Неточные совпадения
Вгляделся барин
в пахаря:
Грудь впалая; как вдавленный
Живот; у глаз, у рта
Излучины, как трещины
На высохшей земле;
И сам на землю-матушку
Похож он: шея бурая,
Как пласт, сохой отрезанный,
Кирпичное лицо,
Рука — кора древесная,
А волосы —
песок.
И убедившись, что она одна, и желая застать ее врасплох, так как он не обещался быть нынче и она, верно, не думала, что он приедет пред скачками, он пошел, придерживая саблю и осторожно шагая по
песку дорожки, обсаженной цветами, к террасе, выходившей
в сад.
«Туда! — говорила она себе, глядя
в тень вагона, на смешанный с углем
песок, которым были засыпаны шпалы, — туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя».
Радости эти были так мелки, что они незаметны были, как золото
в песке, и
в дурные минуты она видела одни горести, один
песок; но были и хорошие минуты, когда она видела одни радости, одно золото.
На другое утро, несмотря на упрашиванья хозяев, Дарья Александровна собралась ехать. Кучер Левина
в своем не новом кафтане и полуямской шляпе, на разномастных лошадях,
в коляске с заплатанными крыльями мрачно и решительно въехал
в крытый, усыпанный
песком подъезд.
Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному
песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается
в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…
Я подошел ближе и спрятался за угол галереи.
В эту минуту Грушницкий уронил свой стакан на
песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять: больная нога ему мешала. Бежняжка! как он ухитрялся, опираясь на костыль, и все напрасно. Выразительное лицо его
в самом деле изображало страдание.
Наконец он сел на землю,
в тени, и начал что-то чертить палочкой на
песке.
Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, какими писал он, и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их под руку; сдувал и сметал со стола его
песок и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо существовала
в мире, и всякий раз клал ее возле него за минуту до окончания присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее мелом у стены, — но все это осталось решительно без всякого замечания, так, как будто ничего этого не было и делано.
За
песками лежали гребнем на отдаленном небосклоне меловые горы, блиставшие ослепительной белизной даже и
в ненастное время, как бы освещало их вечное солнце.
В глазах их можно было читать отчаянное сопротивление; женщины тоже решились участвовать, — и на головы запорожцам полетели камни, бочки, горшки, горячий вар и, наконец, мешки
песку, слепившего им очи.
Пока ее не было, ее имя перелетало среди людей с нервной и угрюмой тревогой, с злобным испугом. Больше говорили мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие женщины, но если уж которая начинала трещать — яд забирался
в голову. Как только появилась Ассоль, все смолкли, все со страхом отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты знойного
песка, растерянная, пристыженная, счастливая, с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно протянув руки к высокому кораблю.
Они отошли
в кусты. Им следовало бы теперь повернуть к лодке, но Грэй медлил, рассматривая даль низкого берега, где над зеленью и
песком лился утренний дым труб Каперны.
В этом дыме он снова увидел девушку.
Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом
песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом
в такую погоду. На единственной улице деревушки редко можно было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся с береговых холмов
в пустоту горизонта, делал открытый воздух суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам.
— У самых моих ног. Кораблекрушение причиной того, что я,
в качестве берегового пирата, могу вручить тебе этот приз. Яхта, покинутая экипажем, была выброшена на
песок трехвершковым валом — между моей левой пяткой и оконечностью палки. — Он стукнул тростью. — Как зовут тебя, крошка?
Но, знать, рыдван был плотно нагружён,
Что лошади, хотя его трону́ли,
Но
в гору по
песку едва-едва тянули.
В июле,
в самый зной,
в полуденную пору,
Сыпучими
песками,
в гору,
С поклажей и с семьёй дворян,
Четвёркою рыдван
Тащился.
С неожиданной силой он легко подбросил полено высоко
в воздух и, когда оно, кувыркаясь, падало к его ногам, схватил, воткнул
в песок.
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия ушла гулять; Самгин спустился к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию не видно. Макаров играл что-то очень бурное. Клим пошел домой и снова наткнулся на мужика, тот стоял на тропе и, держась за лапу сосны, ковырял
песок деревянной ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув
в лицо Клима, он уступил ему дорогу и сказал тихонько, почти
в ухо...
Он тоже начал смеяться, вначале неуверенно, негромко, потом все охотнее, свободней и наконец захохотал так, что совершенно заглушил рыдающий смешок Лютова. Широко открыв волосатый рот, он тыкал деревяшкой
в песок, качался и охал, встряхивая головою...
У Варавки болели ноги, он стал ходить опираясь на палку. Кривыми ногами шагал по
песку Иван Дронов, нелюдимо посматривая на взрослых и детей, переругиваясь с горничными и кухарками. Варавка возложил на него трудную обязанность выслушивать бесконечные капризы и требования дачников. Дронов выслушивал и каждый вечер являлся к Варавке с докладом. Выслушав угрюмое перечисление жалоб и претензий, дачевладелец спрашивал, мясисто усмехаясь
в бороду...
Можно думать, что красивенькие здания намеренно построены на унылом поле, о́бок с бедной и грязной слободой, уродливо безличные жилища которой скучно рассеяны по
песку, намытому Волгой и Окой, и откуда
в хмурые дни, когда с Волги дул горячий «низовой» ветер, летела серая, колючая пыль.
В лесу, на холме, он выбрал место, откуда хорошо видны были все дачи, берег реки, мельница, дорога
в небольшое село Никоново, расположенное недалеко от Варавкиных дач, сел на
песок под березами и развернул книжку Брюнетьера «Символисты и декаденты». Но читать мешало солнце, а еще более — необходимость видеть, что творится там, внизу.
Парень не торопясь поймал багор, положил его вдоль борта, молча помог хромому влезть
в лодку и сильными ударами весел быстро пригнал ее к берегу. Вывалившись на
песок, мужик, мокрый и скользкий, разводя руки, отчаянно каялся...
Вспомнил также, что, когда он сказал ей фразу Инокова: «Человек бьется
в словах, как рыба
в песке», она улыбнулась и сказала...
День был неприятный. Тревожно метался ветер, раздувая
песок дороги, выскакивая из-за углов.
В небе суетились мелко изорванные облака, солнце тоже беспокойно суетилось, точно заботясь как можно лучше осветить странную фигуру китайца.
В одном месте на
песке идет борьба, как
в цирке,
в другом покрывают крышу барака зелеными ветвями, вдали, почти на опушке леса, разбирают барак, построенный из круглых жердей.
— Наш народ — самый свободный на земле. Он ничем не связан изнутри. Действительности — не любит. Он — штучки любит, фокусы. Колдунов и чудодеев. Блаженненьких. Он сам такой — блаженненький. Он завтра же может магометанство принять — на пробу. Да, на пробу-с! Может сжечь все свои избы и скопом уйти
в пустыни,
в пески, искать Опоньское царство.
Он тряхнул головой, оторвался от стены и пошел; идти было тяжко, точно по
песку, мешали люди; рядом с ним шагал человек с ремешком на голове,
в переднике и тоже
в очках, но дымчатых.
А город, окутанный знойным туманом и густевшими запахами соленой рыбы, недубленых кож, нефти, стоял на грязном
песке; всюду, по набережной и
в пыли на улицах, сверкала, как слюда, рыбья чешуя, всюду медленно шагали распаренные восточные люди,
в тюбетейках, чалмах, халатах; их было так много, что город казался не русским, а церкви — лишними
в нем.
Нередко казалось, что он до того засыпан чужими словами, что уже не видит себя. Каждый человек, как бы чего-то боясь, ища
в нем союзника, стремится накричать
в уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают его
в песок слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он был именно
в таком настроении.
По ее рассказам, нищий этот был великий грешник и злодей,
в голодный год он продавал людям муку с
песком, с известкой, судился за это, истратил все деньги свои на подкупы судей и хотя мог бы жить
в скромной бедности, но вот нищенствует.
«Вот я
в самом сердце безрадостной страны болот, озер, бедных лесов, гранита и
песка,
в стране угрюмых пасынков суровой природы».
«Все считает, считает… Странная цель жизни — считать», — раздраженно подумал Клим Иванович и перестал слушать сухой шорох слов Тагильского, они сыпались, точно
песок. Кстати — локомотив коротко свистнул, дернул поезд, тихонько покатил его минуту, снова остановил, среди вагонов,
в грохоте, скрежете, свисте, резко пропела какой-то сигнал труба горниста, долетел отчаянный крик...
А вообще Самгин жил
в тихом умилении пред обилием и разнообразием вещей, товаров, созданных руками вот этих, разнообразно простеньких человечков, которые не спеша ходят по дорожкам, посыпанным чистеньким
песком, скромно рассматривают продукты трудов своих, негромко похваливают видимое, а больше того вдумчиво молчат.
В этот жаркий день, когда он, сидя на
песке, смотрел, как с мельницы возвращаются Туробоев, Макаров и между ними Алина, —
в голове его вспыхнула утешительная догадка...
Он лениво опустился на
песок, уже сильно согретый солнцем, и стал вытирать стекла очков, наблюдая за Туробоевым, который все еще стоял, зажав бородку свою двумя пальцами и помахивая серой шляпой
в лицо свое. К нему подошел Макаров, и вот оба они тихо идут
в сторону мельницы.
Елена полулежала на тахте, под большой картиной, картина изображала желтые бугры
песка, караван верблюдов, две тощие пальмы
в лохмотьях листьев, изорванных ветром.
— Не надо о покойниках, — попросил Лютов. И, глядя
в окно, сказал: — Я вчера во сне Одиссея видел, каким он изображен на виньетке к первому изданию «Илиады» Гнедича; распахал Одиссей
песок и засевает его солью. У меня, Самгин, отец — солдат, под Севастополем воевал, во французов влюблен, «Илиаду» читает, похваливает: вот как
в старину благородно воевали! Да…
Клим подметил, что Туробоев пожал руку Лютова очень небрежно, свою тотчас же сунул
в карман и наклонился над столом, скатывая шарик из хлеба. Варавка быстро сдвинул посуду, развернул план и, стуча по его зеленым пятнам черенком чайной ложки, заговорил о лесах, болотах,
песках, а Клим встал и ушел, чувствуя, что
в нем разгорается ненависть к этим людям.
Деревяшка мужика углубилась
в песок, он стоял избочась, держался крепкой, корявой рукою за обломок сучка ветлы, дергал плечом, вытаскивая деревяшку из
песка, переставлял ее на другое место, она снова уходила
в сыпучую почву, и снова мужик изгибался набок.
— Такого дурака, каков здешний житель, — нигде не найдете! Губернатора бы нам с плетью
в руке, а то — Тимофея Степановича Варавку
в городские головы, он бы и
песок в камень превратил.
Покручивая бородку, он осматривал стены комнаты, выкрашенные
в неопределенный, тусклый тон; против него на стене висел этюд маслом, написанный резко, сильными мазками: сочно синее небо и зеленоватая волна, пенясь, опрокидывается на оранжевый
песок.
На берегу, около обломков лодки, сидел человек
в фуражке с выцветшим околышем,
в странной одежде, похожей на женскую кофту,
в штанах с лампасами, подкатанных выше колен; прижав ко груди каравай хлеба, он резал его ножом, а рядом с ним, на
песке, лежал большой, темно-зеленый арбуз.
— Говорил, что все люди для тебя безразличны, ты презираешь людей. Держишь — как
песок в кармане — умишко второго сорта и швыряешь
в глаза людям, понемногу, щепотками, а настоящий твой ум прячешь до времени, когда тебя позовут
в министры…
«Германия — прежде всего Пруссия. Апофеоз культуры неумеренных потребителей пива.
В Париже, сопоставляя Нотр Дам и Тур д’Эйфель, понимаешь иронию истории, тоску Мопассана, отвращение Бодлера, изящные сарказмы Анатоля Франса.
В Берлине ничего не надо понимать, все совершенно ясно сказано зданием рейхстага и “Аллеей Победы”. Столица Пруссии — город на
песке, нечто вроде опухоли на боку Германии, камень
в ее печени…»
Ушли и они. Хрустел
песок.
В комнате Варавки четко и быстро щелкали косточки счет. Красный огонь на лодке горел далеко, у мельничной плотины. Клим, сидя на ступени террасы, смотрел, как
в темноте исчезает белая фигура девушки, и убеждал себя...
— А ты уступи, Клим Иванович! У меня вот
в печенке — камни,
в почках —
песок, меня скоро черти возьмут
в кухарки себе, так я у них похлопочу за тебя, ей-ей! А? Ну, куда тебе, козел
в очках, деньги? Вот, гляди, я свои грешные капиталы семнадцать лет все на девушек трачу, скольких
в люди вывела, а ты — что, а? Ты, поди-ка, и на бульвар ни одной не вывел, праведник! Ни одной девицы не совратил, чай?
— Черти неуклюжие! Придумали устроить выставку сокровищ своих на
песке и болоте. С одной стороны — выставка, с другой — ярмарка, а
в середине — развеселое Кунавино-село, где из трех домов два набиты нищими и речными ворами, а один — публичными девками.
Невыспавшиеся девицы стояли рядом, взапуски позевывая и вздрагивая от свежести утра. Розоватый парок поднимался с реки, и сквозь него, на светлой воде, Клим видел знакомые лица девушек неразличимо похожими; Макаров,
в белой рубашке с расстегнутым воротом, с обнаженной шеей и встрепанными волосами, сидел на
песке у ног девиц, напоминая надоевшую репродукцию с портрета мальчика-итальянца, премию к «Ниве». Самгин впервые заметил, что широкогрудая фигура Макарова так же клинообразна, как фигура бродяги Инокова.