Неточные совпадения
Наблюдая за человеком в соседней комнате, Самгин понимал, что человек этот испытывает боль, и мысленно сближался с ним. Боль — это слабость, и, если сейчас, в минуту слабости, подойти к человеку, может быть, он обнаружит с предельной ясностью ту силу, которая заставляет его жить волчьей жизнью
бродяги. Невозможно, нелепо допустить, чтоб эта сила почерпалась им из книг, от разума. Да, вот пойти к нему и откровенно, без многоточий
поговорить с ним о нем, о себе. О Сомовой. Он кажется влюбленным в нее.
Видел он и одного
бродягу и одну женщину, отталкивавших своей тупостью и как будто жестокостью, но он никак не мог видеть в них того преступного типа, о котором
говорит итальянская школа, а видел только себе лично противных людей, точно таких же, каких он видал на воле во фраках, эполетах и кружевах.
— Нет, смирился. Насчет этого пожаловаться не могу, благородно себя ведет. Ну, да ведь, мать моя, со мною немного
поговорит. Я сейчас локти к лопаткам, да и к исправнику… Проявился, мол,
бродяга, мужем моим себя называет… Делайте с ним, что хотите, а он мне не надобен!
— Божий, обшит кожей?.. Знаем мы вашего брата, таких-то божьих…
Говори уж пряменько:
бродяга?
Сахалинские дети
говорят о
бродягах, розгах, плетях, знают, что такое палач, кандальные, сожитель.
Мне
говорили, что дольше всех могут находиться в бегах китайские
бродяги «хунхузы», которых присылают на Сахалин из Приморской области, так как они будто бы могут по целым месяцам питаться одними только кореньями и травами.]
При мне из Воеводской тюрьмы бежал таким образом
бродяга Прохоров, он же Мыльников, о котором я
говорил в предыдущей главе.
— Смотри, не пообидел бы кто-нибудь дорогой, —
говорил Семеныч, провожая жену, —
бродяги в лесу шляются…
— Отчего же нет? Я видал
бродяг и мошенников пообразованнее его, — возразил наивно Салов; вообще, тоном голоса своего и всем тем, что
говорил о Неведомове он, видимо, старался уронить его в глазах Павла.
— Вор, —
говорит, — или душегубец, или просто
бродяга?
— Ну, скидавай, —
говорит, — их скорее и давай их мне, я тебе отпускной вид напишу, и уходи в Николаев, там много людей нужно, и страсть что туда от нас
бродяг бежит.
Второе: архивариус земского суда откопал в старых делах показание одного бродяги-нищего, пойманного и в суде допрашивавшегося, из какового показания видно, что сей нищий назвал себя бежавшим из Сибири вместе с другим ссыльным, который ныне служит у господина губернского предводителя Крапчика управляющим и имя коего не Тулузов, а семинарист Воздвиженский, сосланный на поселение за кражу церковных золотых вещей, и что вот-де он вывернулся и пребывает на свободе, а что его, старика, в тюрьме держат; показанию этому, как
говорит архивариус, господа члены суда не дали, однако, хода, частию из опасения господина Крапчика, который бы, вероятно, заступился за своего управителя, а частию потому, что получили с самого господина Тулузова порядочный, должно быть, магарыч, ибо неоднократно при его приезде в город у него пировали и пьянствовали.
— Так-с. И мы тоже-с. Тут у меня еще двое благоприятелей,
говорит, тоже у генерала Кукушкина [То есть в лесу, где поет кукушка. Он хочет сказать, что они тоже
бродяги. (Примеч. автора.)] служат. Так вот смею спросить, мы вот подкутили маненько да и деньжонками пока не разжились. Полштофика благоволите нам.
Я думаю, если б нарядить его и привезть под видом какого-нибудь графа в какой-нибудь столичный клуб, то он бы и тут нашелся, сыграл бы в вист, отлично бы
поговорил, немного, но с весом, и в целый вечер, может быть, не раскусили бы, что он не граф, а
бродяга.
— Далеко молва идет, — отозвался слабо
бродяга, — я еще где услыхал! Так и
говорят: у нас ничего нет, а иди, брат, к Жигалеву…
Или был прав
бродяга Боб Перкантри, который
говорил, что «если случай поддел тебя на вилку, знай, что перелетишь на другую».
В друзьях у меня и Баринов, безалаберный человек, хвастун, лентяй, сплетник и непоседливый
бродяга. Он жил в Москве и
говорит о ней, отплевываясь...
Больше я никогда не встречал учителя и не хотел встретить его. Но впоследствии я неоднократно слышал речи о бессмыслии жизни и бесполезности труда, — их
говорили безграмотные странники, бездомные
бродяги, «толстовцы» и высококультурные люди.
Говорили об этом иеромонах, магистр богословия, химик, работавший по взрывчатым веществам, биолог-неовиталист и многие еще. Но эти идеи уже не влияли на меня так ошеломляюще, как тогда, когда я впервые познакомился с ними.
Вообще — со мною обращались довольно строго: когда я прочитал «Азбуку социальных наук», мне показалось, что роль пастушеских племен в организации культурной жизни преувеличена автором, а предприимчивые
бродяги, охотники — обижены им. Я сообщил мои сомнения одному филологу, — а он, стараясь придать бабьему лицу своему выражение внушительное, целый час
говорил мне о «праве критики».
— Стой, молодец! — произнес вдруг целовальник, удерживая
бродягу. — Как же ты
говорил мне, вы с заработок шли… а вот он его видел (тут Борис указал на ростовца и потом на Антона) с лошадью на ярманке… и сказывал, мужик пахатный… помнится, еще из ближайшей деревни…
— Слушай,
бродяга, я тебе буду о русском народе
говорить!
Это в нем, видимо, начинал
говорить инстинкт
бродяги, чувство вечного стремления к свободе, на которую было сделано покушение.
Те, которые богаче и сильнее их, помочь не могут, так как сами грубы, нечестны, нетрезвы и сами бранятся так же отвратительно; самый мелкий чиновник или приказчик обходится с мужиками, как с
бродягами, и даже старшинам и церковным старостам
говорит «ты» и думает, что имеет на это право.
Но Буран ходил осунувшийся, угрюмый и опустившийся. Он ни с кем не
говорил и только что-то бормотал про себя. С каждым днем, казалось, старый
бродяга, очутившийся в третий раз на старом месте, «ослабевал» все больше и больше. Между тем Василий успел подобрать еще десять охотников, молодец к молодцу, и все приставал к Бурану, стараясь расшевелить его и вызвать к деятельности. Порой это удавалось, но даже и тогда старик всегда сводил речь на трудность пути и дурные предзнаменования.
Пошли мы дальше. Дорогой
поговорили меж собой и все так порешили, чтобы за Бураном смотреть. Меня ребята выбрали вожатым; мне, значит, привалами распоряжаться, порядки давать; ну а Бурану все же впереди идти, потому что он с дороги-то не сбивается. Ноги у
бродяги привычные: весь изомрет, а ноги-то все живы, — идет себе, с ноги на ногу переваливается. Так ведь до самой смерти все старик шел.
— У меня к вам, господа, дело, так сказать… партикулярное. Я буду с вами
говорить прямо: вы знакомы с этим поселенцем из
бродяг, Степаном?
В голосе полковника звучала такая полная уверенность, что, казалось, сама практическая жизнь
говорила его устами, глядела из его несколько заплывших глаз; между тем опытный
бродяга, тот самый Бесприютный, который пользовался у сотен людей безусловным авторитетом, стоял перед ним и бормотал что-то, как школьник.
— Мерекаю самоучкой, — сказал
бродяга, приседая у чемодана и без спроса открывая крышку. Семенов смотрел на это, не
говоря ни слова. Федор стал раскрывать одну книгу за другой, просматривая заглавия и иногда прочитывая кое-что из середины. При этом его высокий лоб собирался в морщины, а губы шевелились, несмотря на то, что он читал про себя. Видно было, что чтение стоило ему некоторого усилия.
— До своей губернии доходил два раза, —
говорит бродяга и затем добавляет глуше: — В своем месте не бывал ни разу.
Но тотчас он понял, что сказал ужасную глупость. Бесприютный окинул его быстрым взглядом, в котором он прочел удивление, а затем что-то вроде пренебрежения. И тотчас точно луч блеснул в уме молодого человека: он сообразил теперь, о какой ответственности
говорил бродяга, в чем этот человек сомневался, чего добивался от книги.
— Ты вот что, господин, — сказал
бродяга, — ты слушай меня, пока я
говорю, а спрашивать будешь после…
— Бога-то? — усмехнулся
бродяга и тряхнул головой. — Давненько что-то я с ним, с богом-то, не считался… А надо бы! Может, еще за ним сколько-нибудь моего замоленного осталось… Вот что, господин, — сказал он, переменив тон, — ничего этого нам не требуется. Что ты пристал?
Говорю тебе: линия такая. Вот теперь я с тобой беседую как следует быть, аккуратно. А доведись, в тайге-матушке или хоть тот раз, в логу, — тут опять разговор был бы иного роду… Потому — линия другая… Эхма!
Мне
бродяга один, дьякон-расстрига, посоветовал: «Люди,
говорит, глупы, к ним на боге подъезжать надобно, да понепонятнее, пострашней, они за это и кормить и поить легко будут».
Тут до огня
бродяги рассказывают о своих похождениях, порой молодой и надтреснутый голос
говорит с тоской о своем «несчастии», о судьбе, о преступлении и как оно случилось.
— Кто его знает. Сам
говорит, что участвовал, но ни купец, ни бывший с ним ямщик его не видели. А
бродяги смеются: «Так,
говорят, припутался к нам желторотый зря…»
Однажды ночью, при дороге, увидел я спящего
бродягу; был он пьян и бредил, и узнал я в нем ренегата, одного из посланных Тобой с доверием; и вот что я подслушал среди бессвязных и кощунственных выкликов его: «Горько мне без неба, которого я лишен, но не хочу быть ангелом среди людей, не хочу белых одежд, не хочу крыльев!» Буквально так и
говорил, Отец: «Не хочу крыльев!»
— Пойдешь, — уверенно
говорил Костя. — Куда ты один-то пойдешь? Еще нападут
бродяги и ружье отнимут. Без шапки придешь домой.
Бродяга вздыхает, покачивает головой и
говорит...
Первый прерывает молчание Никандр Сапожников, который доселе не проронил еще ни одного слова. Позавидовал ли он призрачному счастью
бродяги или, может быть, в душе почувствовал, что мечты о счастье не вяжутся с серым туманом и черно-бурой грязью, но только он сурово глядит на
бродягу и
говорит...
— Не домекнулся старый пес, что я укокошил его черномазую зазнобушку. Измучился я и исхудал от угрызений совести, а он приписал это грусти по исчезнувшей полюбовнице, еще больше приблизил меня к себе и доверять стал самые свои сокровенные мысли, а мне это было и на руку, — продолжал
говорить Григорий Семенов. — Узнал я от него, что тебя подвести хотят, чтобы ты пожертвовал собою за этого
бродягу подлого, что прикрылся честным именем князя Воротынского…
К указу о сыске монаха Михаила приложен целый «реестр бежавшим», другим «
бродягам духовного чина», а именно: «Суздальского уезда, села Лежнева, вдовый дьякон Иван Иванов, росту высокого, толст, лицом бел, круголиц, волосы темно-русые, кудрявые,
говорит громко, 47 лет.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком
говорить нèчего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя притти с толпой
бродяг и т. п.