Неточные совпадения
«Куда, к черту, они засунули тушилку?» — негодовал Самгин и,
боясь, что вся вода выкипит, самовар распаяется, хотел снять с него крышку, взглянуть — много ли воды? Но одна из шишек на крышке отсутствовала, другая качалась, он ожег пальцы, пришлось подумать о том, как варварски небрежно относится прислуга к
вещам хозяев. Наконец он догадался налить в трубу воды, чтоб погасить угли. Эта возня мешала думать, вкусный запах горячего хлеба и липового меда возбуждал аппетит, и думалось только об одном...
— Хотя — сознаюсь: на первых двух допросах
боялась я, что при обыске они нашли один адрес. А в общем я ждала, что все это будет как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «Вот вы Лассаля читаете». — «А вы, спрашиваю, не читали?» — «Я, говорит, эти
вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, — зачем?» Так и сказал.
Японцы осматривали до сих пор каждое судно, записывали каждую
вещь, не в видах торгового соперничества, а чтоб не прокралась к ним христианская книга, крест — все, что относится до религии; замечали число людей, чтоб не пробрался в Японию священник проповедовать религию, которой они так
боятся.
Долго терпел народ; наконец какой-то тобольский мещанин решился довести до сведения государя о положении дел.
Боясь обыкновенного пути, он отправился на Кяхту и оттуда пробрался с караваном чаев через сибирскую границу. Он нашел случай в Царском Селе подать Александру свою просьбу, умоляя его прочесть ее. Александр был удивлен, поражен страшными
вещами, прочтенными им. Он позвал мещанина и, долго говоря с ним, убедился в печальной истине его доноса. Огорченный и несколько смущенный, он сказал ему...
Потом взошел моей отец. Он был бледен, но старался выдержать свою бесстрастную роль. Сцена становилась тяжела. Мать моя сидела в углу и плакала. Старик говорил безразличные
вещи с полицмейстером, но голос его дрожал. Я
боялся, что не выдержу этого à la longue, [долго (фр.).] и не хотел доставить квартальным удовольствия видеть меня плачущим.
Уцелев одна из всей семьи, она стала
бояться за свою ненужную жизнь и безжалостно отталкивала все, что могло физически или морально расстроить равновесие, обеспокоить, огорчить.
Боясь прошедшего и воспоминаний, она удаляла все
вещи, принадлежавшие дочерям, даже их портреты. То же было после княжны — какаду и обезьяна были сосланы в людскую, потом высланы из дома. Обезьяна доживала свой век в кучерской у Сенатора, задыхаясь от нежинских корешков и потешая форейторов.
У попа было благообразное Христово лицо, ласковые, женские глаза и маленькие руки, тоже какие-то ласковые ко всему, что попадало в них. Каждую
вещь — книгу, линейку, ручку пера — он брал удивительно хорошо, точно
вещь была живая, хрупкая, поп очень любил ее и
боялся повредить ей неосторожным прикосновением. С ребятишками он был не так ласков, но они все-таки любили его.
Одним словом, много было бы чего рассказать, но Лизавета Прокофьевна, ее дочери и даже князь Щ. были до того уже поражены всем этим «террором», что даже
боялись и упоминать об иных
вещах в разговоре с Евгением Павловичем, хотя и знали, что он и без них хорошо знает историю последних увлечений Аглаи Ивановны.
Он побледнел, но принял известие тихо, едва слышно проговорив: «Я
боялся; но я все-таки не думал, что будет это…», — и потом, помолчав немного, прибавил: «Впрочем… в ее состоянии… это совершенно в порядке
вещей».
Странно то, что он в толстой своей бабе видит расстроенное здоровье и даже нервические припадки,
боится ей противоречить и беспрестанно просит посредничества; а между тем баба беснуется на просторе; он же говорит: «Ты видишь, как она раздражительна!» Все это в порядке
вещей: жаль, да помочь нечем.
Одним словом, мой либеральный друг так разгорячился, начал говорить такие неприятные
вещи, что я не в шутку стал
бояться, как бы не произошел в нем какой-нибудь «спасительный» кризис!
— Господа, считаю долгом всем объявить, что всё это глупости и разговор наш далеко зашел. Я еще ровно никого не аффильировал, и никто про меня не имеет права сказать, что я аффильирую, а мы просто говорили о мнениях. Так ли? Но так или этак, а вы меня очень тревожите, — повернулся он опять к хромому, — я никак не думал, что здесь о таких почти невинных
вещах надо говорить глаз на глаз. Или вы
боитесь доноса? Неужели между нами может заключаться теперь доносчик?
С тех пор он жил во флигеле дома Анны Якимовны, тянул сивуху, настоянную на лимонных корках, и беспрестанно дрался то с людьми, то с хорошими знакомыми; мать
боялась его, как огня, прятала от него деньги и
вещи, клялась перед ним, что у нее нет ни гроша, особенно после того, как он топором разломал крышку у шкатулки ее и вынул оттуда семьдесят два рубля денег и кольцо с бирюзою, которое она берегла пятьдесят четыре года в знак памяти одного искреннего приятеля покойника ее.
Пять лет в развитии девушки — огромная эпоха; задумчивая, скрытно пламенная, Любонька в эти пять лет стала чувствовать и понимать такие
вещи, о которых добрые люди часто не догадываются до гробовой доски; она иногда
боялась своих мыслей, упрекала себя за свое развитие — но не усыпила деятельности своего духа.
— Иван Иваныч и отец Христофор приехали! — сказал ему Мойсей Мойсеич таким тоном, как будто
боялся, что тот ему не поверит. — Ай, вай, удивительное дело, такие хорошие люди взяли да приехали! Ну, бери, Соломон,
вещи! Пожалуйте, дорогие гости!
А тут вспомнил я, что наш цирк собирался на весну в Казань, а потом в Нижний на ярмарку, а Казани, после ареста, я
боялся больше всего: допрашивавший меня жандарм с золотым пенсне, с черными бровями опять вырос предо мной.
Вещей в багаже осталось у меня не богато, бумаг никаких. Имени моего в цирке не знали: Алексис да Алексис — и только. Поди ищи меня!
Дом был обставлен с тяжелой, грубо хвастливой роскошью, все в нем блестело и кричало о богатстве хозяина, но казачка ходила мимо дорогих мебелей и горок, наполненных серебром, боком, пугливо, точно
боялась, что эти
вещи схватят ее и задавят.
— Так вот вам, Дарья Михайловна, какие высокие и честные-то души относятся к подобным вопросам:
боятся, чтобы птицу небесную не ввести в напрасное сомнение, а вы меня спрашиваете о таких
вещах, да еще самого решительного ответа у меня о них требуете.
Прочитывая все это, Миклаков только поеживался и посмеивался, и говорил, что ему все это как с гуся вода, и при этом обыкновенно почти всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший человек в мире, так как с голоду умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не
боится, потому что никогда и не верил женской верности [Вместо слов «женской измены не
боится, потому что никогда и не верил женской верности» было: «женской измены не
боится, потому что сам всегда первый изменяет».], и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием, в силу того, что оно все состоит из цифр, а цифры, по его словам, суть самые честные
вещи в мире и никогда не лгут!
— Ах, маменька, ради бога, не хитрите со мной! Вы видите, я на все, на все согласна! ну чего ж вам еще? Пожалуйста, не
бойтесь, если я называю
вещи их именами. Может быть, это теперь единственное мое утешение!
«Волхвы не
боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их
вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе.
«Разве я ее, дьявола,
боюсь? — думал он о смерти. — Это мне жизни жалко. Великолепная
вещь, что бы там ни говорили пессимисты. А что если пессимиста повесить? Ах, жалко жизни, очень жалко. И зачем борода у меня выросла? Не росла, не росла, а то вдруг выросла. И зачем?»
Обидно было видеть, что мать, такая прямодушная раньше, теперь хитрит с людями и фальшивит; она, видимо,
боится Пётра и, чтоб он но замечал этого, говорит с ним льстиво, восхищается его деловитостью;
боится она, должно быть, и насмешливых глаз Алексея, ласково шутит с ним, перешёптывается о чём-то и часто делает ему подарки; в день именин подарила фарфоровые часы с фигурками овец и женщиной, украшенной цветами; эта красивая, искусно сделанная
вещь всех удивила.
— Что же это такое, наконец, Сергей Васильевич? Мало вы надеетесь на мою вами открытую чистоту, если
боитесь таких ужасных
вещей от одного знакомства с этой женщиной.
Сорин. Как тебе сказать? Были и другие причины. Понятная
вещь, человек молодой, умный, живет в деревне, в глуши, без денег, без положения, без будущего. Никаких занятий. Стыдится и
боится своей праздности. Я его чрезвычайно люблю, и он ко мне привязан, но все же в конце концов ему кажется, что он лишний в доме, что он тут нахлебник, приживал. Понятная
вещь, самолюбие…
Но есть, наконец, и такие, которые даже и себе человек открывать
боится, и таких
вещей у всякого порядочного человека довольно-таки накопится.
Я
боялся двух
вещей: во-первых, что он не выучит роли (это его большой порок) и станет перевирать стихи, и, во-вторых, что он будет дурен во французском кафтане; но ему так хотелось дать „Мизантропа“ себе в бенефис, что он заранее выпросил у меня пьесу и выучил роль претвердо.
— Мари действительно в него влюблена и действительно дала ему слово, — перебил Рожнов, — только мы-то с вами, маменька, немного поошиблись в расчете: Мари, видно, не ребенок, и надобно полагать, что не
боится выйти замуж. Я не знаю, чему вы тут удивляетесь; но, по-моему, все это очень в порядке
вещей.
Вот этот родственник все эти
вещи и книги тщательно хранил, и уложенных в короба никогда не разворачивал,
боясь подвергнуть все это изъяну, и в таком положении умер.
— Нет, это невозможно! — проговорил он, как бы в отчаянии. — Последняя его
вещь истомила меня, опьянила! Но я
боюсь, что вы останетесь к ней равнодушны. Чтоб она увлекла вас, надо ее смаковать, медленно выжимать сок из каждой строчки, пить… Надо ее пить!
— И прекрасно, — промолвил я, — но вот что дурно:
боюсь я, как бы эта бессонница и головная боль не отбили у вас охоты читать такие
вещи.
Это — колдуны, кудесники, знахари, ведуны, ворожеи, ведьмы; и их почитают и
боятся за то, что они находятся в неразрывном договоре с темной силой, знают слово, сущность
вещей, понимают, как обратить эти
вещи на вред или на пользу, и потому отделены от простых людей недоступной чертой.
В таком настроении услышал я первый свисток парохода. Я заметался, еще раз осмотрел свои
вещи, как человек, который
боится опоздать к пароходу… Но моя дверь оставалась запертой.
Кунин стал вслух придумывать. Он высказывал свои соображения и следил за лицом отца Якова, ища на нем одобрения или согласия. Но лицо это было бесстрастно, неподвижно и ничего не выражало, кроме застенчивой робости и беспокойства. Глядя на него, можно было подумать, что Кунин говорил о таких мудреных
вещах, которых отец Яков не понимал, слушал только из деликатности и притом
боялся, чтобы его не уличили в непонимании.
Глагольев 1. Может быть… Что ж? Романтизм
вещь не безусловно дурная. Вы изгнали романтизм… Хорошо сделали, но
боюсь, что вы изгнали вместе с ним что-то другое…
Миша. Да мы можем эдак не по улице… Помилуйте, Алексей Иваныч, не тревожьтесь… Чего вы можете
бояться? Ведь мы тут; ведь мы наблюдаем-с… ведь, кажется, это всё
вещь такая известная-с… Вы вот в три часа вернетесь…
Уже надвигалась ночь, и весь большой дом, начиная с людской и кончая барскими комнатами, сверкал веселыми огнями. Люди весело болтали и шумно перекликались, и маленькие, дорогие, хрупкие и ненужные
вещи уже не
боялись за себя. Они гордо смотрели со своих возвышенных мест на суетившихся людей и безбоязненно выставляли свою красоту, и все, казалось, в этом доме служило им и преклонялось перед их дорого стоящим существованием.
«Главное,
бойтесь разногласия и не трусьте энергических мер», —
вещала далее прокламация.
— И у меня забрали, и я ничего не
боюсь, — отвечал Висленев и добавил, что единственная
вещь, которая его могла скомпрометировать, на его счастие, два дня тому назад взята Гордановым.
Всё время, пока я сидел у приятеля и ехал потом на вокзал, меня мучило беспокойство. Мне казалось, что я
боюсь встречи с Кисочкой и скандала. На вокзале я нарочно просидел в уборной до второго звонка, а когда пробирался к своему вагону, меня давило такое чувство, как будто весь я от головы до ног был обложен крадеными
вещами. С каким нетерпением и страхом я ждал третьего звонка!
Через минут десять мы уже уписывали принесенные снизу сторожем мои лакомства, распаковывали
вещи, заботливо уложенные няней. Я показала княжне мою куклу Лушу. Но она даже едва удостоила взглянуть, говоря, что терпеть не может кукол. Я рассказывала ей о Гнедке, Милке, о Гапке и махровых розах, которые вырастил Ивась. О маме, няне и Васе я
боялась говорить, они слишком живо рисовались моему воображению: при воспоминании о них слезы набегали мне на глаза, а моя новая подруга не любила слез.
Но сын подумал, что отец
боится сказать ему, и стал разбирать все
вещи отцовские, чтобы понять по ним, как все сделано, и перепортил и погубил все, что получил от отца, а все, что сделал нового, все это было не на пользу; по ему не хотелось признаться, что он все перепортил, и он жил и мучался, а всем говорил, что отец ему ничего и не давал, а все он сделал себе сам.
— Абрек! — смело подошла я к нему. — Ты украл
вещи бабушки! Слышишь, я не
боюсь твоих угроз и твоего мщения и повторяю тебе, что ты вор!
За бенефисный вечер Садовского я нисколько не
боялся, предвидел успех бенефицианта, но не мог предвидеть того, что и на мою долю выпадет прием, лучше которого я не имел в Малом театре в течение целых сорока лет, хотя некоторые мои
вещи ("Старые счеты","Доктор Мошков","С бою","Клеймо") прошли с большим успехом.
Мемуары и сами-то по себе — слишком личная
вещь. Когда их автор не
боится говорить о себе беспощадную, даже циническую правду, да вдобавок он очень даровит — может получиться такой «человеческий документ», как «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо. Но и в них сколько неизлечимой возни с своим «я», сколько усилий обелить себя, обвиняя других.
И в один миг ее воображение нарисовало картину, которой так
боятся дачницы: вор лезет в кухню, из кухни в столовую… серебро в шкапу… далее спальня… топор… разбойничье лицо… золотые
вещи… Колена ее подогнулись и по спине побежали мурашки.
— Ну, я потому-то вам и рассказываю, что это удивительно! А вы еще представьте себе, что в зале у нас словно назло именно и стоят такие хозяйские часы, да еще с курантами; как заведут: динь-динь-динь-динь-динь-динь, так и конца нет, и она мимо их с сумерек даже и проходить
боится, а вынесть некуда, и говорят, будто
вещь очень дорогая, да ведь и жена-то сама стала их любить.
Почему-то не болталось о тысяче
вещей, точно они
боялись коснуться чего-нибудь, на чем не сойдутся; а спорить не хотели.
Государыня обошла весь дом, во всех отделениях останавливалась и изволила рассматривать каждую
вещь с большим вниманием (но не спрашивала уже о ледяной статуе, как будто
боялась через нее нового оскорбления)… За все благодарила Артемия Петровича в самых лестных выражениях и не только на нем, но и на друзьях его старалась показать свое отличное к нему благоволение. Партия Волынского торжествовала.
— Очень простую
вещь. Тратить свою красоту, молодость и ум так, чтобы"и волки были сыты, и овцы целы". Жить с прохладцей и, — протянул он, — ничего не
бояться.