Неточные совпадения
Аммос Федорович. Да вам чего
бояться? Колпаки чистые надел на больных, да и концы в
воду.
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто, я не челобитчик. Хлопотать я не люблю, да и
боюсь. Сколько меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали, я ни на кого не бил челом, а всякий убыток, чем за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в
воду.
— Видишь, я прав, — сказал опять слепой, ударив в ладоши, — Янко не
боится ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; прислушайся-ка: это не
вода плещет, меня не обманешь, — это его длинные весла.
Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор.
Теперь послушаем украдкой
Героев наших разговор:
— Ну что ж, Онегин? ты зеваешь. —
«Привычка, Ленский». — Но скучаешь
Ты как-то больше. — «Нет, равно.
Однако в поле уж темно;
Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!
Какие глупые места!
А кстати: Ларина проста,
Но очень милая старушка;
Боюсь: брусничная
водаМне не наделала б вреда.
— Я
боюсь и пугаюсь? Пугаюсь вас? Скорее вам
бояться меня, cher ami. [милый друг (фр.).] И какая, однако ж, дичь… А впрочем, я охмелел, я это вижу; чуть было опять не проговорился. К черту вино! Эй,
воды!
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где
вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко;
боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной
воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
«Куда, к черту, они засунули тушилку?» — негодовал Самгин и,
боясь, что вся
вода выкипит, самовар распаяется, хотел снять с него крышку, взглянуть — много ли
воды? Но одна из шишек на крышке отсутствовала, другая качалась, он ожег пальцы, пришлось подумать о том, как варварски небрежно относится прислуга к вещам хозяев. Наконец он догадался налить в трубу
воды, чтоб погасить угли. Эта возня мешала думать, вкусный запах горячего хлеба и липового меда возбуждал аппетит, и думалось только об одном...
Скучно булькала
вода в ручьях; дома, тесно прижавшиеся друг к другу, как будто
боялись, размокнув, растаять, даже огонь фонарей казался жидким.
— Вот все чай пью, — говорила она, спрятав ‹лицо› за самоваром. — Пусть кипит
вода, а не кровь. Я, знаешь, трусиха, заболев —
боюсь, что умру. Какое противное, не русское слово — умру.
— Уйди, милый! Не
бойся… на третьем месяце… не опасно, — шептала она, стуча зубами. — Мне нужно раздеться. Принеси
воды… самовар принеси. Только — не буди Анфимьевну… ужасно стыдно, если она…
— Нет, не всё: когда ждешь скромно, сомневаешься, не забываешься, оно и упадет. Пуще всего не задирай головы и не подымай носа, побаивайся: ну, и дастся. Судьба любит осторожность, оттого и говорят: «Береженого Бог бережет». И тут не пересаливай: кто слишком трусливо пятится, она тоже не любит и подстережет. Кто
воды боится, весь век бегает реки, в лодку не сядет, судьба подкараулит: когда-нибудь да сядет, тут и бултыхнется в
воду.
Здесь торопливо скользит по глади
вод судно,
боясь штилей, а с ними и жажды, и голода.
Бесконечные
воды расстилаются здесь, как бесконечные пески той же Африки, через которые торопливо крадется караван,
боясь, чтобы жажда не застигла его в безводном пространстве.
Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец города под предлогом «далеко ехать»,
боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или
вода не блестит, как хрусталь…
Особенно смешил всех дядюшка, который
боялся лошадей и
воды и так забавно танцевал вальс в два па, как его танцуют только старики.
Напротив него через стол на диване сидел Николай Парфенович, судебный следователь, и все уговаривал его отпить из стоявшего на столе стакана немного
воды: «Это освежит вас, это вас успокоит, не
бойтесь, не беспокойтесь», — прибавлял он чрезвычайно вежливо.
— А не
боитесь ли вы
воды? — спросила Lise.
— Не
бойся его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою своею, но милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами,
воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков. Вон и вино несут новое, видишь, сосуды несут…»
Один раз он вошел в
воду и стал кричать, что никого не
боится.
Боюсь, брусничная
водаМне б не наделала вреда!
Пушкин о ней так говорит: „
Боюсь, брусничная
вода мне б не наделала вреда“, и оттого он ее пил с араком».
— Это ваше счастие… да… Вот вы теперь будете рвать по частям, потому что
боитесь влопаться, а тогда, то есть если бы были выучены, начали бы глотать большими кусками, как этот ваш Мышников… Я знаю несколько таких полированных купчиков, и все на одну колодку… да. Хоть ты его в семи
водах мой, а этой вашей купеческой жадности не отмыть.
Гребцы, сидевшие поблизости ко мне, оставили весла и тоже принялись чем-то откачивать
воду. Для удобства я опустился на дно лодки прямо на колени и стал быстро работать котлом. Я не замечал усталости, холода, боли в спине и работал лихорадочно,
боясь потерять хотя бы одну минуту.
Рабочие очистили снег, и Кожин принялся топором рубить лед, который здесь был в аршин. Кишкин
боялся, что не осталась ли подо льдом
вода, которая затруднила бы работу в несколько раз, но
воды не оказалось — болото промерзло насквозь. Сейчас подо льдом начиналась смерзшаяся, как камень, земля. Здесь опять была своя выгода: земля промерзла всего четверти на две, тогда как без льда она промерзла на все два аршина. Заложив шурф, Кожин присел отдохнуть. От него пар так и валил.
Красивое это озеро Октыл в ясную погоду.
Вода прозрачная, с зеленоватым оттенком. Видно, как по дну рыба ходит. С запада озеро обступили синею стеной высокие горы, а на восток шел низкий степной берег, затянутый камышами. Над лодкой-шитиком все время с криком носились белые чайки-красноножки. Нюрочка была в восторге, и Парасковья Ивановна все время держала ее за руку, точно
боялась, что она от радости выскочит в
воду. На озере их обогнало несколько лодок-душегубок с богомольцами.
Нюрочка так устала, что даже не
боялась плескавшейся между бревнами
воды.
Проехать было очень трудно, потому что полая
вода хотя и пошла на убыль, но все еще высоко стояла; они пробрались по плотине в крестьянских телегах и с полверсты ехали полоями;
вода хватала выше колесных ступиц, и мне сказывали провожавшие их верховые, что тетушка Татьяна Степановна
боялась и громко кричала, а тетушка Александра Степановна смеялась.
Мелькнула было надежда, что нас с сестрицей не возьмут, но мать сказала, что
боится близости глубокой реки,
боится, чтоб я не подбежал к берегу и не упал в
воду, а как сестрица моя к реке не подойдет, то приказала ей остаться, а мне переодеться в лучшее платье и отправляться в гости.
С нами на лодке был ковер и подушки, мы разостлали их на сухом песке, подальше от
воды, потому что мать
боялась сырости, и она прилегла на них, меня же отец повел набирать галечки.
Крещение, символических таинств которого я не понимал, возбудило во мне сильное внимание, изумление и даже страх: я
боялся, что священник порежет ножницами братцыну головку, а погружение младенца в
воду заставило меня вскрикнуть от испуга…
Возвратясь домой, она собрала все книжки и, прижав их к груди, долго ходила по дому, заглядывая в печь, под печку, даже в кадку с
водой. Ей казалось, что Павел сейчас же бросит работу и придет домой, а он не шел. Наконец, усталая, она села в кухне на лавку, подложив под себя книги, и так,
боясь встать, просидела до поры, пока не пришли с фабрики Павел и хохол.
Он не знал также, как все это окончилось. Он застал себя стоящим в углу, куда его оттеснили, оторвав от Николаева. Бек-Агамалов поил его
водой, но зубы у Ромашова судорожно стучали о края стакана, и он
боялся, как бы не откусить кусок стекла. Китель на нем был разорван под мышками и на спине, а один погон, оторванный, болтался на тесемочке. Голоса у Ромашова не было, и он кричал беззвучно, одними губами...
Дохнуть
боишься, покуда оно, значит, солнце-то, одним краешком словно из
воды выплывать начнет!
И не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться, смотрю, к вечеру третьего дня
вода завиднелась и люди. Я лег для опаски в траву и высматриваю: что за народ такой? Потому что
боюсь, чтобы опять еще в худший плен не попасть, но вижу, что эти люди пищу варят… Должно быть, думаю, христиане. Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся и водку пьют, — ну, значит, русские!.. Тут я и выскочил из травы и объявился. Это, вышло, ватага рыбная: рыбу ловили. Они меня, как надо землякам, ласково приняли и говорят...
— Долго-с; и все одним измором его, врага этакого, брал, потому что он другого ничего не
боится: вначале я и до тысячи поклонов ударял и дня по четыре ничего не вкушал и
воды не пил, а потом он понял, что ему со мною спорить не ровно, и оробел, и слаб стал: чуть увидит, что я горшочек пищи своей за окно выброшу и берусь за четки, чтобы поклоны считать, он уже понимает, что я не шучу и опять простираюсь на подвиг, и убежит. Ужасно ведь, как он
боится, чтобы человека к отраде упования не привести.
Они по-прежнему молча смотрели и на
воду, и на небо, и на даль, будто между ними ничего не было. Только
боялись взглянуть друг на друга; наконец взглянули, улыбнулись и тотчас отвернулись опять.
Пришел высокий, бритый, желтолицый повар Лука с большой продолговатой белой лоханью, которую он с трудом, осторожно держал за ушки,
боясь расплескать
воду на паркет.
— И это точь-в-точь так, — опять громко и без церемонии обратился ко мне Шатов, — она его третирует совсем как лакея; сам я слышал, как она кричала ему: «Лебядкин, подай
воды», и при этом хохотала; в том только разница, что он не бежит за
водой, а бьет ее за это; но она нисколько его не
боится.
— А для вида — и совсем нехорошо выйдет. Помилуйте, какой тут может быть вид! На днях у нас обыватель один с теплых
вод вернулся, так сказывал: так там чисто живут, так чисто, что плюнуть
боишься: совестно! А у нас разве так возможно? У нас, сударь, доложу вам, на этот счет полный простор должен быть дан!
Верст тридцать от Слободы, среди дремучего леса, было топкое и непроходимое болото, которое народ прозвал Поганою Лужей. Много чудесного рассказывали про это место. Дровосеки
боялись в сумерки подходить к нему близко. Уверяли, что в летние ночи над
водою прыгали и резвились огоньки, души людей, убитых разбойниками и брошенных ими в Поганую Лужу.
Рядом с полкой — большое окно, две рамы, разъединенные стойкой; бездонная синяя пустота смотрит в окно, кажется, что дом, кухня, я — все висит на самом краю этой пустоты и, если сделать резкое движение, все сорвется в синюю, холодную дыру и полетит куда-то мимо звезд, в мертвой тишине, без шума, как тонет камень, брошенный в
воду. Долго я лежал неподвижно,
боясь перевернуться с боку на бок, ожидая страшного конца жизни.
— И сяду на хлеб на
воду, ничего не
боюсь! — кричала Сашенька, в свою очередь пришедшая в какое-то самозабвение. — Я папочку защищаю, потому что он сам себя защитить не умеет. Кто он такой, кто он, ваш Фома Фомич, перед папочкою? У папочки хлеб ест да папочку же и унижает, неблагодарный! Да я б его разорвала в куски, вашего Фому Фомича! На дуэль бы его вызвала да тут бы и убила из двух пистолетов!..
Малолетний сынок то смотрел, как удят рыбу сестры (самому ему удить на глубоких местах еще не позволяли), то играл около матери, которая не спускала с него глаз,
боясь, чтоб ребенок не свалился как-нибудь в
воду.
Окунь не только не
боится шума и движенья
воды, но даже бросается на них, для чего палкой или толстым концом удилища нарочно мутят
воду по дну у берега, ибо это похоже на муть, производимую мелкою рыбешкой.
— Вот, кормилец, — мешаясь, подхватил Аким, — умыться не хочет…
воды боится; добре студена, знать!.. Умойся, говорю… а он и того…
Но не
бойтесь за нее, не
бойтесь даже тогда, когда она сама говорит против себя: она может на время или покориться, по-видимому, или даже пойти на обман, как речка может скрыться под землею или удалиться от своего русла; но текучая
вода не остановится и не пойдет назад, а все-таки дойдет до своего конца, до того места, где может она слиться с другими
водами и вместе бежать к
водам океана.
— Отвёл я всю
воду своему огороду, да не потопила бы,
боюсь.
— Ну, вот… И спи, не
бойся!.. Он уж теперь далеко-о! Плывет себе… Вот — не подходи неосторожно к борту-то, — упадешь этак — спаси бог! — в
воду и…
Прочитывая все это, Миклаков только поеживался и посмеивался, и говорил, что ему все это как с гуся
вода, и при этом обыкновенно почти всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший человек в мире, так как с голоду умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не
боится, потому что никогда и не верил женской верности [Вместо слов «женской измены не
боится, потому что никогда и не верил женской верности» было: «женской измены не
боится, потому что сам всегда первый изменяет».], и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием, в силу того, что оно все состоит из цифр, а цифры, по его словам, суть самые честные вещи в мире и никогда не лгут!
Что вы, куда вы? Спасать? Не поспеете. Да и не
бойтесь! Такие люди, как Великатов, не погибают, они невредимо и огонь и
воду проходят.