Неточные совпадения
— Не знаю я, Матренушка.
Покамест тягу страшную
Поднять-то поднял он,
Да в землю сам ушел по грудь
С натуги! По лицу его
Не слезы — кровь течет!
Не знаю, не придумаю,
Что
будет? Богу ведомо!
А про себя скажу:
Как выли вьюги зимние,
Как ныли кости старые,
Лежал я на печи;
Полеживал, подумывал:
Куда ты,
сила, делася?
На что ты пригодилася? —
Под розгами,
под палками
По мелочам ушла!
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных
сил.]
есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи
под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
Тогда Домашку взяли
под руки и привели к тому самому анбару, откуда она
была, за несколько времени перед тем, уведена
силою.
И он беспрестанно
под разными предлогами выходил и опять входил, не в
силах будучи оставаться одним.
Как ни страшно
было Левину обнять руками это страшное тело, взяться за те места
под одеялом, про которые он хотел не знать, но, поддаваясь влиянию жены, Левин сделал свое решительное лицо, какое знала его жена, и, запустив руки, взялся, но, несмотря на свою
силу,
был поражен странною тяжестью этих изможденных членов.
Он стоял пред ней с страшно блестевшими из-под насупленных бровей глазами и прижимал к груди сильные руки, как будто напрягая все
силы свои, чтобы удержать себя. Выражение лица его
было бы сурово и даже жестоко, если б оно вместе с тем не выражало страдания, которое трогало ее. Скулы его тряслись, и голос обрывался.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни
под колеса, когда лошади выбивались из
сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел
под ногами нашими; воздух становился так редок, что
было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне
было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой
была некогда и, верно,
будет когда-нибудь опять.
Она вынула из-под платка корнет, сделанный из красной бумаги, в котором
были две карамельки и одна винная ягода, и дрожащей рукой подала его мне. У меня недоставало
сил взглянуть в лицо доброй старушке; я, отвернувшись, принял подарок, и слезы потекли еще обильнее, но уже не от злости, а от любви и стыда.
— Да ты с ума сошел! Деспот! — заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечал, а может
быть, и не в
силах был отвечать. Он лег на диван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина; черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул
под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.
Пастух
под тенью спал, надеяся на псов,
Приметя то, змея из-под кустов
Ползёт к нему, вон высунувши жало;
И Пастуха на свете бы не стало:
Но сжаляся над ним, Комар, что
было сил,
Сонливца укусил.
Проснувшися, Пастух змею убил;
Но прежде Комара спросонья так хватил,
Что бедного его как не бывало.
Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею
силою.
Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь
под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.
— Нет, я ведь сказал:
под кожею. Можете себе представить радость сына моего? Он же весьма нуждается в духовных радостях, ибо
силы для наслаждения телесными — лишен. Чахоткой страдает, и ноги у него не действуют. Арестован
был по Астыревскому делу и в тюрьме растратил здоровье. Совершенно растратил. Насмерть.
«Он делает не то, что все, а против всех. Ты делаешь, не веруя. Едва ли даже ты ищешь самозабвения.
Под всею путаницей твоих размышлений скрыто живет страх пред жизнью, детский страх темноты, которую ты не можешь, не в
силах осветить. Да и мысли твои — не твои. Найди, назови хоть одну, которая
была бы твоя, никем до тебя не выражена?»
Он и среди увлечения чувствовал землю
под ногой и довольно
силы в себе, чтоб в случае крайности рвануться и
быть свободным. Он не ослеплялся красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не
был рабом, «не лежал у ног» красавиц, хотя не испытывал огненных радостей.
— Так и
быть, — сказала она, — я
буду управлять, пока
силы есть. А то, пожалуй, дядюшка так управит, что
под опеку попадешь! Да чем ты станешь жить? Странный ты человек!
Чтобы уже довершить над собой победу, о которой он, надо правду сказать, хлопотал из всех
сил, не спрашивая себя только, что кроется
под этим рвением: искреннее ли намерение оставить Веру в покое и уехать или угодить ей, принести «жертву»,
быть «великодушным», — он обещал бабушке поехать с ней с визитами и даже согласился появиться среди ее городских гостей, которые приедут в воскресенье «на пирог».
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой могла дать ей жизнь со временем, по ее уму и
силам, она положила не избегать никакого дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко ни
было, — находя, что,
под презрением к мелкому, обыденному делу и
под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и дела, кроется у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше своего ума и
сил.
Он не преследовал, конечно, потому, что
под рукой не случилось другого извозчика, и я успел скрыться из глаз его. Я же доехал лишь до Сенной, а там встал и отпустил сани. Мне ужасно захотелось пройтись пешком. Ни усталости, ни большой опьянелости я не чувствовал, а
была лишь одна только бодрость;
был прилив
сил,
была необыкновенная способность на всякое предприятие и бесчисленные приятные мысли в голове.
Да, я жаждал могущества всю мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о том даже в таких еще летах, когда уж решительно всякий засмеялся бы мне в глаза, если б разобрал, что у меня
под черепом. Вот почему я так полюбил тайну. Да, я мечтал изо всех
сил и до того, что мне некогда
было разговаривать; из этого вывели, что я нелюдим, а из рассеянности моей делали еще сквернее выводы на мой счет, но розовые щеки мои доказывали противное.
Он взял со стола и мне подал. Это тоже
была фотография, несравненно меньшего размера, в тоненьком, овальном, деревянном ободочке — лицо девушки, худое и чахоточное и, при всем том, прекрасное; задумчивое и в то же время до странности лишенное мысли. Черты правильные, выхоленного поколениями типа, но оставляющие болезненное впечатление: похоже
было на то, что существом этим вдруг овладела какая-то неподвижная мысль, мучительная именно тем, что
была ему не
под силу.
Он представил его человеком слабоумным, с зачатком некоторого смутного образования, сбитого с толку философскими идеями не
под силу его уму и испугавшегося иных современных учений о долге и обязанности, широко преподанных ему практически — бесшабашною жизнию покойного его барина, а может
быть и отца, Федора Павловича, а теоретически — разными странными философскими разговорами с старшим сыном барина, Иваном Федоровичем, охотно позволявшим себе это развлечение — вероятно, от скуки или от потребности насмешки, не нашедшей лучшего приложения.
Глаза умершего
были открыты и запорошены снегом. Из осмотра места вокруг усопшего мои спутники выяснили, что когда китаец почувствовал себя дурно, то решил стать на бивак, снял котомку и хотел
было ставить палатку, но
силы оставили его; он сел
под дерево и так скончался. Маньчжур Чи-Ши-у, Сунцай и Дерсу остались хоронить китайца, а мы пошли дальше.
Положение их несколько улучшилось, но
силы были потрачены; жена первая пала
под бременем всего испытанного.
Разумеется, мой отец не ставил его ни в грош, он
был тих, добр, неловок, литератор и бедный человек, — стало, по всем условиям стоял за цензом; но его судорожную смешливость он очень хорошо заметил. В
силу чего он заставлял его смеяться до того, что все остальные начинали,
под его влиянием, тоже как-то неестественно хохотать. Виновник глумления, немного улыбаясь, глядел тогда на нас, как человек смотрит на возню щенят.
В ней
было изображено, что государь, рассмотрев доклад комиссии и взяв в особенное внимание молодые лета преступников, повелел
под суд нас не отдавать, а объявить нам, что по закону следовало бы нас, как людей, уличенных в оскорблении величества пением возмутительных песен, — лишить живота; а в
силу других законов сослать на вечную каторжную работу.
Никому не приходило на мысль, что он стареется, подобно прочим, и что лакейская сутолока,
быть может, ему уж не
под силу…
Не мешает, однако ж, прибавить, что Струнников отчасти
был даже рад этой невзгоде, потому что она освобождала его от обязанности делать приемы, которые
были ему уже не
под силу.
В то время, когда живописец трудился над этою картиною и писал ее на большой деревянной доске, черт всеми
силами старался мешать ему: толкал невидимо
под руку, подымал из горнила в кузнице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря на все, работа
была кончена, доска внесена в церковь и вделана в стену притвора, и с той поры черт поклялся мстить кузнецу.
Сделай же, Боже, так, чтобы все потомство его не имело на земле счастья! чтобы последний в роде
был такой злодей, какого еще и не бывало на свете! и от каждого его злодейства чтобы деды и прадеды его не нашли бы покоя в гробах и, терпя муку, неведомую на свете, подымались бы из могил! А иуда Петро чтобы не в
силах был подняться и оттого терпел бы муку еще горшую; и
ел бы, как бешеный, землю, и корчился бы
под землею!
Так вот как морочит нечистая
сила человека! Я знаю хорошо эту землю: после того нанимали ее у батька
под баштан соседние козаки. Земля славная! и урожай всегда бывал на диво; но на заколдованном месте никогда не
было ничего доброго. Засеют как следует, а взойдет такое, что и разобрать нельзя: арбуз не арбуз, тыква не тыква, огурец не огурец… черт знает что такое!
В испуге выбежала она в сени; но, опомнившись немного, хотела
было помочь ему; напрасно! дверь захлопнулась за нею так крепко, что не
под силу было отпереть.
После ее приезда в Москву вот что произошло со мной: я лежал в своей комнате, на кровати, в состоянии полусна; я ясно видел комнату, в углу против меня
была икона и горела лампадка, я очень сосредоточенно смотрел в этот угол и вдруг
под образом увидел вырисовавшееся лицо Минцловой, выражение лица ее
было ужасное, как бы одержимое темной
силой; я очень сосредоточенно смотрел на нее и духовным усилием заставил это видение исчезнуть, страшное лицо растаяло.
В прошлом столетии в одной из московских газет напечатано
было стихотворение
под названием «Пожарный». Оно пользовалось тогда популярностью, и каждый пожарный чувствовал, что написано оно про него, именно про него, и гордился этим:
сила и отвага!
Раз все-таки Лиодор неожиданно для всех прорвался в девичью и схватил в охапку первую попавшуюся девушку. Поднялся отчаянный визг, и все бросились врассыпную. Но на выручку явился точно из-под земли Емельян Михеич. Он молча взял за плечо Лиодора и так его повернул, что у того кости затрещали, — у великого молчальника
была железная
сила.
У него
была только одна прислуга, старуха-хохлушка, каторжная, и изредка, этак раз в день, наведывался к нему каторжный Егор, дровотаск, который прислугою его не считался, но «из уважения» приносил дров, убирал помои на кухне и вообще исполнял обязанности, которые
были не
под силу старушке.
— Вздыхал и я когда-то о сечи, об ее бурной поэзии и воле…
Был даже у Садыка в Турции [Чайковский, украинец-романтик, известный
под именем Садыка-паши, мечтал организовать козачество как самостоятельную политическую
силу в Турции.].
Но это уже
была не просьба о милостыне и не жалкий вопль, заглушаемый шумом улицы. В ней
было все то, что
было и прежде, когда
под ее влиянием лицо Петра искажалось и он бежал от фортепиано, не в
силах бороться с ее разъедающей болью. Теперь он одолел ее в своей душе и побеждал души этой толпы глубиной и ужасом жизненной правды… Это
была тьма на фоне яркого света, напоминание о горе среди полноты счастливой жизни…
Варнаки с Фотьянки и балчуговцы из Нагорной чувствовали себя настоящими хозяевами приискового дела, на котором родились и выросли; рядом с ними строгали и швали из Низов являлись жалкими отбросами, потому что лопаты и кайла в руки не умели взять по-настоящему, да и земляная тяжелая работа
была им не
под силу.
Пришлось Макару задержать Терешку
силой, причем сумасшедший полез драться. Возы
было остановились, но Тит махнул шапкой, чтобы не зевали. Макар держал ругавшегося Терешку за руки и, пропустив возы,
под руку повел его обратно в завод. Терешка упирался, плевал на Макара и все порывался убежать за обозом.
— Ишь быстроногая… — любовно повторяла Таисья, улепетывая за Нюрочкой. Таисье
было под сорок лет, но ее восковое лицо все еще
было красиво тою раскольничьею красотой, которая не знает износа. Неслышные, мягкие движения и полумонашеский костюм придавали строгую женственность всей фигуре. Яркокрасные, строго сложенные губы говорили о неизжитом запасе застывших в этой начетчице
сил.
Для выполнения их
под руками
было решительно все: громадная заводская площадь, привыкшая к заводскому делу рабочая
сила, уже существующие фабрики, и вообще целый строй жизни, сложившейся еще
под давлением крепостного режима.
Она прибрала Груздева в свои руки и мечтала только о том, чтобы развязаться с кабаком, где ей, пожалуй, уж не
под силу было управляться.
Ох, давно это
было, как бежал он «из-под помещика», подпалив барскую усадьбу, долго колесил по России, побывал в Сибири и, наконец, пристроился на Мурмосских заводах, где принимали в
былое время всяких беглых, как даровую рабочую
силу.
Поверьте, что они вам
будут не
под силу.
— Да. Надо ждать; все же теперь не то, что
было. «
Сила есть и в терпенье». Надо испытать все мирные средства, а не подводить народ
под страдания.
Бежит Помада
под гору, по тому самому спуску, на который он когда-то несся орловским рысаком навстречу Женни и Лизе. Бежит он сколько
есть силы и то попадет в снежистый перебой, что пурга здесь позабыла, то раскатится по наглаженному полозному следу, на котором не удержались пушистые снежинки. Дух занимается у Помады. Злобствует он, и увязая в переносах, и падая на голых раскатах, а впереди, за Рыбницей, в ряду давно темных окон, два окна смотрят, словно волчьи глаза в овраге.
Это
была русская женщина, поэтически восполняющая прелестные типы женщин Бертольда Ауэрбаха. Она не
была второю Женни, и здесь не место говорить о ней много; но автор, находясь
под неотразимым влиянием этого типа,
будет очень жалеть, если у него не достанет
сил и уменья когда-нибудь в другом месте рассказать, что за лицо
была Марья Михайловна Райнер, и напомнить ею один из наших улетающих и всеми позабываемых женских типов.
— Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, — дворовые — дармоеды! — продолжал он и там бунчать, выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною целью, чтобы ему ловчее
было храпеть, что и принялся он делать сейчас же и с замечательной
силой. Ванька между тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.
Но зато действующие лица драмы
были настолько патриоты, что не только не изнемогали
под бременем лежавших на них обязанностей, но даже как бы почерпали в них новые
силы.
Я услал Филиппа — и повалился на постель. Я не зарыдал, не предался отчаянию; я не спрашивал себя, когда и как все это случилось; не удивлялся, как я прежде, как я давно не догадался, — я даже не роптал на отца… То, что я узнал,
было мне не
под силу: это внезапное откровение раздавило меня… Все
было кончено. Все цветы мои
были вырваны разом и лежали вокруг меня, разбросанные и истоптанные.