Неточные совпадения
Хотя
был всего девятый час в
начале, но небо
до такой степени закрылось тучами, что на улицах сделалось совершенно темно.
Тем не менее глуповцы прослезились и
начали нудить помощника градоначальника, чтобы вновь принял бразды правления; но он,
до поимки Дуньки, с твердостью от того отказался. Послышались в толпе вздохи; раздались восклицания: «Ах! согрешения наши великие!» — но помощник градоначальника
был непоколебим.
Председатель вставал с места и
начинал корчиться; примеру его следовали другие; потом мало-помалу все
начинали скакать, кружиться,
петь и кричать и производили эти неистовства
до тех пор, покуда, совершенно измученные, не падали ниц.
Поэтому почти наверное можно утверждать, что он любил амуры для амуров и
был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки не упускало от времени
до времени спрашивать: не пора ли
начать войну?
В короткое время он
до того процвел, что
начал уже находить, что в Глупове ему тесно, а"нужно-де мне, Козырю, вскорости в Петербурге
быть, а тамо и ко двору явиться".
Поэтому действительная причина его увольнения заключалась едва ли не в том, что он
был когда-то в Гатчине истопником и, следовательно,
до некоторой степени представлял собой гатчинское демократическое
начало.
Полезли люди в трясину и сразу потопили всю артиллерию. Однако сами кое-как выкарабкались, выпачкавшись сильно в грязи. Выпачкался и Бородавкин, но ему
было уж не
до того. Взглянул он на погибшую артиллерию и, увидев, что пушки,
до половины погруженные, стоят, обратив жерла к небу и как бы угрожая последнему расстрелянием,
начал тужить и скорбеть.
Затем он
начал болтать и уже не переставал
до тех пор, покуда не
был, по распоряжению начальства, выпровожен из Глупова за границу.
Всё
было ново,
начиная от французских новых обой
до ковра, которым
была обтянута вся комната.
Возвращаясь всё назад от памятных оскорбительных слов спора к тому, что
было их поводом, она добралась наконец
до начала разговора.
В маленьком грязном нумере, заплеванном по раскрашенным пано стен, за тонкою перегородкой которого слышался говор, в пропитанном удушливым запахом нечистот воздухе, на отодвинутой от стены кровати лежало покрытое одеялом тело. Одна рука этого тела
была сверх одеяла, и огромная, как грабли, кисть этой руки непонятно
была прикреплена к тонкой и ровной от
начала до средины длинной цевке. Голова лежала боком на подушке. Левину видны
были потные редкие волосы на висках и обтянутый, точно прозрачный лоб.
Проводив княжну Сорокину
до матери, Варя подала руку деверю и тотчас же
начала говорить с ним о том, что интересовало его. Она
была взволнована так, как он редко видал ее.
Поживя долго безвыездно в Москве, он доходил
до того, что
начинал беспокоиться дурным расположением и упреками жены, здоровьем, воспитанием детей, мелкими интересами своей службы; даже то, что у него
были долги, беспокоило его.
Узнав все новости, Вронский с помощию лакея оделся в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен
был съездить к брату, к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб
начать ездить в тот свет, где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не возвращаться
до поздней ночи.
Это он знал твердо и знал уже давно, с тех пор как
начал писать ее; но суждения людей, какие бы они ни
были, имели для него всё-таки огромную важность и
до глубины души волновали его.
Воз
был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь. Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее
до повторенья, и дружно, в раз, подхватили опять с
начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
Возку навоза
начать раньше, чтобы
до раннего покоса всё
было кончено. А плугами пахать без отрыву дальнее поле, так чтобы продержать его черным паром. Покосы убрать все не исполу, а работниками.
И так и не вызвав ее на откровенное объяснение, он уехал на выборы. Это
было еще в первый раз с
начала их связи, что он расставался с нею, не объяснившись
до конца. С одной стороны, это беспокоило его, с другой стороны, он находил, что это лучше. «Сначала
будет, как теперь, что-то неясное, затаенное, а потом она привыкнет. Во всяком случае я всё могу отдать ей, но не свою мужскую независимость», думал он.
— Определить, как вы знаете,
начало туберкулезного процесса мы не можем;
до появления каверн нет ничего определенного. Но подозревать мы можем. И указание
есть: дурное питание, нервное возбуждение и пр. Вопрос стоит так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно сделать, чтобы поддержать питание?
Он бросил фуражку с перчатками на стол и
начал обтягивать фалды и поправляться перед зеркалом; черный огромный платок, навернутый на высочайший подгалстушник, которого щетина поддерживала его подбородок, высовывался на полвершка из-за воротника; ему показалось мало: он вытащил его кверху
до ушей; от этой трудной работы, — ибо воротник мундира
был очень узок и беспокоен, — лицо его налилось кровью.
Утро
было свежее, но прекрасное. Золотые облака громоздились на горах, как новый ряд воздушных гор; перед воротами расстилалась широкая площадь; за нею базар кипел народом, потому что
было воскресенье; босые мальчики-осетины, неся за плечами котомки с сотовым медом, вертелись вокруг меня; я их прогнал: мне
было не
до них, я
начинал разделять беспокойство доброго штабс-капитана.
— Нет, барин, нигде не видно! — После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то такое длинное, чему и конца не
было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца
до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как что первое попалось на язык. Таким образом дошло
до того, что он
начал называть их наконец секретарями.
Казалось, гость
был для нее в диковинку, потому что она обсмотрела не только его, но и Селифана, и лошадей,
начиная с хвоста и
до морды.
Поставив на него шкатулку, он несколько отдохнул, ибо чувствовал, что
был весь в поту, как в реке: все, что ни
было на нем,
начиная от рубашки
до чулок, все
было мокро.
Он
начал было побаиваться, чтобы не узнали его экипажа, но им
было не
до того.
Видеть его
было достаточно для моего счастия; и одно время все силы души моей
были сосредоточены в этом желании: когда мне случалось провести дня три или четыре, не видав его, я
начинал скучать, и мне становилось грустно
до слез.
Войдя в кабинет с записками в руке и с приготовленной речью в голове, он намеревался красноречиво изложить перед папа все несправедливости, претерпенные им в нашем доме; но когда он
начал говорить тем же трогательным голосом и с теми же чувствительными интонациями, с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее всего на него самого; так что, дойдя
до того места, в котором он говорил: «как ни грустно мне
будет расстаться с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал, и он принужден
был достать из кармана клетчатый платок.
Уже кони, чуя рассвет, все полегли на траву и перестали
есть; верхние листья верб
начали лепетать, и мало-помалу лепечущая струя спустилась по ним
до самого низу.
— А вы меня, Порфирий Петрович, извините насчет давешнего… я погорячился, —
начал было совершенно уже ободрившийся,
до неотразимого желания пофорсить, Раскольников.
Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей,
была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. В
начале каторги он думал, что она замучит его религией,
будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговаривала об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго
до своей болезни, и она молча принесла ему книгу.
До сих пор он ее и не раскрывал.
(Эта женщина никогда не делала вопросов прямых, а всегда пускала в ход сперва улыбки и потирания рук, а потом, если надо
было что-нибудь узнать непременно и верно, например: когда угодно
будет Аркадию Ивановичу назначить свадьбу, то
начинала любопытнейшими и почти жадными вопросами о Париже и о тамошней придворной жизни и разве потом уже доходила по порядку и
до третьей линии Васильевского острова.)
Помаленьку
начнем,
до большого дойдем, по крайней мере прокормиться чем
будет, и уж по всяком случае свое вернем.
Она тоже весь этот день
была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она
была до того счастлива, что почти испугалась своего счастия. Семь лет, толькосемь лет! В
начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы
были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…
От природы
была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она
до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в мире и радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в жизни, самая малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий,
начинала клясть судьбу, рвать и метать все, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену.
— Вот ваше письмо, —
начала она, положив его на стол. — Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще
до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчего она выдумалась. У вас не может
быть никаких доказательств. Вы обещали доказать: говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
Ах, как я любила… Я
до обожания любила этот романс, Полечка!.. знаешь, твой отец… еще женихом певал… О, дни!.. Вот бы, вот бы нам
спеть! Ну как же, как же… вот я и забыла… да напомните же, как же? — Она
была в чрезвычайном волнении и усиливалась приподняться. Наконец, страшным, хриплым, надрывающимся голосом она
начала, вскрикивая и задыхаясь на каждом слове, с видом какого-то возраставшего испуга...
Письмоводитель смотрел на него с снисходительною улыбкой сожаления, а вместе с тем и некоторого торжества, как на новичка, которого только что
начинают обстреливать: «Что, дескать, каково ты теперь себя чувствуешь?» Но какое, какое
было ему теперь дело
до заемного письма,
до взыскания!
Я
был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера и с жаром
начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея
до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады.
Это прозвучало так обиженно, как будто
было сказано не ею. Она ушла, оставив его в пустой, неприбранной комнате, в тишине, почти не нарушаемой робким шорохом дождя. Внезапное решение Лидии уехать, а особенно ее испуг в ответ на вопрос о женитьбе так обескуражили Клима, что он даже не сразу обиделся. И лишь посидев минуту-две в состоянии подавленности, сорвал очки с носа и,
до боли крепко пощипывая усы,
начал шагать по комнате, возмущенно соображая...
Было что-то несоединимое в этой глубокой трещине земли и огромной постройке у
начала ее, — постройке, которую возводили мелкие людишки; Самгин подумал, что понадобилось бы много тысяч таких пестреньких фигурок для того, чтоб заполнить овраг
до краев.
— Толстой-то, а? В мое время… в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его
были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен
был. Тогда учились думать о народе, а не о себе. Он — о себе
начал. С него и пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну —
до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
Варвара утомленно закрыла глаза, а когда она закрывала их, ее бескровное лицо становилось жутким. Самгин тихонько дотронулся
до руки Татьяны и, мигнув ей на дверь, встал. В столовой девушка
начала расспрашивать, как это и откуда упала Варвара,
был ли доктор и что сказал. Вопросы ее следовали один за другим, и прежде, чем Самгин мог ответить, Варвара окрикнула его. Он вошел, затворив за собою дверь, тогда она, взяв руку его, улыбаясь обескровленными губами, спросила тихонько...
Вполголоса, растягивая гласные, она
начала читать стихи; читала напряженно, делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной
до локтя рукой. Стихи
были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они говорили о девах с золотыми повязками на глазах, о трех слепых сестрах. Лишь в двух строках...
Когда она
начала есть, Клим подумал, что он впервые видит человека, который умеет
есть так изящно, с таким наслаждением, и ему показалось, что и все только теперь дружно заработали вилками и ножами, а
до этой минуты в зале
было тихо.
«Ждать
до двух — семь часов», — сердито сосчитал Самгин.
Было еще темно, когда он встал и
начал мыться, одеваться; он старался делать все не спеша и ловил себя на том, что торопится. Это очень раздражало. Потом раздражал чай, слишком горячий, и
была еще одна, главная причина всех раздражений: назвать ее не хотелось, но когда он обварил себе палец кипятком, то невольно и озлобленно подумал...
Клим довольно рано
начал замечать, что в правде взрослых
есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах они особенно часто говорили о царе и народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь — не вызывало у него никаких представлений,
до той поры, пока Мария Романовна не сказала другое слово...
Клим
начал смотреть на Нехаеву как на существо фантастическое. Она заскочила куда-то далеко вперед или отбежала в сторону от действительности и жила в мыслях, которые Дмитрий называл кладбищенскими. В этой девушке
было что-то напряженное
до отчаяния, минутами казалось, что она способна выпрыгнуть из окна. Особенно удивляло Клима женское безличие, физиологическая неощутимость Нехаевой, она совершенно не возбуждала в нем эмоции мужчины.
— Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом не раз, ты — не ответил. Почему? Ну — ладно! Вот что, — плюнув под ноги себе, продолжал он. — Я не могу жить тут. Не могу, потому что чувствую за собой право жить подло. Понимаешь? А жить подло — не сезон. Человек, — он ударил себя кулаком в грудь, — человек дожил
до того, что
начинает чувствовать себя вправе
быть подлецом. А я — не хочу! Может
быть, я уже подлец, но — больше не хочу… Ясно?
Он решил, что
до получения положительных известий из деревни он
будет видеться с Ольгой только в воскресенье, при свидетелях. Поэтому, когда пришло завтра, он не подумал с утра
начать готовиться ехать к Ольге.
Воспитанный в недрах провинции, среди кротких и теплых нравов и обычаев родины, переходя в течение двадцати лет из объятий в объятия родных, друзей и знакомых, он
до того
был проникнут семейным
началом, что и будущая служба представлялась ему в виде какого-то семейного занятия, вроде, например, ленивого записыванья в тетрадку прихода и расхода, как делывал его отец.