Неточные совпадения
Здесь торопливо скользит по глади вод судно,
боясь штилей, а с ними и жажды, и
голода.
Китайцы — а их там тысяч тридцать — не
боятся умереть с
голоду.
В романах и повестях, в поэмах и песнях того времени, с ведома писателя или нет, везде сильно билась социальная артерия, везде обличались общественные раны, везде слышался стон сгнетенных
голодом невинных каторжников работы; тогда еще этого ропота и этого стона не
боялись, как преступления.
Правительство, ревниво отталкивающее от себя всякое подозрение во вмешательстве, дозволяющее ежедневно умирать людям с
голоду —
боясь ограничить самоуправление рабочих домов, позволяющее морить на работе и кретинизировать целые населения, — вдруг делается больничной сиделкой, дядькой.
— Если ты не
боишься суда земного, так есть суд божий… Ты кровь христианскую пьешь… Люди мрут
голодом, а ты с ихнего
голода миллионы хочешь наживать… Для того я тебя зародил, вспоил и вскормил?.. Будь же ты от меня навсегда проклят!
— Ну и я не
боюсь. Разве может быть, чтобы мужчина простудился скорее женщины? Дядя Максим говорит, что мужчина не должен ничего
бояться: ни холода, ни
голода, ни грома, ни тучи.
Не нашед другого подобного сему дурака, не могши отправлять мое ремесло с изломанными пальцами и
боясь умереть с
голоду, я продал себя за двести рублей.
Бывало, Агафья, вся в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались,
голод терпели и нужду, — и царей не
боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали.
Сборы переселенцев являлись обидой: какие ни на есть, а все-таки свои туляки-то. А как уедут, тут с
голоду помирай… Теперь все-таки Мавра кое-как изворачивалась: там займет, в другом месте перехватит, в третьем попросит. Как-то Федор Горбатый в праздник целый воз хворосту привез, а потом ворота поправил. Наташка попрежнему не жаловалась, а только молчала, а старая Мавра
боялась именно этого молчания.
— Бедность,
голод и болезни — вот что дает людям их работа. Все против нас — мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе, всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат нас, как собак на цепи, в невежестве — мы ничего не знаем, и в страхе — мы всего
боимся! Ночь — наша жизнь, темная ночь!
— Здесь все друг другу чужие, пока не помрут… А отсюда живы редко выходят. Работа легкая, часа два-три утром, столько же вечером, кормят сытно, а тут тебе и конец… Ну эта легкая-то работа и манит всякого… Мужик сюда мало идет, вреды
боится, а уж если идет какой, так либо забулдыга, либо пропоец… Здесь больше отставной солдат работает али никчемушный служащий, что от дела отбился. Кому сунуться некуда… С
голоду да с холоду… Да наш брат, гиляй бездомный, который, как медведь, любит летом волю, а зимой нору…
Не
боялись и без обеда оставлять, хотя нынче опять-таки всякий газетчик скажет: какое варварство истощать
голодом молодой организм!
Я испытал
голод, холод, болезни, лишение свободы; личного счастья я не знал и не знаю, приюта у меня нет, воспоминания мои тяжки, и совесть моя часто
боится их.
Прочитывая все это, Миклаков только поеживался и посмеивался, и говорил, что ему все это как с гуся вода, и при этом обыкновенно почти всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший человек в мире, так как с
голоду умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не
боится, потому что никогда и не верил женской верности [Вместо слов «женской измены не
боится, потому что никогда и не верил женской верности» было: «женской измены не
боится, потому что сам всегда первый изменяет».], и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием, в силу того, что оно все состоит из цифр, а цифры, по его словам, суть самые честные вещи в мире и никогда не лгут!
Положение ее, в самом деле, было некрасивое: после несчастной истории с Николя Оглоблиным она просто
боялась показаться на божий свет из опасения, что все об этом знают, и вместе с тем она очень хорошо понимала, что в целой Москве, между всеми ее знакомыми, одна только княгиня все ей простит, что бы про нее ни услышала, и не даст, наконец, ей умереть с
голоду, чего г-жа Петицкая тоже опасалась, так как последнее время прожилась окончательно.
— Пойдем по этому следу, Ольга, — сказал он, подумав немного: — он приведет нас куда-нибудь; быть может, к месту спасения. Чего
бояться! пойдем… умереть с
голоду хуже, а если бог сохранил нас доселе, то это значит, что он хочет быть нашим спасителем и далее… перекрестись, и пойдем.
Объявляю вам решение по делу о вашей женитьбе: запрещаю вам появляться при дворе, запрещаю играть «Тартюфа». Только с тем, чтобы ваша труппа не умерла с
голоду, разрешаю играть в Пале-Рояле ваши смешные комедии, но ничего более… И с этого дня
бойтесь напомнить мне о себе! Лишаю вас покровительства короля.
Перед Рождеством Сашку выгнали из гимназии, и, когда мать стала бить его, он укусил ее за палец. Это дало ему свободу, и он бросил умываться по утрам, бегал целый день с ребятами, и бил их, и
боялся одного
голода, так как мать перестала совсем кормить его, и только отец прятал для него хлеб и картошку.
Онуфрий. Ну, конечно, со страху.
Голода боится, мамаши
боится, тебя
боится, ну и офицер ей тоже страшен, — вот и пошла. Глазки плачут, а губенки уж улыбаются — в предвкушении тихих семейных радостей. Так-то, Коля: пренебреги, и если можешь, то воспари.
— Смотри же, матушка Таисея, — пошутила Манефа, — ты у меня
голодом не помори Василья-то Борисыча. Не объест тебя, не
бойся — он у нас, ровно курочка, помаленьку вкушает… Послаще корми его… До блинков охоч наш гость дорогой, почаще блинками его угощай. Малинкой корми, до малинки тоже охоч… В чем недостача, ко мне присылай — я накажу Виринее.
— За них, сударыня моя, не
бойся, с
голоду не помрут, — сказал Патап Максимыч. — Блины-то у них масляней наших будут. Пришипились только эти матери, копни их хорошенько, пошарь в сундуках, сколь золота да серебра сыщешь. Нищатся только, лицемерят. Такое уж у них заведение.
В начале зимы, когда лошадей дохло много, собаки так хорошо отъелись, что волки их
боялись, и они не подпускали волков к пиру; но потом, когда все лошади переколели,
голод собак стал ужасен, и волки пошли рвать их.
Я помню, как отец один раз, придя к столу, за которым все мы сидели у вечернего чая, сказал матери, что сейчас, когда он распоряжался работами, староста Дементий объявил ему, что мужики
боятся сеять «яровые», потому что птичница Аграфена и другие старухи на деревне «прорекают
голод» и поэтому страшно, что семена в земле пропадут.
Тасе становилось жутко. К тому же она начинала ощущать
голод, так как не ела с самого отъезда из дома. Правда, Василий Андреевич предлагал ей чаю и бутербродов на вокзале, но она гордо заявила на это, что не станет есть всякую гадость. Теперь же желание чего-нибудь покушать все сильнее и сильнее охватывало ее. К довершению всего в каморке стало совсем темно, a Тася не любила и
боялась темноты.