Неточные совпадения
Ну, а чуть
заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого
мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим
миром больше, так что, когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой
мир».
Даже старицам, начетчицам, странницам и разным божьим старушкам Верочка всегда была рада, потому что вместе с ними на половину Марьи Степановны врывалась струя свежего воздуха, приносившая с собой самый разнообразный запас всевозможных напастей,
болей и печалей, какими изнывал
мир за пределами бахаревского дома.
Пасифистская теория вечного
мира легко превращается в теорию вечного покоя, счастливой бездвижности, ибо последовательно должно отрицать не только
боль, связанную с движением войны, но и
боль, связанную со всяким движением, со всяким зачинающим историческим творчеством.
Тот же, кто не хочет никакой жестокости и
боли, — не хочет самого возникновения
мира и мирового процесса, движения и развития, хочет, чтоб бытие осталось в состоянии первоначальной бездвижимости и покоя, чтобы ничто не возникало.
Это
мир затаенной, тихо вздыхающей скорби,
мир тупой, ноющей
боли,
мир тюремного, гробового безмолвия, лишь изредка оживляемый глухим, бессильным ропотом, робко замирающим при самом зарождении.
С душевной
болью, со злостью и с отвращением к себе, и к Любке и, кажется, ко всему
миру, бросился Лихонин, не раздеваясь, на деревянный кособокий пролежанный диван и от жгучего стыда даже заскрежетал зубами.
Я помню, например, как наш почтенный Виктор Петрович Замин, сам бедняк и почти без пристанища, всей душой своей только и
болел, что о русском крестьянине, как Николай Петрович Живин, служа стряпчим, ничего в
мире не произносил с таким ожесточением, как известную фразу в студенческой песне: «Pereat justitia!», как Всеволод Никандрыч, компрометируя себя, вероятно, на своем служебном посту, ненавидел и возмущался крепостным правом!..
На каком-то углу — шевелящийся колючий куст голов. Над головами — отдельно, в воздухе, — знамя, слова: «Долой Машины! Долой Операцию!» И отдельно (от меня) — я, думающий секундно: «Неужели у каждого такая
боль, какую можно исторгнуть изнутри — только вместе с сердцем, и каждому нужно что-то сделать, прежде чем — » И на секунду — ничего во всем
мире, кроме (моей) звериной руки с чугунно-тяжелым свертком…
«Паны дерутся, а у хлопов чубы
болят», — говорит старая малороссийская пословица, и в настоящем случае она с удивительною пунктуальностью применяется на практике. Но только понимает ли заманиловский Авдей, что его злополучие имеет какую-то связь с «молчаливым тостом»? что от этого зависит война или
мир, повышение или понижение курса, дороговизна или дешевизна, наличность баланса или отсутствие его?
В такие минуты к этому валяющемуся во тьме и недугах
миру нельзя подойти иначе, как предварительно погрузившись в ту же самую тьму и
болея тою же самою проказой, которая грозит его истребить.
Первое ощущение, когда он очнулся, была кровь, которая текла по носу, и
боль в голове, становившаяся гораздо слабее. «Это душа отходит, — подумал он, — что будет там? Господи! приими дух мой с
миром. Только одно странно, — рассуждал он, — что, умирая, я так ясно слышу шаги солдат и звуки выстрелов».
По-моему, они — органы, долженствующие передавать нашему физическому и душевному сознанию впечатления, которые мы получаем из
мира внешнего и из
мира личного, но сами они ни
болеть, ни иметь каких-либо болезненных припадков не могут; доказать это я могу тем, что хотя в молодые годы нервы у меня были гораздо чувствительнее, — я тогда живее радовался, сильнее огорчался, — но между тем они мне не передавали телесных страданий.
Лена беспомощно откинулась на подушку. Она была глубоко оскорблена и обижена, и ей хотелось плакать. Она еще не сознавала ясно, что у нее так
болит и какие опустошения произошли в стройном
мире ее фантазий. Ей казалось только, что она оскорблена за отца, за дядю, за фамильярность, с какой ямщик отзывался о спящем, наконец за ту возмутительную ложь, на которой она его поймала…
Жуткие и темные предчувствия Ахиллы не обманули его: хилый и разбитый событиями старик Туберозов был уже не от
мира сего. Он простудился, считая ночью поклоны, которые клал по его приказанию дьякон, и
заболел,
заболел не тяжко, но так основательно, что сразу стал на край домовины.
Каждый из нас поглощает свой кусок счастья в одиночестве, а горе свое, ничтожную царапину сердца мы выносим на улицу, показываем всем, и кричим, и плачем о нашей
боли на весь
мир!
Теперь представь себе, что кто-нибудь доказал ясно, как дважды два, что весь наш
мир, как старая развалина, одряхлел,
заболел, кряхтит и скоро свалится, ну, скажем, этак через двести — триста лет…
Не мигая, молча, словно ничего даже не выражая: ни
боли, ни тоски, ни жалобы, — смотрел на него Петруша и ждал. Одни только глаза на бледном лице, и ничего, кроме них и маузера, во всем
мире. Колесников поводил над землею стволом и крикнул, не то громко подумал...
Жена лежала и говорила, что ей прекрасно, и ничего не
болит; но Варвара Алексеевна сидела за лампой, заслоненной от Лизы нотами, и вязала большое красное одеяло с таким видом, который ясно говорил, что после того, что было,
миру быть не может.
Понять нужду, объяснить себе происхождение лохмотьев и бескормицы не особенно трудно, но очень трудно возвыситься до той сердечной
боли, которая заставляет отождествиться с мирскою нуждой и нести на себе грехи
мира сего.
Все в
мире проходит —
боль, горе, любовь, стыд, — и это, в сущности, чрезвычайно мудрый закон.
Когда давит тяжелая работа и нужда, когда
боль свербит, когда тревога сжимает сердце, то чувство у нас такое, что не может быть ничего лучше жизни без труда, в покое, обеспеченности, достатке и
мире.
Человек закричал бы от
боли, если бы, не работая, почувствовал в мышцах ту
боль, которую он, не замечая ее, испытывает при работе. Точно так же и человек, не работающий духовную работу над своим внутренним
миром, испытывает мучительную
боль от тех невзгод, которые, не замечая их, переносит человек, полагающий главное дело жизни в усилии для освобождения себя от грехов, соблазнов и суеверий, то есть в нравственном совершенствовании.
Чужим здоровьем
болея, мир-народ говорил: «Они-ста теперь стали купцы, для чего же на нашей на мирской земле сидят и тем крестьянскому обчеству́ чинят поруху?
Первые русские скупщики пушнины появились на реке Самарге в 1900 году. Их было три человека; они прибыли из Хабаровска через Сихотэ-Алинь. Один из них в пути отморозил себе ноги. Двое вернулись назад, а больного оставили в юрте удэхейца Бага. Этот русский
болел около двух месяцев и умер. Удэхейцы были в большом затруднении, как его хоронить и в какой загробный
мир отвести его душу, чтобы она не мешала людям. По-видимому, это им удалось, потому что дух погибшего лоца не проявил себя ничем.
Уже индивидуальность в животном
мире болит.
Отказ от личности, согласие на растворение в окружающем
мире может уменьшить
боль, и человек легко идет на это.
Боль в человеческом
мире есть порождение личности, её борьбы за свой образ.
Сознание нашего мирового эона, сознание в
мире падшем не может не быть
болью и страданием.
В
мире нарождается новая мораль сострадания к человеку, к животному, ко всякой твари, ко всему, кто испытывает
боль.
Из самолюбия человек принимает за реальность тот
мир идей, который дает ему наибольшую компенсацию, в котором самолюбие испытывает наименьшую
боль.
Елена Андреевна (одна). Голова
болит… Каждую ночь я вижу нехорошие сны и предчувствую что-то ужасное… Какая, однако, мерзость! Молодежь родилась и воспиталась вместе, друг с другом на «ты», всегда целуются; жить бы им в
мире и в согласии, но, кажется, скоро все съедят друг друга… Леса спасает Леший, а людей некому спасать. (Идет к левой двери, но, увидев идущих навстречу Желтухина и Юлю, уходит в среднюю.)
— Тогда бы ты уж должен больше о нас заботиться… На черный день у нас ничего нету. Вон, когда ты у Гебгарда разбил хозяйской кошке голову, сколько ты? — всего два месяца пробыл без работы, и то чуть мы с голоду не перемерли.
Заболеешь ты, помрешь — что мы станем делать? Мне что, мне-то все равно, а за что Зине пропадать? Ты только о своем удовольствии думаешь, а до нас тебе дела нет. Товарищу ты последний двугривенный отдашь, а мы хоть по
миру иди; тебе все равно!
Человек умирает только от того, что в этом
мире благо его истинной жизни не может уже увеличиться, а не от того, что у него
болят легкия, или у него рак, или в него выстрелили или бросили бомбу.
Мучительность страдания — это только та
боль, которую испытывают люди при попытках разрывания той цепи любви к предкам, к потомкам, к современникам, которая соединяет жизнь человеческую с жизнью
мира.
Человек приобщается к космической первостихии и в этой мистической первостихии находит освобождение от сдавливающих границ индивидуального бытия, от
боли, которую причиняет существование личности в этом
мире.
Каждый человек должен взять на себя
боль и муку
мира и людей, разделить их судьбу.
Боль о страдальческой судьбе человека и судьбе
мира достигает белого каления.
Это характерно для русских творцов, это очень национально в них — они ищут спасения, жаждут искупления,
болеют о
мире.
— То-то и есть, Вульф, — отвечал пастор, склонившись уже на
мир, ему предлагаемый с такою честью для него, — почему еще в Мариенбурге не положить пакета в боковой карман мундира вашего? Своя голова
болит, чужую не лечат. Признайтесь, что вы нынешний день заклялись вести войну с Минервой.
— Вы говорите, Анна Филатьевна,
болеет — оно точно божеское попущение. Им, Создателем, каждому то есть человеку в болестях быть определено; а плакать и роптать грех. Его воля — в
мир возвратить, али к Себе отозвать, — говорила певучим шепотом Анфиса.
Больной как-то просветлел и укрепился духом и хотя был так же слаб, как и прежде, но жгучие
боли прекратились. Он стал говорить о своей смерти, но в этих словах не слышалось не только страха, но даже сожаления о покидаемом
мире.
Следовательно, и я мог уйти вместо того, чтобы тратить десятки лет на титаническую борьбу, вместо того, чтобы в отчаянных потугах, изнемогая от ужаса перед лицом неразгаданных тайн, стремиться к подчинению
мира моей мысли и моей воле, я мог бы взлезть на стол, и — одно мгновение неслышной
боли — я уже на свободе, я уже торжествую над замком и стенами, над правдой и ложью, над радостью и страданиями.
Только кратчайшее мгновение прошло, как отделился Юрий Михайлович от земли, а уже находится он в
мире ином, в иной стихии, легкой и безграничной, как сама мечта; и с ужасающей силой, почти с
болью снова почувствовал он то волнующее счастье, что, как жидкость золотая и прозрачная, всю ночь и весь день переливалась в его душе и в его теле.