Неточные совпадения
— Не знаю я, Матренушка.
Покамест тягу страшную
Поднять-то поднял он,
Да
в землю сам ушел по грудь
С натуги! По лицу его
Не слезы —
кровь течет!
Не знаю, не придумаю,
Что
будет? Богу ведомо!
А про себя скажу:
Как выли вьюги зимние,
Как ныли кости старые,
Лежал я на печи;
Полеживал, подумывал:
Куда ты, сила, делася?
На что ты пригодилася? —
Под розгами, под палками
По мелочам ушла!
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно,
в глазах у всех солдатики начали наливаться
кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и
в помине не
было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
3) Великанов, Иван Матвеевич. Обложил
в свою пользу жителей данью по три копейки с души, предварительно утопив
в реке экономии директора. Перебил
в кровь многих капитан-исправников.
В 1740 году,
в царствование кроткия Елисавет,
был уличен
в любовной связи с Авдотьей Лопухиной, бит кнутом и, по урезании языка, сослан
в заточение
в чердынский острог.
"Сего 17-го сентября, после трудного, но славного девятидневного похода, совершилось всерадостнейшее и вожделеннейшее событие. Горчица утверждена повсеместно и навсегда, причем не
было произведено
в расход ни единой капли
крови".
Да хоть бы он принц
крови был, моя дочь ни
в ком не нуждается!
— Глупо! Не попал, — проговорил он, шаря рукой за револьвером. Револьвер
был подле него, — он искал дальше. Продолжая искать, он потянулся
в другую сторону и, не
в силах удержать равновесие, упал, истекая
кровью.
Но у ней
в высшей степени
было качество, заставляющее забывать все недостатки; это качество
была кровь, та
кровь, которая сказывается, по английскому выражению.
В половине восьмого, только что она сошла
в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня
была еще
в своей комнате, и князь не выходил. «Так и
есть», подумала Кити, и вся
кровь прилила ей к сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув
в зеркало.
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что
было больно дышать;
кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне
было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой
была некогда и, верно,
будет когда-нибудь опять.
И между тем душа
в ней ныла,
И слез
был полон томный взор.
Вдруг топот!..
кровь ее застыла.
Вот ближе! скачут… и на двор
Евгений! «Ах!» — и легче тени
Татьяна прыг
в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо
в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью,
И, задыхаясь, на скамью...
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он
был навылет ранен;
Дымясь, из раны
кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела
кровь;
Теперь, как
в доме опустелом,
Всё
в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, Бог весть. Пропал и след.
«Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется,
была,
И я любила вас; и что же?
Что
в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам
была не новость
Смиренной девочки любовь?
И нынче — Боже! — стынет
кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь… Но вас
Я не виню:
в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы
были правы предо мной.
Я благодарна всей душой…
Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть
было не упал. Я оглянулся. На опушке леса, приложив одно ухо и приподняв другое, перепрыгивал заяц.
Кровь ударила мне
в голову, и я все забыл
в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил собаку и бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже стал раскаиваться: заяц присел, сделал прыжок и больше я его не видал.
И вся Сечь молилась
в одной церкви и готова
была защищать ее до последней капли
крови, хотя и слышать не хотела о посте и воздержании.
— А разве ты позабыл, бравый полковник, — сказал тогда кошевой, — что у татар
в руках тоже наши товарищи, что если мы теперь их не выручим, то жизнь их
будет продана на вечное невольничество язычникам, что хуже всякой лютой смерти? Позабыл разве, что у них теперь вся казна наша, добытая христианскою
кровью?
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он
был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза,
кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль шел прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла
в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле.
Тут пришла ему
в голову странная мысль: что, может
быть, и все его платье
в крови, что, может
быть, много пятен, но что он их только не видит, не замечает, потому что соображение его ослабло, раздроблено… ум помрачен…
Раскольников протеснился, по возможности, и увидал, наконец, предмет всей этой суеты и любопытства. На земле лежал только что раздавленный лошадьми человек, без чувств, по-видимому, очень худо одетый, но
в «благородном» платье, весь
в крови. С лица, с головы текла
кровь; лицо
было все избито, ободрано, исковеркано. Видно
было, что раздавили не на шутку.
Если убили они, или только один Николай, и при этом ограбили сундуки со взломом, или только участвовали чем-нибудь
в грабеже, то позволь тебе задать всего только один вопрос: сходится ли подобное душевное настроение, то
есть взвизги, хохот, ребяческая драка под воротами, — с топорами, с
кровью, с злодейскою хитростью, осторожностью, грабежом?
«Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы
в квартире
был… и про
кровь спрашивал?
В один миг надо это узнать, с первого шагу, как войду, по лицу узнать; и-на-че… хоть пропаду, да узнаю!»
— Никто не приходил. А это
кровь в тебе кричит. Это когда ей выходу нет и уж печенками запекаться начнет, тут и начнет мерещиться… Есть-то станешь, что ли?
Плач бедной, чахоточной, сиротливой Катерины Ивановны произвел, казалось, сильный эффект на публику. Тут
было столько жалкого, столько страдающего
в этом искривленном болью, высохшем чахоточном лице,
в этих иссохших, запекшихся
кровью губах,
в этом хрипло кричащем голосе,
в этом плаче навзрыд, подобном детскому плачу,
в этой доверчивой, детской и вместе с тем отчаянной мольбе защитить, что, казалось, все пожалели несчастную. По крайней мере Петр Петрович тотчас же пожалел.
Мешается; то тревожится, как маленькая, о том, чтобы завтра все прилично
было, закуски
были и всё… то руки ломает,
кровью харкает, плачет, вдруг стучать начнет головой об стену, как
в отчаянии.
— Да и так же, — усмехнулся Раскольников, — не я
в этом виноват. Так
есть и
будет всегда. Вот он (он кивнул на Разумихина) говорил сейчас, что я
кровь разрешаю. Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами, — чего же беспокоиться? И ищите вора!..
Катерина Ивановна суетилась около больного, она подавала ему
пить, обтирая пот и
кровь с головы, оправляла подушки и разговаривала с священником, изредка успевая оборотиться к нему, между делом. Теперь же она вдруг набросилась на него почти
в исступлении...
Так, стало
быть, и
в кармане тоже должна
быть кровь, потому что я еще мокрый кошелек тогда
в карман сунул!» Мигом выворотил он карман, и — так и
есть — на подкладке кармана
есть следы, пятна!
Весь кончик носка пропитан
кровью»; должно
быть, он
в ту лужу неосторожно тогда ступил…
Он никогда не говорил с ними о боге и о вере, но они хотели убить его как безбожника; он молчал и не возражал им. Один каторжный бросился
было на него
в решительном исступлении; Раскольников ожидал его спокойно и молча: бровь его не шевельнулась, ни одна черта его лица не дрогнула. Конвойный успел вовремя стать между ним и убийцей — не то пролилась бы
кровь.
Глубокий, страшный кашель прервал ее слова. Она отхаркнулась
в платок и сунула его напоказ священнику, с болью придерживая другой рукою грудь. Платок
был весь
в крови…
Вдруг он заметил на ее шее снурок, дернул его, но снурок
был крепок и не срывался; к тому же намок
в крови.
Прежде всего он принялся
было вытирать об красный гарнитур свои запачканные
в крови руки.
— Ну так что ж, ну и на разврат! Дался им разврат. Да люблю, по крайней мере, прямой вопрос.
В этом разврате по крайней мере,
есть нечто постоянное, основанное даже на природе и не подверженное фантазии, нечто всегдашним разожженным угольком
в крови пребывающее, вечно поджигающее, которое и долго еще, и с летами, может
быть, не так скоро зальешь. Согласитесь сами, разве не занятие
в своем роде?
— Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я
в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп…
буду скользить
в липкой теплой
крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый
кровью… с топором… Господи, неужели?
— А я думаю: я вот лежу здесь под стогом… Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно
в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не
было и не
будет… А
в этом атоме,
в этой математической точке
кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки!
«Как много
крови в человеке», — подумал Самгин, и это
была единственная ясная мысль за все время, вплоть до квартиры Гогиных.
Это нельзя
было понять, тем более нельзя, что
в первый же день знакомства Борис поссорился с Туробоевым, а через несколько дней они жестоко, до слез и
крови, подрались.
— Кричит: продавайте лес, уезжаю за границу! Какому черту я продам, когда никто ничего не знает, леса мужики жгут, все — испугались… А я — Блинова боюсь, он тут затевает что-то против меня, может
быть, хочет голубятню поджечь. На днях
в манеже
был митинг «Союза русского народа», он там орал: «Довольно!» Даже
кровь из носа потекла у идиота…
— А —
кровью пахнет? — шевеля ноздрями, сказала Анфимьевна, и прежде, чем он успел остановить ее, мягко, как перина, ввалилась
в дверь к Варваре. Она вышла оттуда тотчас же и так же бесшумно, до локтей ее руки
были прижаты к бокам, а от локтей подняты, как на иконе Знамения Абалацкой богоматери, короткие, железные пальцы шевелились, губы ее дрожали, и она шипела...
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да и кто здесь знает, что такое конституция, с чем ее
едят? Кому она тут нужна? А слышал ты: будто
в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти не нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской
крови, должны сказать свое слово! Пора. Они — скажут, увидишь!
Зарубленный рабочий лежал лицом
в луже
крови, точно
пил ее, руки его
были спрятаны под грудью, а ноги — как римская цифра V.
Самгин вынул из кармана брюк часы, они показывали тридцать две минуты двенадцатого. Приятно
было ощущать на ладони вескую теплоту часов. И вообще все
было как-то необыкновенно, приятно-тревожно.
В небе тает мохнатенькое солнце медового цвета. На улицу вышел фельдшер Винокуров с железным измятым ведром, со скребком, посыпал лужу
крови золою, соскреб ее снова
в ведро. Сделал он это так же быстро и просто, как просто и быстро разыгралось все необыкновенное и страшное на этом куске улицы.
Он исчез. Парень подошел к столу, взвесил одну бутылку, другую, налил
в стакан вина,
выпил, громко крякнул и оглянулся, ища, куда плюнуть. Лицо у него опухло, левый глаз почти затек, подбородок и шея вымазаны
кровью. Он стал еще кудрявей, — растрепанные волосы его стояли дыбом, и он
был еще более оборван, — пиджак вместе с рубахой распорот от подмышки до полы, и, когда парень
пил вино, — весь бок его обнажился.
Он
был так велик, что Самгину показалось: человек этот, на близком от него расстоянии, не помещается
в глазах, точно колокольня.
В ограде пред дворцом и даже за оградой, на улице, становилось все тише, по мере того как Родзянко все более раздувался, толстое лицо его набухало
кровью, и неистощимый жирный голос ревел...
На Невском стало еще страшней; Невский шире других улиц и от этого
был пустынней, а дома на нем бездушнее, мертвей. Он уходил во тьму, точно ущелье
в гору. Вдали и низко, там, где должна
быть земля, холодная плоть застывшей тьмы
была разорвана маленькими и тусклыми пятнами огней. Напоминая раны,
кровь, эти огни не освещали ничего, бесконечно углубляя проспект, и
было в них что-то подстерегающее.
— В-вывезли
в лес, раздели догола, привязали руки, ноги к березе, близко от муравьиной кучи, вымазали все тело патокой, сели сами-то, все трое — муж да хозяин с зятем, насупротив, водочку
пьют, табачок покуривают, издеваются над моей наготой, ох, изверги! А меня осы, пчелки жалят, муравьи, мухи щекотят,
кровь мою
пьют, слезы
пьют. Муравьи-то — вы подумайте! — ведь они и
в ноздри и везде ползут, а я и ноги крепко-то зажать не могу, привязаны ноги так, что не сожмешь, — вот ведь что!
Размахивая шляпой, он указал ею на жандарма; лицо у него
было серое, на висках выступил пот, челюсть тряслась, и глаза, налитые
кровью, гневно блестели. Он сидел на постели
в неудобной позе, вытянув одну ногу, упираясь другою
в пол, и рычал...
Выговорив это, Самгин смутился, почувствовал, что даже
кровь бросилась
в лицо ему. Никогда раньше эта мысль не являлась у него, и он
был поражен тем, что она явилась. Он видел, что Марина тоже покраснела. Медленно сняв руки со стола, она откинулась на спинку дивана и, сдвинув брови, строго сказала...
— Так тебя, брат, опять жандармы прижимали? Эх ты… А впрочем, черт ее знает, может
быть, нужна и революция! Потому что — действительно: необходимо представительное правление, то
есть — три-четыре сотни деловых людей, которые драли бы уши губернаторам и прочим администраторам,
в сущности — ар-рестантам, — с треском закончил он, и лицо его вспухло, налилось
кровью.
Он горячо благодарил судьбу, если
в этой неведомой области удавалось ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины; уже не сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а не падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце, и рад-радехонек
был, если не обливалось оно
кровью, если не выступал холодный пот на лбу и потом не ложилась надолго длинная тень на его жизнь.
Теорий у него на этот предмет не
было никаких. Ему никогда не приходило
в голову подвергать анализу свои чувства и отношения к Илье Ильичу; он не сам выдумал их; они перешли от отца, деда, братьев, дворни, среди которой он родился и воспитался, и обратились
в плоть и
кровь.