей комнате, шила и думала, и думала очень спокойно, и думала вовсе не о том, а так, об разной разности и по хозяйству, и по мастерской, и по своим урокам, и постепенно, постепенно мысли склонялись к тому, о чем, неизвестно почему, все чаще и чаще ей думалось; явились воспоминания, вопросы мелкие, немногие,
росли, умножались, и вот они тысячами роятся в ее мыслях, и все
растут,
растут, и все сливаются в один вопрос, форма которого все проясняется: что ж это такое со мною? о чем я думаю, что я чувствую?
Тот из них, которого я встретил в кругу Лопухова и Кирсанова и о котором расскажу здесь, служит живым доказательством, что нужна оговорка к рассуждениям Лопухова и Алексея Петровича о свойствах почвы, во втором сне
Веры Павловны, оговорка нужна та, что какова бы ни была почва, а все-таки в ней могут попадаться хоть крошечные клочочки, на которых могут
вырастать здоровые колосья.
Вера Павловна
выросла в многоэтажном доме на Гороховой, между Садовой и Семеновским мостом.
Нет, хоть и думается все это же, но думаются еще четыре слова, такие маленькие четыре слова: «он не хочет этого», и все больше и больше думаются эти четыре маленькие слова, и вот уж солнце заходит, а все думается прежнее и эти четыре маленькие слова; и вдруг перед самым тем временем, как опять входит неотвязная Маша и требует, чтобы
Вера Павловна пила чай — перед самым этим временем, из этих четырех маленьких слов
вырастают пять других маленьких слов: «и мне не хочется этого».
Дети играют на улице, у берега, и их голоса раздаются пронзительно-чисто по реке и по вечерней заре; к воздуху примешивается паленый запах овинов,
роса начинает исподволь стлать дымом по полю, над лесом ветер как-то ходит вслух, словно лист закипает, а тут зарница, дрожа, осветит замирающей, трепетной лазурью окрестности, и
Вера Артамоновна, больше ворча, нежели сердясь, говорит, найдя меня под липой...
Бывало, когда я еще был ребенком,
Вера Артамоновна, желая меня сильно обидеть за какую-нибудь шалость, говаривала мне: «Дайте срок, —
вырастете, такой же барин будете, как другие».
Эта детская, но крепкая
вера все чаще возникала среди них, все возвышалась и
росла в своей могучей силе. И когда мать видела ее, она невольно чувствовала, что воистину в мире родилось что-то великое и светлое, подобное солнцу неба, видимого ею.
Эта
вера по привычке — одно из наиболее печальных и вредных явлений нашей жизни; в области этой
веры, как в тени каменной стены, все новое
растет медленно, искаженно,
вырастает худосочным. В этой темной
вере слишком мало лучей любви, слишком много обиды, озлобления и зависти, всегда дружной с ненавистью. Огонь этой
веры — фосфорический блеск гниения.
Над ним вспыхнуло и
растет опаловое облако, фосфорический, желтоватый туман неравномерно лег на серую сеть тесно сомкнутых зданий. Теперь город не кажется разрушенным огнем и облитым кровью, — неровные линии крыш и стен напоминают что-то волшебное, но — недостроенное, неоконченное, как будто тот, кто затеял этот великий город для людей, устал и спит, разочаровался и, бросив всё, — ушел или потерял
веру и — умер.
Вера. Господи! Опять мужчины! Маленькую меня пугали чертями,
выросла — пугают мужчинами…
Хотя Фленушка только о том Насте и твердила, что приведет к ней Алексея, но речам ее Настя
веры не давала, думала, что шутит она… И вдруг перед ней, как из земли
вырос, — стоит Алексей.
Один индийский мудрец говорил: «Как мать бережет свое единственное детище, ухаживает за ним, оберегает его и воспитывает его, так и ты, всякий человек,
расти, воспитывай и оберегай в себе самое дорогое, что есть на свете: любовь к людям и ко всему живому». Этому учат все
веры: и браминская, и буддийская, и еврейская, и китайская, и христианская, и магометанская. И потому самое нужное на свете это — выучиться любить.
Не надо думать, что
вера истинна оттого, что она старая. Напротив, чем дольше живут люди, тем всё яснее и яснее становится им истинный закон жизни. Думать, что нам в наше время надо верить тому же самому, чему верили наши деды и прадеды, — это всё равно, что думать, что, когда ты
вырос, тебе будет впору твоя детская одежа.
Листья полны светлых насекомых,
Всё
растет и рвется вон из меры,
Много снов проносится знакомых,
И на сердце много сладкой
веры.
Между прочим, нельзя не поражаться близостью основного и наиболее интимного мотива федоровской религии; религиозной любви к умершим отцам, к существу египетской религии, которая вся
вырастает из почитания мертвых: весь ее культ и ритуал есть разросшийся похоронный обряд [Египетская религия основана на
вере в загробное существование и воскресение для новой жизни за гробом, причем культ богов и умерших Озириса и Озирисов (ибо всякий умерший рассматривался как ипостась Озириса) сливается в один ритуал.
Как печень у Прометея, за ночь
вырастала моя
вера, и, как коршун, целый день она терзала ее.
Ну, произошел наконец разговор… После ужина
Вера с Лидой играли в четыре руки какой-то испанский танец Сарасате. Я сидел в гостиной, потом вышел на балкон. Наташа стояла, прислонясь к решетке, и смотрела в сад. Ночь была безлунная и звездная, из темной чащи несло
росою. Я остановился в дверях и закурил папиросу.
Сегодня после ужина
Вера с Лидой играли в четыре руки Пятую симфонию Бетховена. Страшная эта музыка: глубоко-тоскующие звуки
растут, перебивают друг друга и обрываются, рыдай; столько тяжелого отчаяния в них. Я слушал и думал о себе.
Калерия и ее мозжила. Ничего она не могла по совести иметь против этой девушки. Разве то, что та еще подростком от старой
веры сама отошла, а Матрена Ниловна тайно оставалась верна закону, в котором родилась, больше, чем Ефим Галактионыч. Не совладала она с ревностью матери. Калерия
росла «потихоней» и «святошей» и точно всем своим нравом и обликом хотела сказать...
Падала
вера в умственные свои силы и способности, рядом с этим падала
вера в жизнь, в счастье. В душе было темно. Настойчиво приходила мысль о самоубийстве. Я засиживался до поздней ночи, читал и перечитывал «Фауста», Гейне, Байрона.
Росло в душе напыщенное кокетливо любующееся собою разочарование. Я смотрелся в зеркало и с удовольствием видел в нем похудевшее, бледное лицо с угрюмою складкою у края губ. И писал в дневнике, наслаждаясь поэтичностью и силою высказываемых чувств...
На душе у
Веры Дмитриевны было светло. Против окружавшей тревоги
росло бодрое, вызывающее чувство… И вдруг ей таким маленьким показался шедший рядом Ордынцев, опять ставший хмурым и нервным от окружавшей жуткой тревоги. Он заговорил...
Не для святейшего отца я это делаю, а потому, что родился,
вырос и воспитывался в
вере моих отцов.
Она выбрала последнее: ей лучше казалось провести ночь в тишине кладбища, и, к тому же, в уме ее пробудилось заложенное там с детства суеверие: у людей языческой
веры, в которой
выросла Тения, было в обычае, при больших недоумениях, вопрошать кости мертвых.
Испытуемый «иновер» знал по достоверным слухам, что бы такое с ним произошло, если бы он посмел сказать, что он не уважает угодника, за которого стоит фарбованский пан… Он бы сейчас узнал — крепки ли стулья, на которых Степан Иванович сажает своих гостей, и гибки ли лозы, которые
растут, купая свои веточки в водах Супоя. А потому каждый инославец, которому посчастливилось расположить к себе Вишневского до того, что он уже заговорил о
вере, — отвечал ему как раз то, что требовалось по чину «приятия».